Труба.

 

(Повесть с эпилогом).

 

 

Часть1.

Современное положение некоторых творческих людей.

Глава1.

Визит дамы.

В дверь позвонили. Федор сразу же поднялся и пошел открывать. Так он решил для себя:

 «Когда придут и позвонят, то сразу же пойду и открою». Это он решил позавчера. Или вчера? Он это решил третьего дня, то есть позавчера. Ну а вчера эту мысль он для себя подтвердил. Такое же подтверждение сделал Федор и сегодня утром. И сегодня же он решил больше не подтверждать никакие принятые решения, а как само собой разумеющееся просто выполнять их.

-Кто? - спросил Федор. Когда он открывал первую фанерную дверку, то пред его очами чернела несокрушимым стражем дверь вторая - железная. Во всяком случае, после того как два года назад он поставил железную дверь, то шумы с лестничной клетки вслед за табачным дымом курящих соседей перестали проникать в его квартиру. А ведь бывали ночные часы, когда он в ужасе вскакивал среди ночи, и не решаясь зажигать свет, в холодном поту, наощупь, пробирался в прихожую. Фанерная дверь оказывалась заперта, а коридорные разговоры соседей были здесь. И вот в одну из таких тревожных ночей, стоя за дверью и вслушиваясь в беседу соседки и ее мужа, Федор вдруг сам себя оглушил простой догадкой:

- А ведь они, если перестанут болтать там, то так же хорошо могут слышать все, что происходит у меня здесь! Дождавшись утра, он провел эксперимент. Эксперимент подтвердил самые мрачные подозрения. Федор включил на кухне телевизор и воду в ванной. Затем он вышел в коридор, закрыл дверь и прислушался. Прислушиваться было незачем. Было все отчетливо слышно. Под журчание из крана водички телеведущий рассказывал о наводнении в Германии. Федор затравленно оглянулся. Никто, кроме него эту страшную тайну, не узнал ли? Кроме него в длинном освещенном коридоре никого не было. Три железных двери - шкатулочки с массивными никилированными ручками, как три молчаливых стража, а посреди, шторкой, его бледная оклеенная клеёнкой дверь. Шторка с ромбиком номера квартиры, казалось, и сама ощущала неполноценность и от этого вжималась в дверной проём. И все что она за собой скрывала, включая самого хозяина, показалось Федору таким же колченогим и кривобоким. На следующий день такой же китайский металический сейф поставили и ему. Пошатнувшееся равновесие было восстановлено. Теперь он мог врубить на полную телик или музыкальный центр и, открыв все краны, наслаждаться шумом падающей воды. А за дверью, где по-прежднему продолжали дымить соседи, было тихо. Там курили и болтали, а здесь жил он.

-Кто? - переспросил Федор, хотя  на свое первое «кто?» получил внятный ответ.

Это была соседка Маринка. В действительности, соседкой она была с большой долей условности. Маринка не жила на одной с Федором лестничной клетке и не жила в его подъезде, и даже не жила в его доме. Маринка жила на противоположной стороне дворового сквера, в семнадцатиэтажной башне. В первом этаже башни был магазин «Лаванда».

Здесь Федор и повстречал Маринку. Бывает же так. Учились, черт знает когда, и совсем в другом конце Москвы. Потом разлетелись кто куда, чтобы через двадцать лет случайно встретиться в одной очереди к кассе. Федор помнил Маринку лишь по девятому классу. После девятого он переехал в другой район. Пришлось сменить школу. А в той школе учился Федор с первого класса, а Маринку сейчас припомнил лишь по девятому. Маленькая, плотносбитая, на коротеньких полных ножках и с тугим задиком. Именно такой она запомнилась девятикласснику Федору Смолину. Или это дурная проекция в прошлое? Ведь тем вечером, когда она его дернула за рукав, в магазине перед его глазами стояла точно та, из девятого класса, девчонка. Даже прическа с хвостом и сбитой набок челкой не изменились. Вот только имя он не помнил.

Она была замужем, развелась и теперь продолжала жить в квартире с бывшим мужем. Была шестнадцатилетняя дочь, и были мелкие морщинки в углах глаз. Морщинки и примирили обалдевшего Федора с действительнотью. И даже дело не в том, что он сам к сорока годам уже был совсем не тот девятиклассник. Брюшко, поседевшие виски, восемь коронок во рту и белый рубец на лбу съежившегося лица. А тут вдруг эта встреча! Этакая усмешка из прошлой жизни.

Вот и теперь, как и там, в очереди к кассе в магазине, она стояла перед ним и чуть глуповато улыбалась.

-Привет, - буркнул Федор.

-Ты один? - спросила Маринка.

-Один.

-Войти можно?

-Входи. - Федор посторонился, пропуская Маринку.

-А ты чё в трусах? - поставив пакет на пол и рассматривая себя в зеркало, спросила Маринка.

-А чо? Надо снять?

-Я не об этом, - хихикнула Маринка.

-А я думал, что об этом.

-Ты в трусах и в ботинках.

-Ну и что?

-Трусы и ботинки - это два несовместимых понятия.

-Почему?

-А потому! Или ты в трусах, или ты в ботинках.

-А ты что, пришла ко мне без трусов?

-Ты что, дурак? Чего мелешь?

-По твоей логике, обувь и нижнее белье - несовместимые понятия. Вот я и подумал, что ты  пришла ко мне в туфлях и без трусов.

-Ты что, пьяный?

-Ни капельки. Хотя не отказался бы.

-Я так и знала.

Маринка подняла с пола пакет.

-Держи.

-Массандра,- прочел Федор, вертя вынутую из пакета бутылку.

-Ну, проходи на кухню. А ботинки я надел, потому что жмут.

-Как это?

-Купил на прошлой неделе… Сто пятьдесят баксов отдал. Вчера одел. Думаю: на улице подсохло, дай-ка пройдусь!

-К бабе, небось, намылился? - перебила Маринка.

Они уже сидели на кухне, и Федор ввинчивал штопор в пробку.

-Да нет. Говорю же, решил пройтись. До метро и назад. А по дороге зашел в магазинчик, потом еще в один. Книжечку купил. Короче, пришел домой, снял ботинки, а на пятках два мозоля.

Федор выдернул штопор и свинтил с наконечника пробку.

-Гляди,- он поставил бутылку на стол и, нагнувшись, спустил носок. Под черным носком блеснул кусочек пластыря.

-Я заклеил мозоли, а туфли разнашиваю. Мне сказали, что дорогая обувь всегда так ведет себя. Если купишь на размер больше, будут потом сваливаться как калоши. А если размер в размер, то надо перетерпеть пока по ноге сядет.

-Это правда! - кивнула Маринка, - я весной сапоги купила, так тоже по квартире двое суток в них ходила. А потом дочке отдала на разноску. У нас с Лилькой одна нога.

-Тоже по квартире разнашивала? - расхохотавшись, спросил Федор.

-Чего ржешь? Она поперлась тут же на какой-то день рождения и пришла с пятном.

-Каким пятном?

-А я откуда знаю, с каким? Черт их знает, что они там жрали. Вроде на соус похоже.

-А что они, ногами соус едят?

-Ты все хихикаешь, а мне купить пришлось за пятсот рублей какую-то чистящую хрень. Для таких сапог нужна именно такая, и никакая другая.

-И как? Отчистила?

-Отчистила. Наливай.

-А ты чего сегодня не в школе?

-У меня сегодня методический день. Пора бы тебе запомнить. Вторник.

-Ну да! Забыл.

Федор разлил вино по высоким узким кружкам. Кружки были зелеными, с египетскими тетеньками на боках.

-За что пьем? - спросила Маринка.

-За твои сапоги.

-Сапоги мы уже обмыли.

-С Вадиком обмывала?

-С Вадиком. А что? Ревнуешь?

-Да нет. Как я могу к законному мужу!

-Он мне уже два года не муж, ты это прекрасно знаешь.

-Ну, муж не муж! - залпом выпив черную терпкую жидкость, сказал Федор, - браки знаешь, где заключаются?

-Знаю. В ЗАГСЕ.

-Вот все вы бабы материалистки.

-Ты как Вадик рассуждаешь. Конечно мы материалистки! Мы в отличие от вас мужиков, должны думать, как растить детей, чем их кормить, во что одевать…

-И обувать, - вставил Федор.

-Да, и обувать!

-Например, в сапоги!

-Иди на фиг, - только тут поняв подвох, качнулась на табуретке Маринка.

-А ты знаешь, где этот Фиг?

-Слушай, не грузи!

-Нет, ты послушай!- разливая вино, стал говорить Федор,- тебе как учителю, как педагогу, воспитывающему детей, это надо знать.

-Хорошо, говори, только поди, штаны надень.

-Зачем? Ведь придется снимать.

-Фиг тебе! Не хочешь штаны одевать, так хоть яйца подбери, а то вон, уже свисает одно.

-Только одно? А где же второе,- заинтересованно стал разглядывать промежности Федор.

-Ну, ты мне зубы не заговаривай. Про фиг я тебе все же расскажу. Тем более, это мои собственные розыскания.

-Конечно, чем тебе еще заниматься? Целыми днями по дому в трусах и туфлях шляешься и репу чешешь. А от безделия в голову лезет всякая хрень!

-А ты послушай, Мариночка.

В душе Федора потеплело, - портвейн делал свое утреннее волшебное дело.

-Я считаю - начал Федор, отхлебнув из кружки,- что «фиг», «фига» и фиговый листок - это понятия одного порядка. Улавливаешь мысль?

-Пока нет.

-Слушай внимательно. Помнишь, чем прикрывали праотцы свои срамные части тела?

-Кто о чем, а вшивый о бане! - допив вино, сказала Марина.

-Выражение «на фиг» или «фиг вам» - в этом контексте выглядят уже не так безобидно. И тем более, если это говорит учитель физики.

-Чего ты пристал? Распереживался, что не дам?

-Я?- Федор задумался.

-Я, знаешь, что сейчас подумал? Я уже три дня из дома не выходил. И решил третьего дня, что каждому, кто позвонит, открою. Я не то чтобы ждал. Но мне никто за эти три дня не звонил. Ты первая позвонила. И я рад твоему приходу.

-Ну, еще бы не рад! Баба сама пришла, вина принесла. Чего еще надо!

-Наверно ты, Мариночка, права. Деваться некуда. Надо давать.

-Чего давать, - не поняла Марина.

-Себя, Мариночка, себя, миленькая!

-Какой же ты, Смолин, грубый и совсем не романтичный!

-Это суровый материализм без мыльных пузырей! Как заказывали.

-Иди к черту. Вот сейчас уйду.

-Насильно мил не будешь!

-Ну да.

-А приходила-то чего?

 

Глава 2.

Философский взгляд на жизнь.

 

За незашторенным окном, в сентябрьских солнечных бликах, среди неубранной московской листвы, шелестели, звенели и просто орали детишки. Их голоса вместе с запахами сентябрьской осени нежно, почти прозрачно втекали в приотворенное окно третьего этажа. А на кухне в третьем этаже за столом сидели мужчина и женщина. Они пили крымское сладкое вино и продолжали разговор.

–Брехло ты, Смолин, - закурив и прицельно пуская острой струйкой дым в левый висок Федору, сказала Маринка.

–Почему?

–Ты мне мозоли показывал от вчерашних прогулок?

–Показывал и могу еще показать. Не веришь, что ли?

–А только что сказал, что три дня уже носа не кажешь из хаты.

–Ну да. Так и есть.

–Значит, вчера к бабе ходил все же, - сделала неожиданный вывод Маринка.

–Железная логика. Я брехун, потому что пошел к бабе и натер мозоли, уже три дня не выходя из дома. Так? Я заметил, Мариночка, что наши встречи стали последнее время напоминать семейные разборки мужа с женой.

–А ты что думал? Трахаешь бабу уже целый год и не муж?

–Я умолкаю. Ваша, муадмазель, логика меня сокрушает.

-Федя, давай куда-нибудь сходим? - без всякого перехода почти умоляюще заскулила Марина.

–Куда?

–Ну, в кино или в театр.

-Я тут купил фильм… Михалковские «12», - Федор почесал затылок.

–Надоели твои видики. Одно и то же. Видик, вино, постель, и чего?

–Ну да. А что? Мне нравится.

–А вот мне - нет.

–Я вот тут, сидя дома и глядя на все это безобразие, - Федор махнул рукой за окно, - я тут теорию жизни сочинил.

–Иди ты к черту со своими теориями, - закричала Маринка, - я в театр хочу!

–Ты только послушай, а потом скажешь. Я, может быть, тоже хотел в театр, пока не решил это для себя.

–Чего решил?

–Вот я, - начал Федор, - в настоящее время жизни своей стою, фигурально выражаясь, на горке.

–Ради бога, можно не выражаться? Умоляюще попросила Маринка.

–С горки дорожка - только вниз. Это, между прочим, физика твоя! И если всякие там шалости жизни оправданы, когда ты еще лезешь в эту горку и видишь перед собой неопределенный горизонт, то, вниз идя, видишь совсем другое. И тут не важно, будешь ты идти, бежать или спускаться вниз на заднице. Итог неизбежен. А главное, уже реально ощутим. И вот я решил. Я, понимаешь, Марина, никакой Америки не открыл. Я просто решил остановиться.

–Как это?

–Очень просто. Давай выпьем,- и Федор разлил остаток.

-Вот ты, как физик, должна знать, что время - это наше субъективное восприятие объективных изменений, происходящих в нас и во внешнем мире. Всякие там перемены, наложенные на условные шкалы, - это и есть время. Оно течет, бежит, ползет и, в конце концов, кончается для каждого из нас. Хотя, вероятно, сами по себе изменения и перемены - это вечное движение.

-Ну, допустим, - выпив и пристально вглядываясь в Федю, произнесла Марина.

-Слушаешь и вникаешь, - это хорошо!- продолжал Федор,- Вот я и решил для себя, что остановлюсь, а оно пусть течет. Понимаешь?

-Пока не очень.

-Действия свои я свожу до минимума. Это как в реку войти и остановиться. Что будет?

-Что?

-Ты стоишь в водичке, а она течет. Течет мимо, течет, облизывая тебя, течет в тебя и можно допустить, что и сквозь тебя. Чувствуешь?

-Бр-р-р, - скривила губки Маринка, - я не люблю холодную воду.

-Вот видишь, ты только представила на секунду, и пошла реакция. А если не секунда, а минутка или час, или сутки, или год? Представляешь, люди тратят жизнь только для того, чтобы что-то еще новенькое узнать, почувствовать и пережить. Зарабатывают и потом тратят, строят и потом разрушают. И остаются все равно несчастливыми. А тут надо остановиться, и все потечет тебе в руки и совершенно бесплатно!

-Ты, Федя, поэтому в трусах бродишь по квартире? - внимательно поглядев на Федора, спросила Маринка.

-Ну да, и поэтому тоже.

-Все ясно. В театр не пойдем.

-Ты поняла, что я тебе сейчас сказал?

-Я, Федя, поняла, что ты тяжко болен. И болезнь твоя неизлечима. И знаешь, диагноз какой?

-Ну.

-Не мечтай, милый, не шизофрения.

-А что же?

-Синдром хронического безделия.

-Допустим, но я бы добавил «синдром сознательного безделия».

-Ну да, конечно! Ведь ты сознательно решил остановиться на спуске со своей горки.

-Ты все же усекла суть. Молодец! - хлопнул себя по ляшкам Федор.

-Это безнадежно! Махнула остаток вина и махнула рукой на Федора Маринка,- где твой Михалков?

 

Глава 3.

 Аннушкина болезнь.

 

Они лежали на широкой тахте. Маринка задремала. А Федор, как дурак, продолжал смотреть уже в третий раз Михалковские «12». Взять пульт и погасить экран ему не хватало духа.

-Вдруг проснется? - он покосился на розовое разглаженое сном личико Маринки.

За окном по-прежднему кричали дети, по-прежднему прыгали солнечные лучики, и воздух приятно наполнял комнату и легкие стойким осенним ароматом.

Федор, зажмурившись, почувстввовал себя мальчишкой из девятого класса. Был такой же осенний день. Лариса Чернышова, самая красивая девчонка из их класса пошла вместо двух уроков профподготовки к Кирилову домой. У них была любовь на всю школу. Но о том, что Лариса Чернышова с лета спит с Кириловым, знал только Федор. Сначала он не догадывался. А потом проболтался сам Кирилов. Он об этом говорил как о чем- то само собой разумеющемся. Федя видел, как блестели глаза Кирилова! Но даже тогда в это не поверил. Даже еще больше не поверил после слов Кирилова. Даже когда видел, как Лариса несколько раз выходила из кириловского подъезда. Он их выследил и почти целый час проторчал под дверью, вслушиваясь в ненавистное задверное пространство.

И вот, в тот день, когда отменили два урока профподготовки, Федор, проходя мимо дома и кириловских окон, увидел, как из окна, прямо на него, смотрела она. Окно было приоткрыто, и ее волосы прядями вытекали вслед за невидимым сквознячком. Они выскальзывали, и, казалось, протекали сквозь ее пальцы. Она ловила их, но была где-то очень далеко. Лариска смотрела перед собой и не видела Федю. А вот Кирилов видел. Он стоял за ее спиной и рукой делал обомлевшему под окнами Федору отчаянные жесты, чтобы тот скорее сваливал.

О, как ярко и отчетливо спустя двадцать лет все это он продолжает видеть! – Как и тогда, сейчас Федор пережил жгучий страх, не позволяющий допустить присутствие второй руки у Кирилова.

Одной рукой Кирилов махал ему. А второй руки у Кирилова не было. Федор усилием воли отсек ее.

Был такой же осенний звонкий день, а рядом с ним уже лежала девятиклассница Лариска Чернышова.

Федор положил руку на бедро и прижался грудью к ее спине. Все следующее произошло стремительно и поспешно. Он боялся больше всего, чтобы это наваждение не остановилось.

-Ты о чем задумался?- Маринка развернулась и, лежа на боку, теперь глядела прямо в его лицо.

Федор, отбросив одеяло, вскочил. Пульт упал. Федор чертыхнулся, поднял пульт и отключил видик.

-Ты помнишь Кирилова из нашего класса? - спросил он.

-Кирилова? Конечно. У него был роман с Чернышовой.

-Ну да. А знаешь, что они в девятом классе уже трахались?

-Нет, правда? А ты откуда знаешь?

-Кирилов сам растрепал.

-В Чернышову были влюблены тогда все вы, - скривила губки Маринка.

Федор промолчал.

-Знаешь, сказал Федор,- ведь я до девятого класса тебя совсем не помню… Помню Чернышову… Она уже после лета в восьмой пришла такая, что хоть стой, хоть падай:титьки, ляжки, жопа, - короче, созревшая телка! Слюни потекли сразу и у всех. Остальные все вы были, как оловянные солдатики, а она королевой! Ты к концу девятого… в мае, когда после зимы сняли все шубы, приглядной стала.

-Все вы мужики кобели. Вам только титьки и жопы подавай!

-А что же еще?

-Вы сами животные, и из нас таких же делаете.

-Так повелела природа, Мариночка. Крутые бедра, развитый торс, - это все знаки плодородия. Плох тот мужчина, который на это не ведется.

Они помолчали.

-А ты знаешь про Кирилова? - спросила Маринка.

-Нет. Я же после девятого ушел.

-Он поступил в экономический, потом женился, потом развелся и снова женился. Две девочки. По одной у каждой из жен. Мы встречались на десятилетие школы. Лариска тоже вышла замуж и приходила со своим летчиком.

-Каким летчиком?

-Муж у нее был военный летчик. Они уехали куда-то на восток. А потом он разбился.

-Как?

-Как, не знаю. Я же с ней не дружила. Это мне Машка Загорная рассказывала. Машку помнишь?

-Помню, - кивнул Федор. Иллюзия другой жизни рассеивалась безжалостно.

-Нет, - думал Федор, - Марина не из той жизни. В той жизни была Лариса Чернышова, был Кирилов и был он, прыщавый Федя.

Тогда он думл, что если выведет прыщи, то будет таким же успешным, как Кирилов.

Все они остались навсегда в девятом классе… А военные летчики, жены и дети будут потом у других. А вот Маринке как-то удалось выскользнуть сюда оттуда. Этакий привет из застойных лет!

-А трахал я все же сейчас Ларису Чернышову из девятого «В»,- подумал Федор, - с Мариной этого кайфа никогда не будет.

-Ты, Федя, был очень хорош! - прищурившись, сказала Маринка.

-Что хорош? - не понял Федор.

-Ни что, а где, милый!

-Где? - механически повторил Федор.

-Где, где, - обиженно фыркнула Маринка, - в Караганде!

Они снова помолчали.

-Я тут твои стихи почитала. Те, которые ты мне давал. Там есть три строчки:

Ты как вчерашняя зарплата

Я рад, конечно.

Но ведь ты- вчерашняя!

-О! Меня уже цитируют. Это приятно!

-Ты кого имел в виду?

-Никого. Стихи вообще никого и ничего в виду не имеют. Мои, во всяком случае, точно. Они просто звучат. Что имеет в виду звучащая струна или ветер, поющий в кронах?

Федор закурил и теперь стоял у открытого окна и наблюдал, как кудрится, будто чьи-то волосы на ветру, дымок сигареты. Он стоял совершенно голым и спокойно слушал, как бросает в его задницу свое раздражение женщина за спиной.

-Ты сноб, эгоист и любишь только себя.

-Так - так.

-А стихи только так могут расти, Мариночка. И по- другому не могут.

-Все равно ты эгоист и бездельник!

-Ты забыла присоединить свой диагноз. Как там? Синдром хронического безделия? Так?

-Так, так!

-А ты - Аннушка!

-Какая еще Аннушка? - насторожилась Марина.

Федор знал: если хочешь развернуть или остановить на ходу свистящую женскую эмоцию, надо назвать имя любой другой жинщины. Сейчас, говоря о Булгаковской Аннушке, он меньше всего имел в виду этот прием. Просто пришлось к слову.

-Та самая Аннушка. С разлитым маслом. А знаешь, что была реальная Аннушка? Она жила в одной квартире с Михаилом Афанасьевичем и подглядывала за ним в замочную скважину. И потом писала доносы в милицию: «Мол, сосед- бездельник, тунеядец и враг советского трудового народа, потому что целыми днями ничего не делает, а только ходит, ходит, ходит по комнате, лежит на диване и что-то всегда пишет, пишет, пишет».

-Значит, я - Аннушка?

-Если я бездельник, то ты - Аннушка. Это, по-моему, справедливо.

-Гад ты все-таки поганый! - сбрасывая одеяло, и одновременно вскакивая с постели, разрыдалась Марина.

Она металась по комнате, собирая чулки, блузку, юбку в охапку и снова все это собранное бросала в кресло, чтобы в следующую секунду все это собирать. Марина плакала, что-то выкрикивала и при этом оставалась голенькой. А Федор смотрел на ее белый пухлый зад, и ему совсем не хотелось погладить то место, где под ягодицами от бедер начинали расти черные волосики.

 

Глава 4.

Кузя.

 

Время существовало, как ему было угодно. Оно могло прыгать первоклашками или солидно материться мужиками - автолюбителями на стоянке, или ржать, как это умеют только пятнадцатилетние подростки. А для Федора время превратилось в обыкновеную проститутку, которая подкладывалась под любого, только затем, чтобы вытащить все, что можно вытащить.

Поэтому такие беззаботные сорокалетние дети и печальные пенсионеры в России, - думал Федор. Из последних время вытряхнуло все, что только можно было вытряхнуть, поэтому первые не спешат и не хотят взрослеть. Время для одних еще нянька, кокетка и любовница, а для других - уже мачеха и постылая судьбина. А в промежутке - пустота. Зимняя заснеженная степь, по которой на сотни верст хоть назад, хоть вперед - все одно и то же, все пусто! Пустота обессмысливает любое движение, и движение продолжается лишь потому, что надо же хоть куда-то двигаться.

Когда Федор выходил на улицу, то старался двигаться в пространстве согласно этой теории. А теория требовала, чтобы скорость движения Федора в пространстве была меньше скорости впереди идущего человека. Такое перемещение: мимо домов, по тротуарам и просто куда глаза глядят, пресекало деспотическое издевательство времени над бедным человеком. Поначалу казалось все просто. Но,- поди, попробуй. А если попробуешь и получится, то сначала везде опоздаешь. Но это будет уже результатом. Потом не избежать матерных атак, как из глубин собственного мозга, так и из уст человеков.

Ведь современный человек - это человек разновременный. В нем скорость тока крови опережает или отстает от скорости мысли, которая в свою очередь пугается собственных миражей. Если выдох опережает вдох, а сердце выбрасывает в аорту еще не всосанную порцию эритроцитов, то какой ритм ты не изберешь, все равно не догонишь отставшего себя. И если ты начинаешь дышать и ногами шевелить чуть по-медленнее впереди идущего, то этот впереди идущий может оглянуться. Один просто оглянется. А другой подумает о тебе, неспешащем:

-Бездельник или больной, или поэт.

Если за этим наблюдать, то это может стать благодарным материалом, например, для хорошей бытовой прозы.

Федор не был ни прозаиком быта, ни философом. Он был поэтом. И это знали кроме него еще с десяток человек в этом мире. Поэтому такое плавание на полтора шага медленнее движения эпохи давало достаточный ритм для стихотворных размеров. Поэтому стихи его имели более удивления птиц, чем признаки конкретной жизни.

А вот Кузя был прозаиком. Он так и говорил:

-Ты, Федя, поэт, а я, Федя, прозаик.

Это в устах Кузи отдавало снисходительным душком меркантилизма типа: «Ты меня уважаешь, за это тебя уважаю и я ». И, конечно же, Кузя таким утверждением делал сознательное разграничение всех и вся. Одним словом, прозаик!

Федор, называя в мыслях своих Кузю прозаиком, хотя и прижимал его к грешной земле, но так же признавал, что угнаться за кузиной мыслью и за его же строкой было невозможным делом. Поэтому Федор никогда не читал его тексты и не представлял, каким образом этот человек может двигаться по улицам Москвы. Но все же Федор, со вниманием и пугающим  страхом от головокружащих скоростей событий, выслушивал речевые версии обильного творчества своего друга.

Слишком мало их было даже в Москве. А поддержка нужна. Конечно, каждого поддерживали, например, жены или любовницы. Та же Маринка и гением могла назвать и тут же бездельником окрестить. А мужская солидарность и творческая взаимоненависть и поэтому почти любовное снисхождение - это было неотъемлемое их.

Вот и сейчас, поэт Федор шел сквозь Московскую карусель к своему другу прозаику Кузе.

Кузя жил далеко, и требовалось и идти, и потом ехать в метро, и потом на автобусе и снова идти. На всю эту дорогу, чтобы ее одолеть, требовались как минимум физические силы. Кузя жил в Богом забытой Капотне, под трубой, как он сам выражался. У него был даже рассказ, который так и назывался «Труба». Существует где-то труба. В трубу эту как-то залазит погреться бомж. Кузя, рассказывая Федору сюжет, жестами рисовал образ трубы, по краснокирпичному телу которой лестницей из железных скоб, взбегает в самые небеса дорожка.

-Вот по этим ступеням - скобам этот бомж и полез.

-На кой черт ему надо было туда лезть?- не понимал Федор, - ведь он хотел погреться?

-Идиот! Ты идиот, если не понимаешь языка метафоры! Горячился Кузя, - какой ты на хрен поэт после этого? Он просто поспорил. Ну, ты же знаешь, как это бывает по-пьяни?- разъяснял бестолковому Федору Кузя.

И Федор кивал, соглашаясь.

-Но когда бомжик забирается, - продолжал Кузя,- то неожиданно встречается с Богом.- Кузя делал паузу, за время которой Федор успевал прикурить сигарету и сделать пять затяжек.

-Хотел тепла и встретился с Богом. Все правильно.

Ты когда прочтешь, там все это написано, - на шестой Фединой затяжке прерывал паузу Кузя.

Федя честно собирался прочесть Кузину «Трубу». Отпечатанная на принтере, рукопись пылилась дома. Даже Маринка, кажется, прочла ее. Ей все интересно. И ведь не скажешь другу, что на хрен ему сдалась эта «Труба».

И Федор нашел тогда сильный ход.

-Ты, Кузя, лучше сам расскажи. У тебя классно получается. На бумаге этот колор не поймать,- говорил Федя, когда Кузя подсовывал ему очередную стопку отпечатанных листиков.

И Кузя, конечно, ворчал, но, выпив водочки, рассказывал, рассказывал, рассказывал.

И вырстали нарисованные Кузей картинки. И Федор, действительно, видел, как забирается по трубе бомж, как усаживается он там, на верхатуре, спиной к черному жерлу трубы. Ноги у бомжа свешены вниз. А рядом, на кромке трубы, сидит Бог. Вот так они вместе сидят и беседуют. Бомжик раскачивает в пустоте ногами. Ему тепло. По спине ползет дымок. Жерло трубы потихоньку продолжает дымить. Бог чихает, а бомж кашляет.

-Видишь, говорит Бог, - ты и греешься от дыма, и кашляешь от дыма?

-А как иначе? - спрашивает бомж.

-Иначе, видно, вам никак нельзя. Э-хе-хе…,- вздыхает Бог.

И бомж видит, что Бог уже очень старенький, как дедушка Данила. Дедушка Данила никогда не слазил с печи. И ему, тогда еще мальцу, казалось, что дедушка Данила и есть Бог. Мамка и бабка молились, а с печки, как с небес, из вязкой густой темноты, на их «Господи помилуй!» неизменнно доносилось: «дедушку Данилу!». Вот так и сидели на краю трубы бомжик и Бог. А под ними внизу … А что собственно там? Какие –то огоньки, какой-то шум, смог, и это люди называют жизнью?

Этот вопрос задает Бог бомжу? Или бомж Богу? Этого из рассказа Кузи Федор не помнил.

Вообще, Федор не был уверен, что он сейчас вспомнил именно рассказ Кузи. Конечно же, и сама труба, и бомжик, и Бог, - это все от Кузи. А вот остальное? Ведь дедушка Данила -это уже из его детства. Также Федор не мог вспомнить, как звали бомжа?- то ли Вася, то ли Коля… А может быть, Кузя или Федя?

Мысль последняя особенно развесилила и взволновала Федора.

 Окруженный, как невидимой броней, своими вялоскользящими соображениями, Федор продолжал свое движение в московском пространстве. Он уже дошел до метро, спустился по эскалатору и сел в вагон. Потом сделал две пересадки, долго ехал и проехал на одну остановку дальше. Ему надо вернуться. И этот маневр занял еще с пол-километра его скользящих переживаний. Наконец, Федор, спеленанный коконом туманных фантазий, вышел из метро.

Федор забрался последним в подъехавший автобус. Водитель с неудовольствием поглядел в боковое зеркало на замешкавшегося пассажира и чуть не прищемил закрывающейся дверью рюкзак, в котором, между прочим, было три бутылки перцовки. Вот так.

 

 Кузя стоял  на балконе в шестом этаже и молча смотрел, как растерянный Федор, выйдя из автобуса, соображал: в каком доме может жить его друг. Федор забывал дом Кузи не по причине долгого неприезжания. Он забывал вообще все, что оставлял за спиной. Это Кузя знал. И вот теперь он смотрел и не мешал другу найти в себе ресурс памяти, чтобы вспомнить.

Но Кузя не знал про новую фишку Федора насчет того, как следует жить. А Федор уже примерял свою методу. Он остановился в буквальном и переносном смысле и впустил в себя сразу всю Капотню. Результат проявился тут же. Федор сразу увидел стоящего на балконе Кузю. И тут наступила очередь кузиных недоумений.

 С одной стороны, Кузя понимал, что Федор его обнаружил и теперь смотрит прямо ему в зеленые глаза. Но почему он это делает, и что это может значить? Прозаик Кузя понять не мог. Как прозаик он обязан был задавать себе подобные вопросы. И так же был обязан дать устраивающий хотя бы его самого ответ. Это в тексте называется позицией автора. Мысль, цементирующая готовый рассыпаться калейдоскоп событий, фактов и просто всякой дряни. Таким цементом были собственные мысли Кузи. А сейчас, глядя в глаза друга, Кузя не понимал, что происходит.

-Ты что там жуешь? - услышал голос Федора озадаченный Кузя.

Федор по-прежднему продолжал стоять на автобусной остановке. Рядом располагалась уличная урна. Внимание с жующего Кузи спонтанно переключилось на эту урну. Из урны торчала пивная бутылка. Бутылка, вдавленная в переполненную урну чьей-то сильной рукой, в свою очередь бутылочным телом вдавлилвала трепещущую на ветру целлофановую бабочку. Упаковка из-под чипсов рвалась на свободу, а нахальная черная бутылка с тупым свиным горлом, казалось, вечно и навсегда не даст целлофану стать бабочкой. Зрелище борьбы в одной взятой урне увлекло внимание Кузи. Кокон невидимой брони продуцировал впечатления. Возникали ассоциации, уже рисовались картинки и складывался забавный сюжетец. Федор поднял голову. Кузя продолжал жевать.

Ты что там жуешь?

-Кузя прервал размышления и жевательный процесс. Он сплюнул на ладонь розовый комочек резинки. Потом взял его с ладони, и пальцами обеих рук растянул настолько, насколько позволяла тягучесть. Получилась длинная, почти в метр, розовая сопля. Это Кузя проделал демонстративно на глазах друга. Затем он жестом волшебника, чуть осев в коленках и запрокинув голову, опустил эту тонкую уже не соплю, но изящную сверкающую на солнце сабельку в рот.

-Браво, Кузя! - захлопал в ладоши в восторге сердца своего Федор. Молоденькая девушка внимательно поглядела на хлопающего в ладоши дядю и на всякий случай чуть дальше обошла его и урну. А из окна подъехавшего к остановке автобуса Федору в стекло хлопал в ладоши улыбающийся ребенок.

Наконец, Федор двинулся вперед к кузиному дому. Целлофан из урны рванулся вслед. Свиное рыло бутылки недовольно хрюкнуло, но было уже позно! Расправляя легко крылышки, целлофан, превратившийся в бабочку и подгоняемый сентябрьским ветерком, обогнал идущего по дорожке Федора. Бабочка долетела до угла кузиного дома. Из-за угла ей навстречу выстрельнул солнечный луч. И бабочка по лучу, как по дорожке, взмыла высоко вверх.

 

Глава 5.

Беседа двух друзей, или к чему приводит выпитая перцовка

 

Кузьма Ильич, по фамилии Тревожный, был прозаиком по призванию души. Он, во-первых, регулярно вел дневник. Во-вторых, ежедневно вслед то ли за Толстым, или Чеховым, писал хотя бы по одной страничке. И, наконец, в-третьих, Кузя никогда не прерывал связи своего внутреннего мира с окружающей его жизнью.

-Я тексты свои поверяю текстом жизни! - утверждал Кузя. Драма Кузиной жизни начиналась с его внешности.

На абсолютно лысом черепе в области ушей перьями торчали забытые, присыпанные мукой времени, волосики. Такие же присыпанные мукой брови густо свисали в зеленые глаза. Брови, сросшись, образовывали мохнатый бруствер. Ниже линии растительного бруствера начиналось собственно лицо. А над бруствером невинно блестел розовым яичком купол кузиной обсерватории.

-Это моя обсерватория!- оглаживая перед зеркалом своды розового яичка, любовно говорил Кузя. Лицо под бровями начиналось с ушей. С ушами на первый взгляд было все в порядке. Но все же, если приглядеться, левое ухо почему-то прижималось не так плотно к голове и от этого создавалось впечатление, что Кузьма Ильич не только любит подсматривать за жизнью, но и подслушивать. Хотя такое подслушивание выглядело каким-то однобоким, с левым уклоном. Вдобавок, Кузьма Ильич умел достаточно наглядно шевелить им. Правым не мог, а вот левым мог. Дальше шли уже упомянутые зеленые глаза, которые в зависимости от настроения и количества выпитого могли становиться то желтыми, то кирпично-красными. Когда глаза желтели, Кузьма Ильич говорил, что в нем просыпается монгол.

-Какой монгол? - когда Кузя это впервые сказал Федору, тот не поняв, спросил его.

-Есугей Богатур! - без запинки, словно предъявляя паспорт, отчеканил Кузя. И тут же, видимо, заметив еще большее замешательство друга, добавил:

-Есугей - отец Тимучина.

Когда глаза Кузи желтели, то под ними более рельефно обозначались два аккуратных мешочка, отчего разрез глаз действительно сужался до щелок. Следующим вопиющим диссонансом, лица был нос. Остренький, с постоянно отрастающей волосинкой на кончике, он выглядел зловещим когтем среди монголообразных щелок глаз. Коготь носа своей царапающей заостренностью рассекал надвое слишком близко придвинутую сосисочку верхней губы. Губа нижняя была неприлично красной, словно выпачканая помадой. Казалось, она норовила подальше отстраниться от нависшего когтя носа. Каждая деталь лица в отдельности не создавала впечатление усиленной интеллектуальной работы. Но все в целом, включая впалые щеки, являло то ли вымученность бессонных ночей, то ли запойность от творческого кризиса. Особенная выразительность проступала, когда Кузьма Ильич задумчиво молчал. Нижняя губа отваливалась. И если бы не губа верхняя, то отпавшая челюсть с обнаженными зубами создавали бы портрет выраженной интеллектуальной недостаточности, отягощенной буйным нравом. А если еще палец в рот. Это законченная картинка дебила. Но все покрывала губа верхняя. Она - такая же тяжелая, как и нижняя, по все тому же закону тяготения сползала вниз по лицу. Этим достигалось, во-первых, перемены маски дебила на образ «усилия воли с направлением вниз», а во-вторых, само лицо принимало вид надломлености с оттенком трагизма. Чего стоили все те же кустистые брови! Они под тяжестью губ и общей мимической расслабленности надламливались у перносицы. А это был уже образ обреченного удивления. А когда мохнатый бруствер, сохраняя целостность, под действием вибраций щек, опускался  противоположными концами вниз - лепился образ такого вселенского всепонимания, какое Достоевскому и не снилось!

Теперь, когда Федор рассматривал друга, то ему действительно казалось, что Кузя может и не врет. Может, в его жилах и вправду течет чингизова кровь? И тогда розовое яйцо черепа не выглядело отстраненной обсерваторией, но гляделось уже шлемом, опушеным по низу белесым мехом. Короче, многое зависело от разнообразных физиологических и атмосферных факторов.

-Перцовка - это хорошо!- забрасывая все три бутылки в морозилку, говорил Кузя,- но сперва, я хочу тебя познакомить с Арминой.

-Кто это?

-О, это удивительное существо! Но не лезь вперед Батьки. Она еще спит, - шепотом прибавил Кузя, и со значением указал мизинцем в стену.

Федор поглядел на стену. Цветочки и паутинка были изображены на белых бумажных обоях.

-Ты же ничего не знаешь?- вопрошающе поглядел Кузя.

-Что я не знаю?

-Слушай, когда же мы с тобой последний раз встречались?

Федор пожал плечами.

-Не помню….

-А вот я веду дневник и все туда аккуратно записываю! И мы сейчас туда заглянем! Такое событие я не мог не отметить.

И Кузя тут же извлек как фокусник откуда-то белую толстую тетрадь. На тетрадке была картинка: под грибочком от дождика прятались бабочка, лисичка, ежик и мышка. Под картинкой рукой Кузи было твердо и крупно выведено печатными буквами «ДНЕВНИК».

Кузя стоял под лампочкой. Он неспешно перелистывал тетрадные исписанные странички.

-Это не то, это про мою бессонницу,- потом прочитаю тебе… тут наброски к новому роману… Я тебе говорил, что начал писать роман? А, вот и ты! Или, постой, нет… Это пока что мои мысли о тебе. Прочтешь после моей смерти…

-Где?

-Что где?- оторвался на секунду от перелистываемых страниц Кузя.

-Где прочесть?

-А! Черт его знает! Ну, конечно же, в моем полном посмертном собрании сочинений. Где же еще?

-Ну, да! Действительно. Где же еще! - почесал затылок Федор.

-Не иронизируй, - оборвал его Кузя,- вот я нашел. Ты, мерзавец, был у меня ровно год назад. Залетел весенней птичкой и на целый год залег под башней.

Башней Кузя называл Шуховскую башню, рядом с которой действительно жил Федор.

-Ну и что же ты там начирикал? - поинтересовался Федя.

-Ничего особенного. Да и что можно интересного извлечь от наших с тобой посиделок?

-Ты считаешь, что нечего?

-Да ты не криви губки. Жизнь вне творчества - пустая штука. И ты здесь не причем. Разве ты этого не знаешь? Кстати, вот здесь я вписал одну фразочку. И Кузя, прищурившись монголом, как доктор, пытающийся расшифровать свой собственный диагноз, нараспев зачитал:

-«У Федора печаль в глазах!»

-Какая печать?

-Да не печать, а печаль. Хотя твоя ослышка - хорошая поправка. Ты у меня не был год. Как сказал бы старик Павич, «мы пьем давно выпитую воду».- Кузя сделал неопределенный жест, и его рука, прочертив в воздухе траекторию пальцем, указала на стенку с цветочками и нежной паутинкой.

-Ты что, женился?

-Нет. Но собираюсь. То есть не собираюсь… Постой. Молчи. Не путай меня. Я не женился, и не женюсь никогда, потому что женат.

-Ты женат? Ты мне никогда этого не говорил.

-Иди к черту. Ты прекрасно знаешь, кто моя жена. Кстати, она и твоя жена тоже.

-Что, у нас с тобой одна общая жена? Это еще одна неожиданная новость за пять последних минут. Скажи же, не томи, кто же она? Я хочу знать нашу жену.

-Не идиотничай! - зыркнул из-под надломленных лохматостей бровей Кузя. Наша с тобой жена - любовь…

-Так значит, ее зовут Любаша?

-Не Любаша, кретин! Любаша повариха, а это - Любовь!

-Это звучит сильно!

-Да, сильно! - согласно кивнул Кузя, - любовь к литературе! Литература - вот наша с тобой нареченная супруга, болван!

-Ага! Так бы сразу и говорил. Доставай перцовку, а то продукт переморозим.

-Ты изменился за этот год, и хочу тебе сказать, не в лучшую сторону. Кстати, как твоя Мариночка?

Федор расхохотался.

-Мариночка в порядке. Я тут как-то пережил с ней в постели дежавю.

-Ну да? И что, это посильнее оргазма?

-В чем-то да. Она будто вынырнула из прошлого. Я был, как болван, влюблен в девятом классе. Мы убежали с уроков, пришли ко мне и завалились в постель. Представляешь, так же как и двадцать лет назад, и солнце такое, и осень, и желтые листочки.

 Федор, для самого себя неожиданно выпалив весь этот тут же сочиненный бред, поднял руки вверх и в следующую секунду обрушил их на голову.

-Я так реально все пережил, будто действительно был влюблен…

Кузя уже извлек из морозилки бутылку, и теперь внимательно на Федора смотрели его зеленые, цвета июньской травы, глаза.

-Я ведь, Кузя, тогда, в девятом классе, был тайно влюблен совсем в другую девчонку… А она спала с Кириловым. Была такая же осень, и солнышко, и дети орали под окнами, и были отменены уроки. Я стоял под окнами, а она, голая, ловила свои разметавшиеся на сквозняке волосы. Представляешь, она даже меня не видела. Смотрела на меня и не видела. Наверное, так смотрят только счастливые женщины. Они глядят и ничего перед собой не видят, потому что они глядят в себя.

Я два дня назад Маринку принял за ту Лариску из девятого. Предсталяешь? Чуть не рехнулся! Трахаю и знаю что трахаю Лариску… И нет этих двадцати лет.

-Кирилов, это что же артист? - после некоторой паузы, спросил Кузя.

-Какой артист! Учились в одном классе. Смазливый болван.

-Ну что же, все тогда в порядке. Вы каждый получили свое. Он - ее, она - свое женское, а ты, может, поэтому стал поэтом! - Кузя свинтил крышку и крупно плеснул по рюмкам красную жидкость.

-Поэт поэт-ому поэт…- поковырялся в словах Федор.

-Давай, братан, накатим. Пусть наша печаль будет светла и прозрачна как эта перцовка, а горечь наших переживаний, как горечь этой перцовки, преобразится в тихую радость сопереживания бытию!

-Хороший тост, хотя и грустный, - кивнул согласно Федор и опрокинул в рот рюмку.

-Нет. Погоди. После первой и второй промежуток небольшой. Давай по второй! А уж потом я продолжу рассказывать свою историю. А жизнь наша, если разобраться, так это сплошное дежавю!

И Кузя разлил по второй. Друзья выпили.

-Я под этим делом,- Кузя щелбаном щелкнул себя по горлу,- писать не могу. Другие могут, а я не могу. Один раз попробовал. Выходят сопли. Знаешь, такие длинные вялые и не вкусные

-Фу,- поморщился Федор.

-А вот видишь, как на впечатлительного, испорченного словом человека, действует это самое слово! Ты фыркаешь не от моих слов, а от того впечатления, которое они рождают в твоей душе. Это твое дежавю. Согласен?

-Согласен. Наливай.

-Не гони, парень!- с осторожкой погрозил пальцем Кузя и снова разлил,- напьешься и мою Армину не увидишь. Друзья, чекнувшись, выпили по третьей.

-Уже пьем без тоста, - сказал Федор.

-Я же сказал, что ты гонишь картину. Тост-это то, что должно созреть и капнуть.

-Ну ладно, давай, выкладывай свое дежавю,- сложив руки на столе, приготовился Федор.

-Ты мою «Трубу» прочитал?

-Ага, - неопределенно кивнул Федор,- даже сейчас когда к тебе ехал, она в голове вертелась. Вот только забыл, как твоего бомжа звали?

-Мироха. Между прочим, реальный прототип есть.

Но тут беседу прервал телефонный звонок. Кузя поспешно вышел в прихожую. Федор из кухни слышал разговор:

-Да. Привет. Все в порядке. Она спит еще. Зачем? Пусть спит. Хорошо. Когда придешь? Ну, я забыл. Нет. Федька зашел. Я тебе рассказывал. Поэт. Хорошо. Пока.

Трубка легла на базу, а Кузя явился в кухне.

-Надо ее будить,- почесывая под майкой пузо, растерянно сказал Кузя.

-Кого?

-Армину. Звонила ее мамаша. Она на рынке рыбой торгует. Я против. От нее так плохо пахнет этой рыбой. Я предлагал, может Армине курсы парихмахеров закончить. Ей видете ли, надо, чтобы работала. А она как цветочек. Этакая небесная лилия. Разве можно лилию в рыбную палатку? Ну, куда это годиться?

-Извини, но я ничего не понимаю. Ты о чем? - спросил Федор.

-А, так! Махнул рукой Кузя,- я не успел тебе рассказать. Я, понимаешь ли, комнату сдаю. Армина - это ее дочка.

-А мамаша рыбой торгует. Я уже устал жрать эту рыбу. Она вся рыбой пропахла. Даже после ванны все равно пахнет. Знаешь, как противно! Будто в постели с селедкой лежишь.

-С кем лежишь? - не понял Федор.

-Да нет. Ты не подумай чего. Дочкой я любуюсь. Это лилия небесная! В постели я с мамашей. Зейнат зовут. Даже имя у нее какое-то рыбье. Не находишь?

-Значит, ты сдаешь комнату маме и дочке. Мама работает на рынке, и ты с ней спишь? Так?

-Так точно. А люблю Армину. Тут вся трагедия. Сплю с мамой, а представляю Армину. Дежавю навыворот. Сначала, когда все это началось, было хорошо. Вернее, не было еще этих глюков. Я спал с Зейнат, целовал Зейнат, любил Зейнат и видел перед собой Зейнат. А теперь обнимаю, целую, и сплю с Арминой. А Зейнат воняет рыбой. Ты понимаешь что-нибудь?

-А ты?

-Иногда мне кажется, что я шизею. Представляешь, забираюсь на Зейнат, а передо мною Армина. И не то чтобы я все это себе представлял или думал что представляю, если бы так. Но я вижу и чувствую Армину. И пахнет от нее как пахнет Армина, а не вонючей рыбой. А потом снова Зейнат и запах рыбы. Давай выпьем.

-Давай.

 

Глава 6.

Продолжение главы предыдущей

 

Друзья снова выпили.

-Я сейчас только текстами и спасаюсь. Пишу до опупения, потом накатываю двухсотку и Зейнат уже не двоится. Она спит, а я ее дрючу. Я дрючу, а она хрюкает. Смешно? Меня, Федя, мысль мучает одна. Это началось с того рассказика про трубу. Ты же читал. Там Митроха, мой герой, встречается с Богом. Я его написал слету, ночью, за три часа. А потом понял, что все это неспроста.

-Что ты имеешь в виду?

-А вот слушай. Это как зуд. Сначала тихонько и почти не чувствительно. А потом все сильнее и сильнее. Короче, я решил залезть в трубу. На трубу боюсь лезть. А в трубу хочу. Это эффект колодца. Помнишь колодец, из которого в ясный день видны звезды?

-Ага.

-Ну, так я подумал, а почему я из трубы Бога не могу увидеть? Я не знаю, как это? Но чувствую, что можно, и я должен это сделать.

-Что же получается? Ты написал, а потом сам же уверовал?

-Я не знаю. Уверовал я, или что? Но явно, что моя писанина как-то повлияла. А что если мы…? Слушай, Федька! Есть идея! У меня давно зреет желание… А тут ты приехал! Мы с тобой сходим на пустырь. Там Митроха живет. Это тот самый бомж, с которого я писал своего Митроху. Ты понимаешь?

-Нет. Я в трубу не полезу.

-Да в трубу тебя никто и не зовет. Митроха мне говорил, что может организовать небесный обзор. А для тебя будет это приключением. Ты был когда-нибудь среди бомжей?

-Нет, не был. И не хочу.

-Э-х, Федя! Знаешь, это прелюбопытный народец. Там есть у них старичок. Почти святой. В землянке живет. Со своей философией. Там у них целое маленькое поселение с уставом, с принципами. Вообще, бомжевание-это непаханая тема в литературе. Описывать это явление как экзотику уже не актуально, а докапаться до метафизической сути… Разве это не интересно?

-Интересно, наверное. Кивнул Федор, но мне хватает собственной метафизики.

-Ты что, струсил?

-Нет.

-Тогда пойдешь? Со мною пойдешь?

-Когда?

-Сейчас.

- Ладно, пойду. Наливай.

Они выпили, и потом еще выпили. А потом бутылка кончилась, и Кузя поднялся, чтобы выбросить ее в мусорное ведро. И тут в прихожей что-то скрипнуло. Федор не обратил бы на этот звук внимания. Но Кузя обратил. Он поспешно сунул бутылку в мусорник и двинулся на шум. Дверь в кухню приоткрылась. Федор, сидящий в пол-оборота, увидел из мрака неосвещеной прихожей два блестящих глаза. Мелькнуло призрачным пятном что-то длинное и белое. Но в следующую секунду между Федором и появившимся привидением выросла фигура Кузи. Фигура закрыла приоткрывшийся проем дверей. К Федору была обращена кузина задница. Два мускулистых кулачка, между которыми как в челюстях пережевывались застираные треники. Кузина голова в сумрак прихожей что-то шептала. Федор встал и отошел к окну. А Кузя исчез за затворенной дверью.

-Наверное, там та самая Армина, - подумал Федор.

На узком кухонном подоконнике росли в горшочках цветы. А за окном, из-за угла дома напротив, выглядывал пустырь. Этакая разгонная полоса для взгляда. И когда взгляд разгонялся, его встречала на другом конце пустыря изящная в своем отдалении труба. Точнее, труба, из которой положено идти дыму, была рядом. А внимание приковывала чаша! Зрелище было величественным даже при отсутствии горящего в чаше огня. Даже без огня это выглядело грандиозно, как смерть. Чаша и труба, как перст или фаллос, или космическая ракета.

Федор стоял у окна и любовался открытым ему зрелищем.

-Более всего похоже это было на гигантский алтарь огнепоклонников или ракету. Языческий алтарь в промышленной зоне огромного мегаполиса двадцать первого века. Или космическая ракета на стартовой площадке.

-Чертовщина какая-то! - подумал Федор.

Пауза отсутствия Кузи затягивалась, и Федор поискал глазами на столе бутылку. Но бутылки не было.

-Ну да. Мы допили,- вспомнил Федор.

Он открыл морозилку и вынул вторую.

-Наверно, напьюсь сегодня,- подумал Федор и свинтил с горлышка крышку.

-А вот и мы!- делая последний глоток из рюмки, услышал за спиной голос Кузи.

-Пока мы прихорашивались и готовили себя к выходу и знакомству с известным поэтом, наш известный поэт втихую здесь хлещет водку! - Череп Кузи сиял от восторга.

-Ты что как блин сияешь? - с неудовольствием, оттого что его застали за очень интимным делом, отреагировал Федор.

-Вот свинья! Его застукали с поличным, а он без всякого стыда еще и пытается наезжать!

-А это наша Арминочка!- Кузя приобнял девушку за талию и подтолкнул вперед.

-Познакомься, Армина. Это Федор Абрамович. Известный московский поэт, переводчик и просто интересный человек. Прошу только не любить, но жаловать.

Армина выстроила губками подобие то ли улыбки, то ли удивления, то ли восторга, то ли она просто ничего не поняла и поморщилась.

Потом Кузя молотил много еще какой-то чуши. Они втроем уже сидели за столом. Армина достала из холодильника йогурт и таоврожок, налила в чашку чай. А два мужика продолжали пить водку.

Федор молча слушал Кузю и наблюдал, как того же Кузю слушает и поглощает свой завтрак Армина. Ему было непонятно лишь одно: почему Кузя назвал его Федором Абрамовичем?

Вообще он был  Ивановичем. И потом, насколько помнил Федор, он никогда не представлялся Кузе официально и паспорта не показывал. Федор не был даже уверен, знает ли Кузя его фамилию.

Но делать было нечего. Так видел себя и все окружающее Кузя. И вобщем-то, Федору было сейчас все равно, Абрамович он или Иванович! Тем временем Армина съела свой завтрак и встала, чтобы помыть чашку. Она за десяток минут не произнесла ни одного слова. И это было ее первым достоинством. Федор это оценил. Потом, конечно, Федор оценил и другие достоинства, которых у девушек достаточно, когда им шестнадцать. Армина была восточных кровей и выглядела старше. Видимое различие возраста физического с возрастом воспринимаемым и то, как она скромно тупила глаза, как розовела, подобно утренней заре, или совершенно невинно, с детским интересом остренькими стрелками глаз стреляла по сторонам - все это, и еще тот неповторимый остаток сна на ее лице и чуть уловимый запах постельного тепла, в котором всю ночь купается это существо - все, все, все это пьянило Федора.

-Я уже пьяный! - подумал Федор. И еще он подумал, что его восторг - это ни что иное, как свинство сороколетнего мужика, который распускает хвост и слюни для того, чтобы потом залезть под юбку. Ему, пьяному, хотелось читать стихи и тоже, как этот лысый болван Кузя, плести несусветную чушь!

К счастью, нетрезвый Федор все свои стихи напрочь забывал. Здесь царсвовал Кузя, а Федору оставалось сидеть и молчать, созерцая на шестиметровой кухне это юное существо.

Потом юное существо выпорхнуло из кухни. Федору стало грустно. Загрустил и Кузя. Его  словоохотливость, блеск черепа и зелень глаз поблекли. Перед Федором сидел потомок Чингиз-хана. Кузя схватил лежавший тут же на столе дневник, и, распахнув его на чистой странице, стал быстро что-то записывать.

-Все-таки мы не алкоголики,- с надеждой в душе подумал Федор,- если еще способны возводить водку в градус собственного усилия.

Что этой мыслью Федор хотел объяснить, он толком не понял. Недодуманная, она навеки утонула где-то в его подвалах, чтобы когда-нибудь выскользнуть оттуда неузнанной и поселиться, схваченой словом, в какой-нибудь из его строчек.

На исходе второй пол-литровки Кузя авторитетно заявил:

-Наше состояние, дружище, близко к эйфорическому, а наше положение грозит перерасти в пошлое бытовое пьянство.

-Ага, - одновременно икнул и кивнул головой Федор.

-Это конфликтная ситуация. И мы должны решиться! Идем?

-Ага..

-Пошли прочь отсюда!

-Да, да!- вскинулся сразу всем телом Федор, - пойдем в луга и поля! И предадимся там любви, негам и…- Чему еще хотел предаться Федор, он не смог сформулировать.

-Нет, дружище!- Перебил Кузя,- на фига нам луга и поля? Здесь вокруг лишь отстойные поля. Природа уже давно в непримиримом конфликте с техническим прогрессом!

-Ага, - кивал и икал Федор. Ему нравилось, как это у него одновременно получается икать и кивать.

-Я отведу тебя к трубе! - торжественно заявил Кузя.

Федор поднял чуть уже приспущенное лицо. Перед ним снова блестели июньской зеленью глаза друга. Череп стал похож на скафандр. Вокруг скафандра зыбко клубился нимб.

-Космонавт-инопланетянин, - подумал Федор. И в который раз за сегодняшний день явившуюся мысль он отпустил в подвал.

А Кузя, поднеся руку к бутылке, уперся в нее указательным пальцем.

-Что это? Знаешь?- спросил он.

-Пьяный он или нет? - подумал Федор,- если он не пьян, то почему я уже такой пьяный?

-Посмотри сюда! - Кузя подскочил с табурета и поволок к окну Федора.

- Смотри! Видишь ее? Это та самая труба!

-Член.

-Что?- -Х-й!- повторил и икнул Федор.

-Чей?

-Не знаю,- пожал плечами Федор,- может, Сталина?

-Хорошо. А еще что она тебе напоминает?

-Еще х-й! Твой, и мой и Сталина!

-Почему?

-Потому что твой. Потому что он тут и ты тут, а Сталину в жопу селедку малосольную надо…- Федор беспомощно сделал несколько неопределенных жестов и понял, что снова не в силах сформулировать мысль. Но такая неспособность совсем не испугала его. С тех пор, как он стал жить философией «Торжествующей праздности», стремился к личному упрощению во всем - от быта до собственных мыслей.

Федя икал, и сквозь уплотняющийся вокруг него кокон доносились слова Кузи:

-Это не просто труба, - продолжал Кузя, - это труба подзорная!

-Ну да?- искренне удивился Федор,- а я, зато знаю, зачем факел!

-Зачем же? Кузя прямо глядел в глаза Федору.

-Факел, он же светит! - невинно и с идиотской улыбкой шепнул Федор.

-Куда?- шепнул в ответ Кузя.

-Туда!- еще тише, почти только одними губами выдохнул Федор.

Кузя держал паузу, как мастера ринга держат удар. Он ждал, не скажет ли чего еще Федор. И Федор сказал:

-Богу!

-Браво! Браво, Федька! - неистово заорал Кузя.

Он схватил Федора в охапку и стал вертеть как тряпичного Петрушку.

-Федя, мы с тобой созрели! За это надо выпить.

-Ага.

-За Бога! - коротко сказал Кузя.

И друзья допили вторую бутылку.

-А теперь надо валить, пока сюда не явилась моя скумбрия!

 

Часть 2

Страна бомжария

Глава1.

Шмель.

Лариска Шмелева, по прозвищу Шмель, была бабой простой, т. е. вздорной, истеричной и падкой, как она сама выражалась, на передок. Два фактора могли некоторым образом охарактеризовать ее: это болезнь и социальное положение. Болезнью была шизофрения в легкой и даже приятной для окружающих форме. Этакая вечная девочка с добрыми и всегда удивленными глазами.

С социальным положением дела обстояли хуже. Точнее, дел вообще никаких не было, так как Лариска Шмелева была бомжихой.

Вот такие дела. Ее история была следующей:

Была у Лариски квартира в городе Боровске, калужской области. Познакомилась Лариска по интернету с мужиком. Мужик тот жил в другой стороне, далеко на север от Москвы. Приехала туда девочка с рыжими хвостиками и слишком широко распахнутыми в жизнь глазами. Сначала жили, как все - любились, ссорились, мирились. Лариска торговала на местном базаре, а Вовик (так звали мужика) ездил на раздолбанном джипе в Москву. Вовик привозил с черкизовского рыка тряпки. Вот этими тряпками и торговала Лариска. Короче, картина вполне стандартная для провинцального городка.

 И вот как-то ее Вовик, приехав из столицы и пропарившись в баньке, за поллитровкой изложил новый план их жизни. План Вовик назвал Бизнес-проектом. Уже после такого заявления хмельная Лариска была готова слушать всю остальную хрень.

Даже после всех катастроф, случившихся с Лариской, она продолжала называть его «мой Вовик». Да, сердце женщины - тайна и бездна!

Так вот, ее Вовик решил заняться развитием семейного бизнеса. О том, что бизнес у них семейный, Лариска догадывалась. Ведь она и зимой и летом, в мороз и в жару - каждый день парила и морозила себя на базаре, торгуя тряпками. Но все же, когда ее Вовик произнес слово «Семейный бизнес», то Лариска распустила свои и без того длинные губы и покраснела так, как будто ей неожиданно или, напротив, давно ожидаемо, сделали предложение.

Запудрил Вовик мозги глупенькой Лариске, и она продала квартирку. Денежки, естественно, пошли на развитие «семейного бизнеса». Шла речь о взятии в аренду то ли магазина, то ли павильона в Москве на одном из вещевых рынков. Так же в Москве они должны были снимать жилье. Сначала так и было. Но потом все пошло не так. Вовик продал свой двадцатилетний джип и купил трехлетку - тайоту. Хозяева квартиры, которую они сняли, получили оплату за два месяца вперед и уехали жить за город. А Вовик исчез. Нет, он исчез не сразу. После нескольких недель московской жизни он как-то не пришел домой. Не пришел он и на следующй день. Не пришел он и через неделю. При этом арендуемый магазинчик, набитый тряпками, продолжал функционировать. Лариска каждое утро отпирала витрину и до вечера сидела в углу на табуреточке. Торговля шла вяло. А ее Вовик так и не появлялся. Мобильник его не отвечал, и Лариска в ближайшие выходные поехала в тот городок, где оставалась его квартира. Квартира была сдана лицам кавказкой национальности, которые или очень плохо понимали по-русски, или просто не желали общаться с посторонними. Лариска уехала ни с чем.

А потом снежным комом полетели на нее все «радости жизни». Приехал из деревни хозяин московской квартиры за деньгами; на рынке подошел срок оплаты аренды, и появился некто Гарик. Гарик оказался и хозяином арендуемого магазинчика, и хозяином всех тряпок, которые брал на реализацию ее Вовик. Но и в такой страшной ситуации, как считала Лариска, Бог не покинул ее. С квартиры ее поперли, и Гарик заставил два месяца бесплатно пахать на него. Она перешла в его магазинчик. Днем Лариска торговала все теми же тряпками. Вечером приезжал Гарик. Гарик забирал выручку и запирал лавку. А за железной ставней, среди вороха тряпья в закутке, прилаживала свою постельку Лариска. Ни воды, ни туалета до утра. Утром приезжал Гарик, и ставня поднималась. Можно было бежать в туалет и позавтракать в открывшейся кафешке. Наряду с необходимостью отрабатывать долг и возможностью здесь ночевать, были сексуальные услуги. Гарик вечером принимал выручку, делал сверку проданых вещей. Потом он даставал из сумки бутылку коньяка или водки. Он наливал Лариске стакан. Затем он запирал дверь в магазин и шел за стеллажи. Там между стелажами с товаром и стеной было узкое пространство. Тут жила Лариска. Гарик молча расстегивал штаны. Лариска прилаживалась у его ног на коленках. Через десять минут Гарик снова отпирал магазинчик. Пока он курил и выпивал рюмку, у Лариски было десять минут на туалет.

Почему она терпела все это? Почему она не сбежала в первую удачную минуту? Этого не знала сама Лариска. Может быть, страх бездомности заставлял каждый раз возвращаться в клетку. А потом Гарик стал поговаривать о возможности, после выплаты долга платить ей зарплату и сделать временную регистрацию. Но тут и произошло это.

Была зима. Обычный зимний вечер со слякотью днем и легкими подморозками к ночи. Лариска, как и всегда, привела себя в порядок в туалете и была готова уже вернуться в магазинчик, где ждал ее Гарик. Она стояла у входа в торговый павильон и курила. Напротив, в будке сидел охранник Леха. Узкая проезжая дорога была перегорожена полосатым, почти игрушечным шлагбаумом. Лехина, опухшая от пьянства, блядства и хронического недосыпа морда как страшная картинка, тускло мерцала за мутным оконцем будки. Вереница машин, одна за одной, притормаживали у будки. Опускалось стекло водилы, и рука клала на железную тарелочку пятидесятирублевку. Красный палец Лехи подцеплял бумажку и тут же игрушечный шлагбаум бодренько взлетал вверх.

-Бедный Леха,- думала, куря, Лариска,- ведь столько денег! Как тут их пропьешь? Он старается! Ночами не спит! Опух весь. Надо ему посоветовать, пусть баблом сортир оклеивает.

А тем временем, очередная красивая машина остановилась у будки. Водила вылез из тачки. Он подошел и постучал в будку. Леха вышел, и они коротко перебросились словами. Лариска не слышала, да и ей было неинтересно. Она смотрела на девку за стеклом авто. Та сидела на переднем сиденье и листала журнал. Из уютного салона сочилась музыка. Лариска на секунду вообразила себя на месте этой девчонки. Нет, она не позавидовала ей. Она этого просто не успела сделать. Она курила и мечтала. Всего лишь на две секунды из ее жизни исчезла эта вечная слякать, промозглая сырость и вся ее бездомность с этим злощастным магазином и вонючим Гариком! Она вздрогнула, почувствовав на себе взгляд. А потом была еще одна лишь секунда ее жизни, которая все изменила и превратила Лариску в то, чем она стала. Мужик, разговаривавший с Лехой, обернулся. Он был готов уже сесть в авто, и лишь скользящим взглядом на все ту же секунду задержался на лице Лариски. Но ей этого было достаточно. Ведь это был ее Вовик!

Нет, она не крикнула и не упала в обморок. Она продолжала стоять и глядеть в его лицо. А лицо уселось в машину. Шлагбаум подскочил, и очередь продвинулась еще на одну машину.

Догоревшая сигарета, ожегшая ей пальцы, вывела ее из ступора.

-Что это было?- мелькнуло в мозгах.

Снова из-за мутного стекла виднелась рожа Лехи - охраника, снова ложились пятидесятирублевки на тарелочку, и снова взлетал шлагбаум. А та машинка скрылась за поворотом. Лариска затушила сигарету и вернуллась в магазин. Гарик ждал ее. Он опустил створку на витрину, накинул нависной замочек. Клетка захлопнулась. У табуреточки стоял пакет с ее ужином. Там же была фляжка с недопитым коньяком. Лариска оделась, подхватила пакет и, приложив ухо к металической ставне, прислушалась. Где-то слышались голоса. До закрытия торгового центра оставалось минут двадцать. Сейчас охрана должна делать обход. Лариска чуть отодвинула вперед металическую ставню и, просунув в щель руку, нащупала замок. Потом она ввела в замочную скважину обычную булавку для волос и покрутила ею. Замочек щелкнул. Лариска подняла ставню и вышла. Весь их ряд был уже заперт. Все ушли. Она снова опустила ставню и навесила замок. Все. Она ушла, и ушла навсегда.

В тот вечер, когда она пол - ночи шлялась вокруг рынка в поисках уехавшей белой машины, с ней начались галлюцинации. Первого своего Вовика Лариска увидела уже через двадцать минут. Он выходил из салона связи. Пока он переходил дорогу, пропуская машины, она затаилась у палатки с видеокассетами. А потом надо было сделать быстрый рывок к той самой белой машине, в которую он усаживался. Лариска подбежала и рванула дверцу пассажира. Дверца была заперта. Тогда она обежала машину. Перед ее лицом опустилось стекло.

-Вови…-зависло имя на губах.

На нее глядело лицо чужого мужчины.

-Извините, обозналась,- извинилась Лариска.-

Обозналась, - успокоила себя Лариска.

Ее не смутило то, что мужик в машине даже в километровом отдалении был не похож на ее Вовика. За эту, самую страшную ночь ее жизни, Лариска встречала семь раз своего Вовика. Когда ей стали все мужики казаться Вовиками, Лариска поняла, что сошла с ума. Вовики шли и туда и сюда. Они ехали в машинах и стояли у метро с пивом. Они шли с дамами и шли без дам. И все они были ее Вовиками. У Лариски где-то уже в районе Курского вокзала, глубоко за полночь, не выдержали нервы. Она осела в мокрый снег у троллейбусной остановки и закрыв лицо, долго плакала.

 Как она попала в дом на окраине городка Купавны, - это Лариска не помнила совсем. Как-то она оказалась в электричке. И уже, кажется, тогда был с ней Виктор. А потом они пришли в этот дом. Это была обычная крестьянская изба-пятистенок с русской печью. Из благ цивиллизации здесь был газ и электричество. Виктор оказался бывшим моряком. Так он говорил о себе. Но его в наколках тело, рваная тельняшка и беззубый рот что-то говорили Лариске, что вовсе он никакой не моряк. Но кто был этот Виктор, этого никогда Лариска не узнала. Она жила у Виктора за печкой. Днями она мыла полы, что - то чистила, натирала и варила петушку и трем курочкам, живущим в сарае. Тут же, за печкой, жила кошка Буська. В сенях жил Мухтар - лохматый громадный пес с бельмом на левом глазу. У Мухтара было разорвано на две части ухо. Рваное ухо свисало двумя  тряпочками, из которых торчали седые волосы. Днем Виктор уходил и запирал избу. Вечером он возвращался. Лариска доставала из печи приготовленную еду. Виктор ел. Потом он шел кормить петушка и курочек. Потом приходила очередь Мухтара и Буськи. Когда все были накормлены, Виктор запирал дом и включал телевизор. Он смотрел программу Время. Перед сном он молился. Читал правила вязко и нараспев. Лариска под убаюкивающее чтение из-за печки была готова заснуть. Но этого делать было нельзя. После молитвы Виктор гасил свечу и дом погружался в полную ночь. В темноте Виктор пробирался к своей кровати, и Лариска слышала, как он раздевается. Она могла на слух угадать, что сейчас снимает Виктор. Сначала стукались об пол стоптанные тапки. Потом спускались штаны, и скидывалась рубаха. Последними Виктор снимал трусы. Лариска снятие трусов не слышала. Но она знала, что когда все затихало, то это значит, он снимает трусы. Тихая пауза длилась гараздо дольше, чем бы требовалось. Что там еще делал в полной тишине Виктор, Лариска не знала. Потом она слышала как его босые ноги, шлепая по полу, приближаются к печке. Отдергивалась зановесочка и тут же задергивалась. Лариске успевала подмигнуть из окошка луна. А в следующую минуту на ее узенькую дощатую кровать укладывался Виктор. После первого такого визита он, уходя, сказал, чтобы она завтра была готова. О чем он говорил Лариска поняла, лишь когда к следующей ночи укладывалась спать. Она сняла с себя все и укрылась одеялом. Он пришел, также шлепая босыми пятками. Откинул одеяло, лег сверху, и молча сделав свое дело, слез и, запахнув одеяло, ушел.

Так продолжалось около месяца. Лариска немножко успокоилась. Ей даже стало казаться, что это у нее наступила неожиданная, но все же семейная жизнь. Ведь были дом, печка, какой-никакой муж, хозяйство и все остальное. Виктор ходит на работу. Она смотрит за домом. А то, что он неразговорчивый, так это и неплохо. Вот только, когда Виктор ложился на нее ночами, Лариске всегда казалось, что в нее входит член ее Вовика.

Семейная жизнь Лариски закончилась так же внезапно, как и началась. Как - то вечером Виктор пришел не один. С ним пришли еще пять мужиков. Телевизор Виктор в этот вечер не включал и перед сном не молился. Да и сна у них никакого не было. Они всю ночь играли в карты и пили водку. Она лежала за печкой. И это началось. Пятеро по очереди  стали отодвигать шторку и так же молча, как и Виктор, залазить на нее. Под утро, когда все они упились и тут же в комнате повалились, кто где сидел, Лариска встала, и собрав свои вещички, выскользнула в морозную предрассветную ночь.

 

Глава 2.

Стойбище

 

За нефтеперерабатывающим заводом начинался пустырь. Сначала на этом пустыре местные жители выгуливали собачек. Земля там была фиолетово-черной. Росла жесткая чахлая травка среди фиолетовых заплешин. Для собачек это было благодатное место. Они любили резвиться на этом пустыре. Но вот собачки стали умирать. Долго не могли понять причину. Молодые крепкие собаки сгорали за несколько дней. Пока один энтузиаст не отвез в лабараторию на анализ землю и травку с пустыря. Оказалось, что те же высокотоксичные вещества, которые обнаруживали в организмах умерших собачек, обнаружились в огромных дозах в траве и почве. Стало все ясно. Гуляющие собачки грызли травку, лизали и нюхали землю, которая была отравлена на два метра в глубину.

С тех пор пустырь местные жители прозвали мертвым. Люди перестали сюда ходить сами и водить на выгул собачек. Местные власти отделывались лишь громкими обещаниями очистить и тихим бездействием. И действительно, что они могли поделать? Пустырь одним боком примыкал к нефтеперерабатывающему заводику. Не выводить же такой золотоносный заводик из черты города. Ведь это автоматически означало бы потерю контроля за потоком нефтерубликов. А пустырь продолжал жить своей пустырной жизнью. Он вдруг неожиданно зарос высоченной травой. Стволы у этой травы были крепкими и толстыми как у молодых деревьев. Заросли трехметровой высоты продолжали удивительным образом фиолетово зеленеть даже при двадцатиградусных морозах. Неизвестно, продолжалась ли вегетативная жизнь зимой у этих монстров, но это выглядело действительно фантастически, когда среди убеленной снегом Москвы зеленел победно этот оазис. Пустырь своим левым боком упирался в окружную дорогу. Правый конец пустыря, понижаясь до заболоченой низины вялым, почти затертым бережком, прыгал в убогую речушку - хилый приток Клязьмы. Речушка походила более на ручей, который в некоторых местах можно было просто перешагнуть, а в остальных местах если не перепрыгнуть, то перейти по переброшеной доске. Летом здесь обильно квакали лягушки, ползали змеи, рыскали крысы, и в последнее время поселились бобры. Речушка, так же как и пустырь, упиралась в МКАД. Там она, собравшись запрудой, втекала в трубу. Труба только с виду казалась маленькой. Если раздвинуть кусты и продраться сквозь острую осоку, можно было попасть в достаточно большое подземное пространство. Труба диаметром в метр тянулась под всей трассой. По дну тихо журчала вода. Вобщем, ничего особенного не было в этом заброшенном месте на окраине Москвы, если не считать того, что это место было летней стоянкой колонии бомжей.

Защищенное пустырем и естественной стеной ядовитых зарослей от Москвы, а со стороны области - валом окружной дороги, место было ничейным. Его вроде как бы и не существовало. И потом сама труба, по которой можно было при желании и без особого труда перебираться или в Москву, или в область московскую, усиливала эту неопределенность.

Небольшой пяточок прямо на бережку речушки за пустырем, и с той стороны трубы, уже в московской области, среди разросшегося полулеска - это была территория, не отмеченная ни на одной карте.

Здесь жила с апреля до глубокого октября небольшая колония бомжей. Несколько шалашей и одна землянка по ту сторону трубы, на месте свалки. Свалка, образованная от строительства района Капотня, конечно же, должна была быть убрана. Но так уж вышло, что русские березки растут быстрее, чем принимаются решения. И к тому времени, когда приняли решение и были выделены деньги на уборку свалки, на месте свалки уже росла красивая березовая роща. Земля под березками обильно поросла густой высокой травой, в которой спрятались все огрызки цивиллизации.

Поговаривали, что когда Мэр, проезжая по этой части МКАД, любовался, как исправно работает его заводик, обернул голову и так же любовно загляделся на красивую б Мысль, которую прочли чиновники на челе градоначальника, была следующей:

«Тут заводик с факелом, а тут роща с березками! Вот пример, как мирно уживается цивиллизация и природа!» Фиолетовый пустырь остался, понятное дело, незамеченным.

Еще поговаривали, что все же приезжала московская комиссия. Машины остановились прямо на обочине, над трубой. Несколько чиновников все же спустились с насыпи в рощу и долго бродили в ее травяных зарослях.

-Ничего там уже нет, - был краткий приговор.

Куда все делось?

И на это был ответ:

-Все поглотила земля.

И действительно, заболоченная земля всасывала ноги бродящих по ней чиновников. Так почему не сделать вывод, что и все остальное земля засосала в себя?

Именно такой вывод комиссия и сделала.

 

Глава2

Неожиданная беременность

 

Выручка сегодня у Лариски Шмеля была невелика. С утра она заехала за одеждой. В приспособленный ангар одни люди приносили вещи, чтобы другие люди могли этими вещами воспользоваться. Это называлось гуманитарной помощью или попросту гуманитаркой. Отобрав в пакет кое-что из одежды, Лариска поехала в ночлежку, где помылась, поела и как заболевшая с температурой, даже немножко подремала, пока не пришел дежурный врач. Врач осмотрел, ее и вместо того чтобы положить в больничку, на что очень рассчитывала Лариска, предположил беременность. Оказывается, она была беременна! И температура, и все иные расстройства были следствием ее беременности.

Конечно, сама Лариска последние несколько недель ощущала, что с ней что-то происходит. Сначала она не обращала на это внимание. Потом сильно передрейфила.

Ее дружок Пахом сказал, что такое бывает перед смертью. Это душа учиться отделяться от тела,- сказал он.

Пахому она поверила лишь наполовину. Но все же, что-то похожее она чувствовала и сама. Ее мысли и чувства жили сами по себе, а тело - само по себе.

Тело уставало и хотело спать, а в голове был кавардак и хотелось веселиться. Или Лариска стала неожиданно полнеть. Жрет мало. Как всегда, что придется. А задница, сиськи и брюхо растут, как на дрожжах. И морда округлилась.

Пахом прикалывался:

-Не глядите люди, что морда толста. Лучше подайте ради Христа. Это водянка.

 А намедни грызла куриную косточку - так зуб в крошку рассыпался. И все время хочется спать. Утром проснется, встанет, сходит в кусты по нужде, перекурит, что-то бросит в клюв и устала. Будто целый день как лошадь пахала. Прислониться к березке и кимарит на майском солнышке. А сегодня решила сходить к доктору. Доступный доктор был только в ночлежке. Туда Лариска и пошла. А тут на тебе! Беременна!

-Пахом что ли?- шла теперь по улице и думала Лариска. Она получила направление в женскую консультацию. Но теперь шла не туда. Ей надо было успеть на рынок, чтобы хоть как продать набранные по гуманитарке вещи. Потом надо было в парке успеть пособирать бутылки. Это и был ее запланированный заработок. На рынке потасканый мужичок купил у нее за полтинник джинсы. Бутылок она собрала мало. Устала быстро. В итоге в кармане было денег, которых по ее расчету должно хватить на два дня. Купила бутылку портвейна и черный хлеб. У бабушки, по-дешевке, остаток зеленого лука.

По помойкам, как другие, она не лазила. Предпочитала хоть как, но зарабатывать.

Еще надо было запастись куревом и купить недорогих консервов.

Все, наконец, купив, Лариска отыскала свободную скамейку в парке.

 Уже давно прервалась ниточка, связывающая ее с окружающим миром. Теперь она, и все эти люди, проходящие сейчас мимо, существовали в разных измерениях, и поэтому глядели друг на друга, как на лиц потустороннего мира. Но если для Лариски люди этого мира были, как сплошной карнавал, цирк и бесплатное кино, то она для них была чем-то вроде выброшенной пивной бутылки.

Немного передохнув, отпив несколько глотков портвешка, перекурив и поглазев на человеческий карнавал, Лариска опустила голову и стала разглядывать свой живот.

Живот под коричневой кофтой обычным делом, как любой другой живот, вздымался на вдохе и опадал, когда она делала выдох. Но все же, поднятие живота было заметнее, чем его опускание. Даже после хорошего выдыха продолжал выситься округлый, уже заметный холмик. И вот в этом холмике уже кто-то живет,- думала Лариска.

-Вы будете делать аборт,- то ли спросил, то ли утвердил доктор.

А Лариска замотала головой, что означать могло что угодно.

-А что?- хмыкнула Лариска, - рожу и поеду к мамке в Псков. Тогда после Вовика, Гарика и Виктора, она приехала в Псков. А мать, как узнала, что квартира продана, а дочь превратилась в шалаву, выгнала тут же, не дав даже переночевать.

-Иди туда, откуда пришла! - крикнула ей в след.

А в кармане у Лариски тогда оставалось денег на батон хлеба и пачку сигарет. Она еще неделю околачивалась на вокзале, ночевала в каких-то вагонах, отдавалась за ночлег и кусок хлеба, пока кое-как не скопила на обратный билет. А ехать могла только туда, где она, Лариса Васильевна Шмелева, потеряла все.

И вот уже третий год она живет в Москве.

Интересный город - Москва. Город, который манит, как сказка; пугает, как привидение; город, способный проглотить со всеми потрохами без всяких следов - воспринимался этакой мягкой подстилкой, под которой чавкает трясина. И пусть даже если засасывает, но все же, лежишь и тебе мягко. А если уже мать родная выгнала, то дорога прямая в Москву. Москва примет всякого. Всякому в ней найдется щель, рублик, теплая труба коллектора зимой и главное - вечная, как сам город, иллюзия, в которой как в большом аквариуме, где-то плаваешь и ты. У московского бездомного печаль и забота одна - как зиму пережить? А если пережил, если жив остался даже с черными ногтями, кашлем до кровянки, то впереди лето! А лето, как извесно, это маленькая жизнь! Летом каждый кустик ночевать пустит.

Вот уже третье лето Лариска тусуется у трубы.

 

Глава 3.

Николай Николаевич

 

До прихода Николая Николаевича место у трубы было самым обычным, которое выбирали бомжи. Территория была из разряда летних стойбищ. Сюда сползались всякие разные людишки, как только становилось тепло и расползались по подвалам ночлежкам и коллекторам, когда пальцы на ногах после ночи покрывались инеем, а ногти становились черными. Одну зиму в вырытой землянке кантавался залетный хохол. Люди видели, как всю зиму над снегом, в березовой роще тянулся дымок. Вот так, прямо из белого снега белый дымок. А под снегом, в землянке сидел хохол.

 По весне, как сошел снег, и вылезла первая травка, стал подтягиваться к трубе народец. Тогда же в землянке нашли объеденный крысами труп. Опознать его было трудно. Но кому же быть еще тут?

Так и закопали хохла прямо тут же, на болоте. Выпили и забыли. А чего помнить? Лишняя память - это только лишняя головная боль. А хохол то ли сам кони двинул, то ли его двинули? Это уж теперь одному Богу известно. И как звали, никто не знает. При нем никаких бумаг найдено не было. Прошло года два.

А позапрошлой весной к трубе пришел Николай Николаевич. Он стал жить в землянке хохла. Сначала народ подумал, что из бывших. Бывшими называли совковых комуняк, которые кроме геморроя, седин и партбилета ничего не сумели принести в новую жизнь. Они даже умудрились обойтись без приватизации, а, следовательно, без собственности. Их дети жили в родительских квартирах, а старички терлись где-то по углам, да на задворках новой жизни. Уж больно неразговорчив был этот дед – доходяга. Казалось, дунь - и упадет. Даже жалости к нему не было, как не может быть жалости к выброшенному старому пальто. Потом кто-то предположил, что старичок интеллегент-расстрига. Его малословность всегда сводилась к теме горькой доли народа. Если бы старичок, рассуждая о народе, подразумевал себя, то стало бы все с ним ясно. Но про себя он вспоминал в последнюю очередь, если вообще вспоминал. Потом думали, что старик - поп. Потом думали, что  сумасшедший, потом - что блаженный, и даже святой. Короче, оставили деда в покое, так толком ничего о нем не поняв. Живет, вкладывается в общаг, как все и даже порядок какой-то наладил. И Бог с ним. Но прошло лето. Народ стал посматривать в сторону теплой Москвы. А старичок сниматься не думает. Он освоил землянку хохла, там две иконки и ломпадка теплится. Дед печку наладил и дровишками из рощи обзавелся. Целую паленницу за лето натаскал, напилил и нарубил. С дровишками ему помогал Пахом. Пахом и зимовать с Николаем Николаевичем остался.

Пахом - крепкий мужик лет сорока. Рассказывал, что дом где-то на Волге есть. А вот уже третий год на лето приходит сюда. Пахом слепой. Черные очки, под которыми одно бельмо и одна черная дырка.

-Черно-белое кино!- подкалывали Пахома мужики. А Пахом как выпьет, так начинает кричать:

-Идите все на х-й! Я вижу солнце!

А Лариска ему:

-Каким глазиком, Пахомушка, видишь: левым или правым?

И плакал пьяный Пахом тем единственным глазом с бельмом.

А вот Лариска его полюбила.

Дуры мы все,русские бабы, - разводила руками Лариска, - их хлебом не корми, дай хоть кого пожалеть.

 А Николай Николаевич сказал, что Пахом таким Богу нужен. Ведь если Богу было угодно, то мог бы исцелить крепкого и еще молодого мужика. А вот нет. Не исцеляет. Значит, он таким Богу нужен.

Никто тогда у костра не спросил Николая Николаевича:- «а зачем?»

Надо если Богу, значит надо. Какой тут разговор. Ведь и они зачем-то такими Богу нужны, наверное? Это каждому только кажется, что он на этой земле только воздух пинает… Хотя что там Бог про это все разумеет?

Вот стали зиму Пахом и Николай Николаевич вдвоем зимовать. А дым из трубы выпускали по специально придуманной Пахомом системе. Система отводила дым от землянки в поддорожную трубу, в которой он успевал смешаться с воздухом, и со стороны ничего приметного видно не было.

Лариска в ту зиму стала все чаще наведываться к отшельникам. Ближе к весне Лариска и вврвсе перестала уходить из землянки. Когда оставалась, то спали втроем. Два топчана. На одном Николай Николаевич, а на другом Пахом с Лариской. Между топчанами буржуйка, обложенная кирпичами. А если на печь клали лист железа, на который горкой раскладывались речные голыши, то получалась баня. Вокруг печки натягивался брезент. На раскаленные голыши из ковша плескалась вода, и под брезентом было не хуже, чем в бан Как правило, Николай Николаевич уходил утром и возвращался поздно вечером. Пахом и Лариска оставались на хозяйстве. Лариска стирала, убиралась, шила, штопала, говила харчик. Пахом следил за печью, носил дрова. Иногда они вместе с Николаем Николаевичем куда-то уходили вместе. Лариска лишних вопросов не задавала. Захотят, сами расскажут. А нет, значит не ее бабье дело знать. У Николая Николаевича всегда в кармане завернутые в бумажку свечи. Пахом, когда оставался дома, то любил натопить свечного воска и потом из него лепить фигурки. К Рождеству он вылепил целую маленькую скульптурную театральную композицию. Добавив в воск красителей, он вылепил пещеру, в которой в яслях лежал младенец Христос. У яслей стоял бычок, овца и козлик. Рядом в полупоклоне -  мать Мария. Волхвы, четыре человечка, шли вереницей, растянувшись по доске, которую специально для представления положил на тапчан Пахом. Настоящие сугробики из настоящего снега, еловые веточки изображали лес. И четыре заблудиышихся волхва. История была вполне драматическая. Ведь волхвы если не дойдут и не найдут Христа-младенца, то мир не узнает о боговоплощении. А они заблудились в русской тайге.

Когда Пахом рассказывал про суровые условия руской тайги, то он для пущей убедительности подгребал на пути волхвов сугробики из принесенного с улицы снега. Снежок предательски таял в теплой натопленной землянке. Пахом сердился. Ведь должны же быть трудности! А вот Николай Николаевич, смеясь, говорил, что это свет звезды топит снега на пути волхвов.

Потом Пахом из всего воска слепил одну большую свечу, и они всю ночь просидели под ее светом. Пахом тогда сильно напился. Он раскричался и ушел. Лариска пошла его искать. У трубы он дал ей в глаз.

-С Рождеством поздравил! - сказал Николай Николаевич, увидев утром синяк под ее глазом. Да, они в ту ночь вернулись только под утро. У костра, который на берегу развел Пахом, они просидели остаток ночи. Пахом еще пил. Пила и Лариска. Потом они соорудили что-то вроде лежанки из тряпок, они сидели у костра, который раздул Пахом и смеялись.

А вот Николай Николаевич вина почти не пил. Пахом говорил Лариске, что дедушка человек божестввенный. Так это было или нет, никто толком не знал.

Зима была в этот год короткая и теплая. И уже в марте стали появляться первые зимники. Кто перезимовал и остался жив, делали первые вылазки в сторону дачных угодий.

И как-то само собой случилось, что к лету территория у трубы разделилась на два конца. Та часть, что за кольцевой дорогой, стала именоваться «дедушкиной», другую стали называть пляжем. Здесь действительно было подобие пляжа. Была река, был пятачок, где жгли костры, а днями просто валялись нераздетые люди. Вечерами на пляже разжигался костер. Сюда подгребал народец. Митроха, Лысый и Кирпич держали пляж. Их три шалаша стояли за трубой у дедушки. На пляже случалось, конечно, всякое. Были пьянки и были драки. Большая часть обитателей пляжа были свои,хотя порой появлялись и залётные. Именно от залетных было большинство неприятностей. Потому Митроха, Лысый и Кирпич дело порядка секли четко и пинками отгоняли дебоширов. Одного такого пантового орла, дело было уже под осень, даже пришлось посадить в речку. Так добрый час он и просидел на заднице в холодном ручье. А как не посидишь, когда Кирпич за спиной на бревнышке тут же  сидит. Один взгляд Кирпича вгонял в трепет. Спокойный взгляд волка, который знает, что сейчас сожрет. Был поэтому порядок на пляже. Тусовка у костра принимала всех. Тут могли быть и свои, и чужие. Главное, чтобы несли бухло, хавку и если трахаться, то уходить в зеленя. И никакой бузы и, не дай Бог, криминала! Крики и шум не приветствовались. Это привлекало внимание ментов и обкуреной молоди. Прошлым летом разборка с местными наркоманами была за обладание пляжем. Пришла кодла подростков. Побили мужиков дубьем. Потом мужики подловили в кустах обкуренную парочку. Мальчику пригрозили яйца оторвать! А для убедительности разбили лицо и сломали руку. Дело запахло крупным скандалом. И тут вмешался все тот же Кирпич. Он, никому и ничего не говоря, куда-то исчез на несколько дней. А потом вернулся и сказал, что пляж наш и за порядок будем мы сами отвечать. А наркоманы, действительно, ходить перестали.

 За трубой у дедушки стояли пять шалашиков и одна землянка. В землянке жил Николай Николаевич. Один шалаш был слепого Пахома и Лариски. Три шалаша занимали Митроха, Лысый и Кирпич. Пятый шалаш был гостевым. На дедушкиной стороне тусовок больших не было, и люди здесь были все известные. У каждого шалашика было свое кострище. Чаще всего горел костер у землянки. Николай Николаевич по вечерам разводил огонь и ставил  на треногу котелок с родниковой водой. Вода закипала, и дедушка всыпал всякие корешки и травки. Черт знает, что там заваривал Николай Николаевич, но это был особый дедушкин чай. Чай всегда был в котелке и был горяч. Всякий кто подсаживался к костру, мог отведать этого чаю.

 

Глава 4.

У костра

 

 Уже в полной темноте подходила Лариска к трубе. Она шла через пустырь по петляющей тропке. Справа и слева, сзади и впереди ее обступали, ее теснили, на нее надвигались ядреные зеленя. Их жизнестойкость, чудовищные размеры и то затхлое напряжение, как в непроветренном помещении, которое хочется проветрить или самому скорее уйти, - все это толкало Лариску вперёд, и она будто пробка под давлением, хотела лишь одного - скорее выскочить. Вот уже заблестел вдали костер. В следующую минуту тропинка вынырнула вместе с Лариской на открытое пространство. Пахнуло сыростью и свежестью от воды и дымом от костра. У костра сидело несколько человек. Приглядевшись и увидев, что среди них нет Пахома, она решила сразу идти за трубу.

-Пахом, наверное, у дедушки, - решила Лариска. Она еще не додумала, будет ли рассказывать Пахому свою новость, - может все и не так? Может, она вовсе и не беременна. И потом, на фиг, если так разобраться, Пахому она с животом нужна??

-Шмель! Ты, что ли?- окликнули от костра. Голос был Митрохи.

-Чего тебе?- остановилась Лариска.

-Ходь сюда,- у костра засмеялись.

-Бухие уже, - решила Лариска. У костра, кроме Митрохи, Лысого и Кирпича, сидело еще два незнакомых мужика. Один - маленький с острой головкой. Под сросшимися бровями бегали острые глазки. Другой был очень пьяным, и поэтому она не стала его рассматривать. Пахома здесь не было.

-Митроха, Пахома не видал?

-Пахом твой у дедушки, - махнул рукой Митроха, - они там свой чаек варят. Обещали зайти. А у нас гости.

Кирпич подвинулся.

-Падай сюда, Шмель, - прошепелявил он, - мы тут качественную водочку жрем. Ты как?

-А по какому поводу?

-А так, без повода,- прогнусавил Лысый.

-Люди хорошие в гости к нам пришли, вот и повод. Людям хорошим мы завсегда рады!- подхватил Митроха, - это известный писатель Кузьма Ильич!

-А, брось, Митроха, - дернулся остроголовый, - для своих я просто Кузя.

-Э, нет. Ты не просто Кузя!- замахал руками Митроха,- просто Кузя двух слов без трех матюков связать не может, а ты и говорить умеешь и мысль имеешь в словах своих.

-А это тоже писатель?- указывая на закимарившего второго, спросила Лариска.

-Это поэт,- шепнул Кирпич.

-Кто?- рассмеялась Лариска.

-Тише, - ткнул ее в бок Кирпич,- не видишь, человек устал?

Лариска обернулась к Кирпичу. На нее смотрели совершенно пьяные и очень добрые глупые глаза Кирпича.

-Кирпичик, миленький, неужели это ты?

-Ну, я. А кто же? –хрюкнул сквозь кривые желтые зубы большой дикий человек с кулаками-кувалдами, которые он куда-то постоянно хотел пристроить. Кирпич в прошлой жизни был то ли кузнецом, то ли коновалом. Рассказывал, что на спор кулаком сбил с копыт бычка-двухлетку.

-Бычок тот вымахал в матерого бычару, но как завидит меня, так бежит бегом с поля,- смеялся, рассказывая свою единственую историю, Кирпич. Он из всей своей жизни любил рассказыввать только эту историю.

-Все остальное я забыл давно, - бывало, отмахивался в разговорах Кирпич. А вот если кто-то хотел разговорить его или сделать Кирпичу приятное и уважить дядю, то надо было попросить его рассказать историю про быка.

Вот и теперь, увидев этого лохматого, огромного и седого ребенка, совершенно пьяного и совершенно счастливого, Лариске захотелось попросить его рассказать историю про быка. Но она постеснялась новых людей. Ей передали стаканчик. Она выпила и надкусила хлебушек, покрытый розовым кругляшем колбаски.

-Покурю и пойду, - Лариска незаметно сунула надкусаный бутерброд в карман и достала сигаретку.

-Да ты сиди, - сказал Митроха, - они сами обещались прийти.

-У нас такие гости, - улыбаясь во весь желтозубый рот, сказал Кирпич.

Налили, и все еще раз выпили.

-Кузьма Ильич,- продолжал Митроха,- залезть в трубу хочет.

-В трубу?- поперхнулась дымом Лариска.

-Ага!- кивнул Кирпич.

-Тише, черт лохматый! Зашибешь, - оттолкнула его Лариска.

-А он пока Пахома нет, погреться лезет, - захихикал Лысый.

-Пущай у костра греется, коли своей грелки не завел, - засмеялась Лариска.

Ей стало хорошо. Здесь, на ручье, ночью, у костра вот так просто сидеть, курить и попивать водочку.

-У меня есть хорошие штанишки для тебя, Кирпичик, - вытаскивая из-под ног пакет,-сказала Лариска.

-Ну, видишь, - захихикал снова Лысый,- Митроха, ни тебе, ни мне она штанишки и рубашечки не носит, а Кирпичу - пожалуста вам! Да еще как! Кирпичик! Не хрен собачий!

Но Митроха уже разговаривал с остроголовым гостем и только отмахнулся рукой.

Лариска достала из пакета непроданные штаны и рубашку и протянула Кирпичу.

-Где взяла? Кого раздела?- принимая вещи, спросил Кирпич.

-Никого я не раздевала. Всю жизнь меня только раздевают. Это гуманитарка.

-А,- кивнул Кирпич,- я сейчас. Обнову прилажу.

Он попыталася встать с бревнышка. Со второго раза у Кирпича это получилось. И он, пошатываясь, отошел от костра к ближним кустам.

Лариска курила и расглядывала спящего поэта.

-Вы что ли напоили его?- спросила Лысого.

-Да нет. Они уже поддатые пришли. Этот еле ноги волок. Хлебнул здесь чашечку и ушел в аут. Но обещал вернуться!

 -Про какую трубу плел Митроха? - спросила Лариска.

-А хрензнает. Я ничего не понял. Этот,- Лысый кивнул на что-то рассказывающего Митрохе Кузю, - залезть в трубу хочет.

В какую трубу?

-Да хер его знает? Я же говорю, ничего не понял. Бога он увидеть там или черта хочет, что ли.

-Кого? Бога?

-Ну, да. Кажись, так он говорил. Из колодца, говорит, звезды в ясный солнечный день видно, а из трубы можно Бога узреть.

-Все ясно с вами, алкоголиками,- махнула рукой Лариска.

И тут в кустах раздался треск, и потом тяжкие вздохи.

Лысый встал и всмотрелся в темноту.

-Кого там черт еще несет?

-Да это Кирпич на примерку ушел, - засмеялась Лариска.

-Ну да, как же! Так иди и вытаскивай его из новых штанов. Он этого и ждет,- заржал Лысый.

-Чего там?- Спросил Митроха.

-Кирпич Шмеля зовет, помочь штаны застегнуть! - продолжал ржать Лысый.

-Иди к черту с шуточками своими, - отпихнула подталкивающего её в кусты Лысого.

Но, тут из темноты со стороны трубы послышались шаги. И в следующую минуту на освещенном пространстве появился Пахом.

-Пахмчик, миленький,- бросилась к нему Лариска,- я так по тебе соскучилась!

Она схватила Пахома за рукав и потащила к костру.

-Есть хочешь? Я купила шпротики,…есть и винишко.

-Чего ему твои шпроты, - загнусавил Лысый,- вон у нас какая закусь и водяра!

Лариска усадила Пахома на бревнышко.

-Водку будешь, Пахом? - предложил Митроха.

-Наливай. Не откажусь. В глотке пересохло.

-Так пить хочется, что и переночевать негде! - наливая в стакан водку, говорил Митроха,- держи в лапу,- и он вложил в протянутую руку Пахома утяжеленный жидкостью пластмассовый стаканчик.

-У нас тут гости, - усаживаясь, сказал Лысый.

Федор зачмокал губами и засопел еще громче.

-Один гость уже в люле, а второй ..- Митроха не закончил представление. Его перебил Кузя.

-Пахом, а где Николай Николаевич?

-Дедушка, что ли? - переспросил не сразу Пахом. Ему стало неприятно, что его о дедушке спрашивает какой-то залетный.

-Кузя - наш гость и наш друг,- встрял .Митроха,- он писатель и интересуется нашей жизнью.

-А чего ею интересоваться? Собачья жизнь. Собаки иные живут лучше, чем мы.

-Ну, да, голь перекатная! И рвань подзаборная! - поддакнул Лысый.

-Во - во.

-Да нет,- снова начал Кузя,- я не в том смысле. Меня не то чтобы ваша жизнь интересует. Ваша жизнь это ваша жизнь. Вы такую жизнь себе выбрали и это ваше право. Я о другом.

-Я лично эту жизнь себе не выбирала,- сказала Лариска,- она меня не спрашивала.

-Ну, можно сказать и так. Кто кого выбирает, жизнь нас или мы жизнь, - это вопрос философский. Я же имею практическую цель,- продолжал Кузя. -У меня есть, если так можно выразиться, - идея. Я хочу залезть в трубу.- И Кузя махнул в сторону торчащей над пустырем на фоне ночного неба еще более черной заводской трубы.

-Испечешься там на хрен!- просто сказал Пахом.

-Вот и я об этом толкую,- поддержал Митроха.

-Нет. Ребята,- запротестовал Кузя,- я все расчитал. Там действительно жарко! Но в самой крайней фазе паузы, когда трубу отключают на профилактику, температура снижается до приемлемой. Ведь ее надо регулярно чистить! И ее чистят. Это факт.

-Чистят. Это правда, - сказал Митроха - я сам ее и чистил, когда там работал.

-Вот видишь. Чистил и не испекся, - сказал Кузя.

-Так ведь тогда другое время было. И я не так просто лез туда. У меня знаешь, какая спецуха была! Костюм, каска и маска на рожу. В такой спецухе можно ложиться хоть в этот костер. Хрен чего будет! А ты хочешь просто так туда лезть.

-Ну, во-первых, я в саму трубу лезть не собираюсь, а во-вторых, мне там торчать как тебе не надо. Я только погляжу и назад.

-А чего ты поглядеть хочешь?- спросил Похом.

-Бога.

-Вот за Бога и выпить надо!- загнусавил Лысый.

-Это можно,- и Митроха извлек из кузиной сумки очередную бутылку. Все выпили. И потом долго и молча жевали, закусывая и соображая.

-Кузя просит меня,- начал Митроха,- чтобы я провел на завод к трубе.

-Ага!- непонятно к чему вставил Лысый.

Остальные молчали.

-Ну и проводи, сжевав кусок колбасы и закуривая, сказал Пахом.

-А мне чего, отозвался Митроха,- я готов. Там Кузьмич, мой бывший сменщик работает в охране. Ему пару литров поставить, и он ничего не увидит. Мы и обстряпаем это дельце.

-Надо непременно завтра,- сказал Кузя.

-Ну, я же сказал тебе. Завтра, так завтра. Кузьмич завтра как раз дежурит в ночь.

Под такой разговор еще разлили и выпили.

-Пахом, ты смотри, не напейся,- шепнула Лариска.

-А чего?

-Ничего. Что мне, тащить тебя потом?

-Когда ты меня таскала? Чего мелешь?

-Ладно, не кипятись, я это так… соскучилась…

-Чего соскучилась? Утром виделись.

-А вот соскучилась и все!

-Дура баба!- сказал в пустоту ночи Пахом.

-Ну и пусть, дура! А ты не пей.

-Иди ты на фиг. Будешь мне указывать! Ты чего в трубу-то увидеть хочешь, я не понял?- обратился Пахом к Кузе.

-Бога, я же сказал.

-А чего его в трубу рассматривать?

-Я этого объяснить себе самому не могу,- начал Кузя,- но я убежден, что именно в эту чертову трубу я увижу Бога. Это моя интуиция. Мне видение было такое. Голос мне сказал, чтобы я так именно поступил.

-Голос был, понимаешь?- встрял Митроха.

-Голос - это я понимаю. У Жука такие голоса по пяти на день случаются. Ты в трубу не хочешь залезть?- Пахом толкнул Лариску в бок.

-На хрен она мне сдалась. На тот свет успею всегда.

-Вишь, и бабы порою дело бакланят!

-У каждого свой Бог,- продолжал Кузя,- может твой Бог тут. У кого-то Бог живет в сердце. И там его искать надо. А мой Бог в трубе. Это я чувствую. Это как путь. Это может, я понимаю не впрямую. Но это мой путь.

-Ну, тады ладно. Полезай! Только, ежели имеешь пожелания, или квартирку завещать хочешь, то сделай это лучше загодя, - сказал, поднимаясь, Пахом,- пошли, Жук, спать.

-А дедушка что, не придет?- спросил Митроха.

-Он у себя остался. Я звал его. Он не схотел.

-Ну, тогда мы пойдем к нему на чаек,- сказал Митроха,- да и гостей надо устроить. Там в шалаше нет никого?

-С утра вроде никого не было,- ответил Пахом,- а сейчас черт его знает. Может, какой перец и заполз.

 

Глава 5.

Как умирал Федя.

 

 Все поднялись. Только продолжал дремать Федор.

-Федя, вставай,- потряс друга Кузя.

Федор встрепенулся и резко встал.

-Я не сплю! - промямлил он.

-Идти сможешь? - спросил его Митроха.

-Смогу.

-Тогда пошли.

-А где Кирпич? - спросил Пахом.

-О, а про Кирпича-то мы и забыли! - всплеснул руками Лысый.

-А где он? - спросил Митроха.

-Да пошел в кусты обнову примерять, да вот что-то застрял там. Кирпич! - позвал Лысый.

Все прислушались. Из ближайших кустов доносились храп и посвистывание.

Кирпич на посту!

-Это полный аут. Кирпич загорает и это непоправимо, - сказал Митроха.

-Надо ему бросить что-нибудь. Ночи-то холодные еще, - сказала Лариска.

-Брось ему в штаны головешку, - предложил Лысый.

Все заржали.

-Ничего, выспится, замерзнет, - сам придет, - сказал Митроха, - тащить, такого борова, у кого хватит здоровья?
Так и порешили. Костер затушили коллективным отливом. После гуськом двинулись все за трубу.

Надо было идти осторожно. Справа сразу же начиналась от пляжа и тянулась до трубы запруда. Тропинка терялась в высокой траве. Слышно было, как чавкают в ночной тишине шаги идущих. Вот уже и труба. К ней была со стороны тропинки брошена доска. Первыми в трубу влезли Пахом и Лариска. За ними Митроха и Лысый. Последними шли Кузя и Федор.

Федор уже в который раз вляпывался в заболоченные края запруды. Хлюпало в башмаках. Сам он, вяло двигая телом, безразлично переставлял ноги куда Бог укажет. Перед трубой, где надо было во-первых аккуратно пройти по доске, а во-вторых нагнуться чтобы вписаться в ее отверстие, Федор встрепенулся и отодвинул Кузю.

-Я сам.

-Чего ты сам? - недовольно спросил его Кузя.

-Я сам, - повторил Федор.

-Ну, сам, так сам. Иди, - и Кузя первым вступил на доску. Он, легко перешел по доске и теперь, сидя на корточках, выглядывал из трубы.

-Ну что же ты? Давай! - говорил он все еще стоящему Федору.

-Иди, я сам, - повторял Федор.

-Да ты видишь доску? Утопнешь здесь к черту! В луже этой вонючей.

Иди, Кузя, - только и повторил Федор.

Кузя снова встал одной ногой на доску, а второй ногой на тот бережок, где продолжал стоять Федор.

-Давай, балда пьяная, руку!

 Кузя схватил Федора за руку.

Но тут рука, секунду назад еще висящая безжизненной плетью, напряглась и металлическим прутом стеганула Кузю наотмашь, от плеча до головы.

-Ты чего?- взвизнул Кузя,- сбрендил, что ли? Я тебе помочь хочу, а ты брыкаешься как дурная кобыла! Не хочешь идти? И черт тогда с тобой! Стой здесь. Или купаться захотел? Это тебе впору сейчас! А я пошел.

И Кузя, не оглядываясь, нырнул в трубу.

Еще какое-то время были слышны в трубе шаги. Федор еще  продолжал стоять. Потом он присел. Его руки потянулись к черной, дышащей сырой ночью, воде. Слышно было, как в тишине происходило плескание. Это пальцы Федора то погружались в холодное тело ночи, то собравшись ладошкой-лодочкой, черпали черную воду, чтобы уже в сследующую секунду пойманная ладонями ночь просочилась сквозь пальцы. Такое протекание ночи из себя в себя же саму завораживала Федора. Ему казалось, что он вырывает из вязкой сырой ночи кусок ее тела. Он удерживает эту холодную часть в руках и потом чувствует, как часть, покидая его руки, возвращается к своему целому.

-А ведь это есть основной закон жизни и смерти,- шептали пересохшие губы Федора,- И жизнь и смерть это как эта черная  ночь, и эта черная вода, и эта черная сырость, и этот холод, и я. И если я сейчас уйду туда, в эту черную бездну, то это будет правильно. Я это должен сделать!- Федор резко выпрямился.- Да, это я должен сделать!- решил он. И когда он понял, что он хочет, то почувствовал, что это желание давно им владело . Только он его до сих пор не узнавал. А вот сейчас они встретились. А что он пьяный, то это ничего не значит. Пусть я пьяный,- шептал сам себе Федор,- но я это знал и раньше. Водка просто  обострилила все мои процессы души и отключила все нормативное.

-Но как это должно случиться? Как я должен соединться??- Эти мысли ввели Федора в сомнение. Он стал думать о том, готов ли он?

- Если просто, например, плюхнуться в это черное пространство, то это будет похоже на купание на пьяную лавку. А если утопну, то Кузя так и скажет, что утоп бедный Федя от водки! И поделом ему! Нет. Не так это надо. Ведь я не утопнуть хочу. Я хочу уйти туда, откуда я пришел, и где моя истинная обитель. А здесь лишь вход в эту обитель. Весь вопрос - как войти? Может, надо раздеться? Да, точно. Надо раздеться. Ведь нагие приходим мы в этот мир, и нагими должны уйти. И ни в коем случае не плюхаться. Надо в полном сознании происходящего сделать это.

 

Мысль понравилась Федору. Он начал раздеваться. Рядом с мокрыми ботинками он бросил снятые штаны, кофту, майку с дырочкой на животе и синие трусы. На шее болтался на веревочке серебряный крестик - подарок Маринки. Федор снял крестик. Сначала он положил его сверху на одежду. Но потом взял его, и, поднеся к губам, поцеловал.

-Господи, иду к тебе! Прими раба своего никчемного пьяницу Феодора!

Федя надел крестик и оглянулся. Было по-прежднему тихо и холодно. И тогда Федор сделал первый шаг. Его ноги сразу увязли в топкой жиже. Но он сделал шаг второй, потом третий. Он продолжал идти и идти. Воды было мало. Она лишь поднялась чуть выше середины голеней. Федя двигался в чавкающей и вонючей каше. Что-то острое впилось в пятку. И тут же больно стало и в правой ноге. А потом ноги стали неметь от холода. А боль стала удаляться. И тут Федор увидел черное жерло.

-Вот оно, - только и успел вымолвить Федор.

Он упал, и уже не глядя вперед, стал втискивать себя в открывшийся вход. Он чувствовал, как втягивает его всего эта черная воронка.

-Наверное, это и есть тот самый туннель отсюда туда,- мелькало в охлаждающемся сознании Федора. Он чувствовал, что уже не может понимать всего происходящего. И закрыл глаза

Уходящие звуки окутывали его. Вода журчала вдоль тела. Тело уже не дрожало. Оно вслед за уходящими звуками, вслед за утекающей водой протекало мимо. А сам Федор уже смотрел на себя со стороны. И видел себя рыбой. Плыла большая серебристая рыба. И уже вдали мерцал иной свет. Потом, когда рыба проплыла, все погасло.

-Это и есть смерть, - подумал Федор, - это я умер. И это совсем не страшно.

Это было последнее, что узнал о себе Федор.

 

Глава 6.

Разговоры с дедушкой.

 

Пахом, Лариска, Митроха, Лысый и Кузя, продравшись сквозь заросли болотной травы, выбрались на пригорок, где горел костерок. У костра сидел старичок и шевелил догорающие головешки длинной палочкой.

- Наше вам с кисточкой! - приветствовал подходящий к старику Митроха,- а мы к тебе на чаек.

-Пришли, и хорошо. Садитесь,- оглядывая пришедших, ответил Николай Николаевич.

Все расселись вокруг костра.

-Костерок у тебя, дедушка, помирает,- заметил Лысый,- дай-ка, я подкину дровишек. Принесеные дровишки улеглись на жаркие угли и сразу занялись .

-Водки хочешь, Николай Николаевич? - доставая бутылку, спросил Митроха.

-Выпил бы, да поздно уже мне. А гульбаните по какому поводу?

-Гульбаним, дедушка, по поводу наших гостей, - отозвался Лысый. Он взял у дедушки палочку, и теперь орудовал ею.

-Не пали сильно, - попросил Николай Николаевич.

-А чего? Что, дров жалко?

- И дров жалко, и не надо этого тут.

 

-Ладно, не ворчи, старый. Видишь, нас много и мы замерзли.

-Ладно,- махнул рукой Николай Николаевич, - делай, как знаешь.

-Гости у нас, - заговорил Митроха. Писатель Кузя. Он к Богу собрался. Давай, Кузя, выпьем за тебя!

Митроха разлил и все выпили.

-Спиться тут с вами можно!- переведя дух от выпитого, сказала Лариска.

-А ты, Шмелек, чай попей, - сказал Николай Николаевич.

-Чаю я твоего хочу, а водку не хочу. Она уже даже не веселит. Так, пьешь ее, и все.

-Это называется поддерживать градус, - заметил Митроха,- дело важное и тонкое!

-Ты, Кузя, прежде чем в трубу лезть, с нашим дедушкой поговори. Он человек у нас божественный и о Боге толковать тоже может.- обратился к Кузе Митроха.

-А чего милый, помирать собрался? - взглянул на Кузю Николай Николаевич.

-Зачем помирать? Еще рано мне помирать.

-Ну, извини, значит, я неправильно понял. Митроха сказал, что ты к Богу собрался, ну я, грешный, и подумал, что хворый ты, господи помилуй!

-Не хворый я, дедушка, а к Богу действительно собрался. Точнее, собрался встретиться с ним.

-Ну да? А где же?

-Где-где,- захихикалЛысый,- в трубе!

-Там в трубе тебе Кузя труба и придет! - уже во всю глотку, гнусно смеясь, хрипел Лысый.

-Пьяные вы, шельмецы! Старого человека дурите. Это ладно. Это можно. А Бога-то зачем трогаете?

А чего с ним будет? От Бога не убудет,- сказал молчавший Пахом.

-От Бога не убудет, да в тебе не прибудет.

-Злолотые слова! - воскликнул Кузя. И он стал тут же что-то в своей одежде нашаривать.

-Черт, забыл или потерял!

-Чего, Кузя, ищешь? - спросил Митроха.

-Да записную книжку не могу найти

-Зачем тебе записная книжка??

-Кузя, на хрена тебе записная книжка. Сберегательную, главное, береги!- продолжал подкалывать Кузю Лысый.

-Иди ты на хрен. Я мысль умную записать хочу. Ведь протрезвею и забуду. И не прощу себе это - «убудет- прибудет», - продолжал бубнить Кузя.

-Пошли спать, - дернула Пахома Лариска.

-Давай, Митроха, плесни на посошок, да спать мы пойдем.

-Снова водку разлили и выпили.

-Ну, покедова, поднялся Пахом. И он с Лариской ушел в свой шалаш. Потом вырубился Лысый. Он отошел по нужде к березе, да там и уснул. Митроха, слушая беседу Кузи и Николая Николаевича, уснул у костра. Его левый башмак так нагрелся, что стало пахнуть паленой резиной.

-Митроха, горишь! Ткнул спящего Митроху в бок палкой, Николай Николаевич.

Митроха проснулся и тут же стал тушить дымящийся башмак. Потом налил водки, выпил и ушел спать.

Кузя уже не пил. Они с дедушкой пили чай, грызли сахар и подсушенный хлеб. Уже по второму разу и с другого боку Кузя излагал дедушке свою идею встречи сБогом. А Николай Николаевич говорил Кузе о том, что Бог живет в сердце каждого из нас.

-Это я понимаю, - хлебая жадно чаек, отвечал Кузя, - весь вопрос, как это сделать? Я говорю, как сердце открыть. Ведь его надо открыть! Сначала хотя бы для себя. Но как это сделать?

-Николай Николаевич молчал. Он видел, что Кузя одержим своей идеей, и, задавая вопросы, он не ждет ответа со стороны, ибо уже знает ответы.

-В церквах Бог формальный. Я не хочу сказать, что Бога в церкви нет. Но там нет моего Бога. Моя встреча с Богом в храме состояться не может. Почему? Я этого не знаю. Наверное, потому что для одного достаточно знать «Отче наш», чтобы Бог улыбнулся ему. А я пишу, пишу, пишу для того может, чтобы выписать самому себе рецепт моей встречи. Это мой путь. И бог мне этот путь предуказал. А как иначе? Ведь я зачем-то пишу. Другие заняты другими делами. А я чувствую, что мне надо писать. Вы не думайте, я пишу не для того, чтобы других учить. Я когда начинаю что-то писать, то имею в голове и в сердце лишь слабый намек на что–то, что я сам должен для себя в дальнейшем понять. Иногда выходит макулатура. А иногда такое блеснет откровение! И знаете, блеснет не умозрительно, отвлеченно, а как бы молния! И я весь эта молния! Опален и воскрешен одновременно. Это трудно выразить, но я за такие минуты готов положить жизнь свою. Это разве не путь?

Николай Николаевич молча кивнул.

-И если есть мой путь, то и встреча должна произойти на этом пути. Вы согласны?

-А что… Все правильно говоришь. Николай Николаевич помолчал. Он ждал, не скажет ли чего еще гость. Кузя закурил.

-Почему труба, вы спрашиваете? Да я сам не знаю почему. Знаю лишь, что Бог, конечно же, не в трубе. Но труба - это мой путь. Я каждое утро встаю и вижу ее в окне. Зачем-то я ее вижу? Зачем-то ее вообще тут построили. Это Мэр пусть думает, что труба нужна городу. А я понял, зачем она тут торчит и до сих пор этот вонючий завод стоит здесь. Все это каптит может до тех пор, пока не побываю я там.

Я, батя, чувствую, что так надо, - заключил Кузя,- водки хочу.

Он пошарил глазами, и, отыскав сумку, вытащил из нее новую бутылку.

-А что тебе, новую открывать? Вот початая есть, - указал палочкой на стоящую в траве бутылку Николай Николаевич.

-Давайте вместе, за Бога, а?

- Замерз я что-то. Выпить можно, - ответил Николай Николаевич.

Кузя разлил по стаканчикам.

-За Бога! - сказал Кузя и выпил.

-За тебя, дорогой!- сказал Николай Николаевич.

Выпили и помолчали. Кузя снова закурил.

-А ты, дедушка, чего тут ошиваешься?- погодя, спросил Кузя.

-А что?

-Да нет, ничего. Я вижу, ты человек с разумением, и вообще на них не похож.

-Люди, они везде люди…и здесь и там. У меня есть в деревне домик. Туда я ухожу на зимовку. А здесь мое лето. Хотя последнию зиму тут зимовал. Думается хорошо, и на воздухе опять же. А люди здесь тоже с разумением, да еще с каким! Они тут конечно не святые, но когда жизнь потрет, да поскребет до косточек, так что все лишнее отвалится, то мысли совсем в голове другие, чем в московских квартирах. Хотя и тут многие продолжают мечтать о той жизни. Живут в одной жизни, мечтают о другой. Вот в головах и суррогат стоит. А ты ведь зачем-то пришел сюда. Ведь не только, чтобы Митроха тебя свел на завод? Для этого тебе идти сюда и пить с нами водку не надо. А ты здесь. Вот, поди пойми.

-Я сам себя понять часто не могу.

-Ладно, ты покури пока, а я тебе одну историю расскажу. История случилась не со мною, а с одним человеком.

-Ладно, давай свою историю, а я еще выпью. Ты как? Со мною?

Пей сам.

-Тогда будь здоров!- и Кузя выпил.

-Это вроде сна что ли, - начал НиколайНиколаевич, - ему вроде как это приснилось. Буд-то умер он и попадает в рай. А там сидит Бог. Ну, зарегистрировали его в раю, место определили. И в назначенный час ведут на прием к Богу. Так там заведено. Всех вновь прибывших привечает сам Господь. Ну, значит, пришел он к Господу. Поздоровались, сидят вот как мы, чай пьют.

-О чем спросить меня хочешь?- говорит Господь.

-Спросить хочу тебя вот о чем,- отвечает мой друг,- за что мне такая милость? За что я, грешный, и в тебя толком не верил, а вот здесь в раю… и с тобой беседую?

-Да, ты здесь, и со мною беседуешь, и это тебе по заслугам. Ты, конечно, и в храмы очень редко ходил, и свечки не ставил, и молитвы не знаешь, и причащался три раза за всю жизнь. Я уже не стану говорить про все твои похождения и грехи, которых у тебя не счесть. Но все же, ты здесь.

А мой друг слушает и голову все ниже и ниже склоняет. А Господь продолжает.

-Так что, рассказывать тебе дальше, или не надо?

-Рассказывай, коли начал.

-Хорошо. Тогда вспомни,- и Господь предлагает вспомнить очень давний год из жизни моего друга,- сколько тебе в том годе лет было?

Мой друг высчитывает и говорит:

-Тридцать восемь.

-Точно, тридцать восемь. И вот осенью того года тебя по работе послали в командировку. Помнишь?

-По работе?- начинает вспоминать мой друг.

А он напрочь забыл даже, где он тогда работал. Он много работ всяких сменил за свою семидесятилетнию жизнь. До последнего дня работал. Ну вот, с трудом припоминает, что кажется, тогда работал инженером в Саратове на консервном заводе. А про командировку не помнит. Куда он мог ездить? Но виду не подает и отвечает Богу:

-Да, что-то припоминаю.

-Припоминай, коли хочешь узнать все, - говорит ему Господь, - ты ехал за Урал. В поезде ехал двое суток. Помнишь?

И действительно, мой друг припомнил, что кажется, ездил несколько раз в Омск. Там выпускалось оборудование для их завода.

-Да-да,- кивает головой он.

-Пошел ты пообедать в вагон-ресторан, помнишь?

-Помню.

-Кто с тобою сидел за столом, вспоминай!

-Закрыл глаза в изнеможении мой друг. Показалось, что вспомнил.

Кажется, сосед по купе был со мною. Наш механик, как его, я не помню, мы вместе в командировку поехали. Потом его задавило на заводе… Авария была. Цех горел. Стена рухнула. Его и еще двух рабочих засыпало.

-Да-да, говорит Господь,- вижу, что вспомнил.

-Вспомнил! - даже вскрикнул мой друг,- мы в ресторане сидели. Народу было мало, и мы сидели одни за столиком.

-Это уже совсем хорошо, - говорит Господь,- значит, вспомнил, кому соль передавал.

-Соль?- снова напряженно морщит лоб мой друг,- да-да, кажется, передавал соль и горчицу. Две женщины сидели за соседним столиком. Одна такая в очках, а другая помоложе и ничего себе. А соль была только на нашем столе. Я передал им соль. А вот познакомиться не удалось. Точнее познакомились, но без толку. Они, кажется, через три часа вышли на какой-то станции. И что же дальше?

-Все, - отвечает Бог.

-Что - все?- не понимает мой друг,- что соль?

Господь кивает, и на этом аудиенция заканчивается.

Когда он мне рассказывал этот сон, то на этом месте у него в глазах появлялся страх. Он говорил, что тогда проснулся в холодном поту. И потом как- то у него вся жизнь изменилась. И не могу сказать, что все наладилось. Даже наоборот. Была работа хорошая. С работы ушел. Жена бросила, и детей увезла. Я потом с ним связь потерял. Историю эту запомнил. Уж больно сон непростой. Ты сам как думаешь, Кузя?

-Ты сказал, что твой друг прожил семьдесят лет? Так? А история с солью с ним в тридцать восемь произошла?

-Ну, да так и было.

-Что же это получается? Тридцвать восемь до и еще тридцать два после. А в промежутке баночка соли?

-Ну да. И ты помилован, и в раю, - ответил Николай Николаевич.

-Да нет. Я не о том, - дернулся Кузя,- а что, ты сказал, с ним случилось дальше?

-Я же говорю, что не знаю. Расстались мы с ним.

-А ты откуда про семьдесят лет знаешь?- Подозрительно поглядел на деда Кузя,- а тебе самому лет-то сколько?

-Да мне уже восьмой десяток пошел, а с ним мы еще раз встретились. А потом я узнал, что он умер. На работе умер. Аорта разорвалась, и сердце лопнуло. Охранником на складе работал. Сутки, через трое.

-Так что же с ним, ты говоришь, изменилось?

-Да вобщем ничего особенного. Он вот, так же как и ты, задумался. Ему в голову мысль гвоздем засела: что если для царства небесного достаточно баночки соли. А жизнь продолжается. И как ее дальше жить? 

-Да-да, это очень глубоко! – воскликнул Кузя, - для вечности достаточно баночки соли, а для короткой жизни - нет. Это мысль!

-Да нет, Кузя,-перебил его Николай Николаевич,- это не просто мысль, которую можно записать в книжечку. Это другое.

-Что же другое?

-А это каждый должен понять сам. Может и тебе эта труба нужна лишь для этого. Ведь для Бога, что баночка соли, что вся соль мира, все едино. А для человека - нет.

-Ладно, завтра все узнаем!- сказал Кузя, - если вернусь и не испекусь, то приду, расскажу. Будет у тебя в запасе еще одна история.

Кузя встал. Спать пойду. Куда мне?

-А вот иди на ту березу, а за ней чуть влево там куст, а за ним твой шалашик.

-А где мой дружок?- вдруг вспомнил о Федоре Кузя.

-Так все уже отвалили давно, - ответил Николай Николаевич.

-Что, и Федька?

-А куда ему деваться. Столько водки! Кто же ее всю окаянную одолеть сможет!

-Ну, тогда я пошел. Прощай, Дедушка!- Кузя махнул рукой кому-то в темную ночь, и напряженной походкой пьяного человека, подчеркнуто – ровно, пошел на березу.

 

Глава 7.

Еще две встречи у костра

 

Кирпич разлепил один глаз. Второй открываться не хотел. Лежал Кирпич в каких - то кустах. Острая палка давила в бок. Хотелось писать. Кирпич закряхтел и развернулся. Развернувшись, он попытался встать. Теперь он стоял на карачках. Из этой позы был шанс встать на ноги. Но что–то мешало. Было впечатление, что ему скрутили ноги. Ноги двигались, но как-то странно. Когда Кирпич хотел двинуть одной ногой, то двигаться начинала вторая нога. Будто ноги за ночь срослись и превратились в хвост.

-Хрень какая-то, - хрипло выругался Кирпич. Он сел и ощупал ноги. На его штаны было натянуто еще что-то. Это что-то, натянутое лишь до колен, и мешало ему двигаться.

Тогда Кирпич, крятя от усилия, сорвал эту тряпку. Он подумал, что буянил и его связали. Поэтому он здесь, в кустах. Но то, что он содрал с себя, оказалоь штанами. При том, что его собственные штаны оставались на нем.

-Что такое? Вторые штаны?- и тут Крпич вспомнил. Он вспомнил, то Лариска Шмель ему дала какие-то тряпки, и он пошел их примерять. Потом Кирпич ничего не помнил.

-Значит, все же напился.

Все сразу встало на свои места. Он поднялся на ноги. Костра не было. Восток над Москвою начинал светлеть. Голова не болела, но была чугунной. Это был хороший знак. Кирпич знал, что в такую чугунную голову если влить граммов сто, или лучше все двести водки, то опрокинутый мир восстановится. Хуже, когда болит голова. У Кирпича если болит, то она болит наразлом. Сначала обручем сдавливает мозги, которые готовы через уши вытечь. А потом начинается треск и блеск. Блеск и искры с фиолетовыми кругами - это в глазах, а бомбы взрываются в черепе. И тогда впору класть головушку на плаху. И это будет наилучшим выходом. В таких случаях Кирпичу даже водка не помогает.

Дед говорит, что это давление. Вот и давит оно Кирпича до размазанных соплей.

Кирпич выбрался из кустов. Посрывал репьи с одежды, и еще два вытащил из головы. Вокруг костра валялись только пустые бутылки.

-Сволочи,- подумал Кирпич,- все выжрали, гады!

-Но его цепкий разлепившийся глаз заметил, что количество выпитых бутылок валяющихся тут, явно не соответствовало объему той сумки, которую вчера притащил писатель.

-Значит, выпили, но не все,- решил Кирпич,- значит, надо искать.

Тут разлепился и второй глаз. Кирпич увидел на бледнеющем небе зеленую звезду. Звезда зависла прямо над кольцевой дорогой.

-Надо идти туда!- сам себе указал пальцем Кирпич, - водка там!

И он, сгребши в охапку подареные ему штаны и рубашку, двинулся к трубе.

 

Федор умер часа два назад. И теперь ему, умершему и сильно замершему, очень хотелось уже подняться и идти. Он чувствовал, что это именно надо сделать. В этом был смысл его загробного существования. Он чувствоввал также, что идти ему надо еще и потому, что он не дошел, потому что застрял. Но не было никаких сил. Голова и все его тело лежали в воде. Вода обтекала его где-то снизу. Сил хватило открыть рот. Вода стала затекать в рот. Федор стал глотать воду. И это ему понравилось. Он вспомнил серебряную рыбу.

-Наверное, не надо идти, а надо вот так лежать и чтобы вода текла, текла, текла через меня, - решил он.

А вода, все продолжая течь в рот, наполнила его. Федор сначала глотал ее. И это было тоже приятно. Потом ему глотать расхотелось. Тогда Федор стал пускать маленькие фантанчики. Вода наполняла рот. Это Федор позволял ей делать. Потом он усилием воли закрывал рот. При этом его щеки раздувались. И тут он, состоянием напряжения щек, выталкивал воду изо рта. И она маленьким фонтанчиком, как у плавающего кита, выстреливала над его лицом. Облеванный изо рта водой, Федор снова переварачивался на бок и открывал рот. Так продолжалось довольно долго, пока Федор не сообразил, что если он может достаточно легко переворачиваться со спины на живот, то, наверное, смог бы и подняться.

Подумав это, Федор подумал и о том, что он, поднявшись, наверное, смог бы идти дальше по своему еще не до конца пройденному пути. Федор напрягся и, качнувшись, устоял на ногах. Но распрямиться в полный рост не смог. Его голова больно ударилась о низкий потолок.

-Ой, ой!- схватившись за голову и присев опять в бегущую воду, завопил Федор. Боль постепенно стихала, а понимание, где же он все-таки, не приходило. Уже не пытаясь встать, он стал руками ощупывать пространство вокруг себя. Оказалось, что он сидит в бочке. Во всяком случае, пространство, окружающее его, было круглым. Но бочка была какая-то странная.

-Может, бочка лежит на боку? - подумал Федор, - тогда почему в бочке течет эта вода?

Вопросов было больше чем ответов. Тогда ему, немного трезвеющему, пришла в голову мысль:

-А что если он еще не умер? Если я не умер, то значит, жив, - логично заключил Федор,- но тогда где я?

Где был Федор, если он был жив, этого он не знал.

 

Конечно же, ему удалось вспомнить и про то, как они с Кузей пили у Кузи на кухне . И про Кузиных жиличек вспомнил Федор. И вспомнил про трубу, о которой проканифолил ему все мозги Кузя. Потом они купили много водки и пошли на пляж. Да-да, Кузя так и сказал, - припоминал Федор, - мы идем на пляж. Костер был, какие-то мужики были , водку пили, Кузя что-то говорил…

Потом наступил беспросветный мрак. И вот он тут, в этой бочке. Голый, весь мокрый, замерзший и с раненой головой.

Федор еще раз ощупал голову. Выросла большая, в апельсин, шишка.

-Двуголовый змей,- попытался пошутить Федор. Иногда самоирония помогала ему оценить ситуацию.

Сейчас этот ход не удался. Даже смешно не стало.

-Но тут, когда Федор уже было совсем впал в уныние, его и осенило!

-Так ведь мы в трубу собирались! Точнее в трубу собирался Кузя. Но я же был с ним. Значит, он меня пьяного прихватил. Значит, я в трубе. А где же Кузя?

Федор огляделся. И ничего не увидел.

-Кузя!- тихо позвал Федор.

Прислушался к необычному эху и позвал еще раз, но уже погромче:

-Кузя! Придурок, ты где?

Как ответ, потянуло сквозняком, и Федор снова ощутил текущую у него между ног водичку.

-А вода эта здесь откуда? Из трубы дым должен валить, а тут вода течет. Может, это по технологии так надо. Это так у них система охлаждения, наверное, работает.

И тут Федор вспомнил, как кто-то говорил, что когда снова зажигается факел и начинает дымить труба, то там испечься можно секунды за две-три.

-А что если сейчас включат систему? Ведь говорил же этот придурок Кузя, что полезет в конце фазы охлаждения. А значит, перед самым зажиганием. Что если они меня тут забыли и сами свалили! Сейчас запалят факел, и мне пиндец тут настанет!

Федор снова метнулся и снова треснулся головой.

-А-а-а! Заорал Федор. Но он уже не садился на корточки, а, продолжая держать голову в своих руках, в положениии «мама моет пол» стал ползти вперед.

-Кузя, придурок, Кузя, придурок,- то ли молился, то ли ругался он при этом.

Наверное, если бы Федор так шел и дальше, то он, дойдя до конца водосточной трубы, вышел на другую сторону кольцевой дороги. Состояние наступающей трезвости помогло бы ему окончательно соориентироваться в окружающем пространстве наступающего утра. Но именно этого он и не сделал. Он поднял голову и открыл глаза. Будто это сделать ему кто-то приказал.

Сначала он стоял все в той же полусогнутой позе. А потом стал опускаться на колени. Нет, он в третий раз не треснулся башкой. Нет. Он вполне сознательно или абсолютно бессознательно продолжал совершать действия, ибо все это делало только его тело, но не он. А он теперь стоял в воде, и стоял на коленях. Федор стоял на коленях, ведь перед ним был Бог!

-А кто же еще это мог быть? Ведь они и полезли в эту чертову трубу за тем, чтобы встретится с ним. Вот он и встретился. Маленький, седой, с бородкой белой, как снег, старичок с посохом в руке.

Бог, кажется, его не заметил еще. А Федор, стоя в благоговейной позе, все же умудрялся еще как-то соображать, рассматривая Господа.

Господь поводил посохом, и, - о, чудо! Из-под его ног вспыхнул огонь!

-Но зачем здесь огонь? Неужели факел в трубе зажигает тоже он? Разве он сейчас его уже зажигает? Разве сейчас Федор спечется, как хрен собачий?

-Нет!- заорал Федор.

-Нет, нет, нет! - орал Федор. Он орал и полз вперед. Потом вдруг труба кончилась, и Федор выпал в пространство густой травы.

-Это что же, рай? А где Бог?

-На некоторое время Федор потерял из виду Господа. Но когда он встал, и встал во весь рост, то снова увидел его. Теперь и Бог смотрел на него.

-Вот она, эта самая встреча!- подумал Федор.

Он двинулся вперед. И каждый его шаг был воистину равен векам и размерам космических галактик. Он теперь переступал миры и вселенные, приближаясь к Богу. А Бог стоял и благосклонно и, может быть, чуть-чуть удивленно смотрел на приближающегося Федора.

-Что? Что надо говорить в этих случаях? - Лихорадочно думал Федор. И ничего не сумев придумать, он вдруг и неожиданно для самого себя бросился вперед. Федор сквозь все райские насаждения, спотыкаясь о какую-то проволоку, и разбивая ноги о торчащие из земли железобетонные огрызки, подбежал к Богу. Он рухнул пред Богом на колени. И уже не в силах говорить и дышать, расплакался, как маленький провинившийся ребенок.

Федор плакал, а Николай Николаевич, положив ему на горячую голову свою сухую руку, стоял и соображал, кто же это мог быть?

-Было ясно, что это чудик с пляжа. Ясно было, что с большого бодуна, и поэтому не совсем в своем уме.

-А может быть, это тот самый второй гость, о котором спрашивал Кузя? Но почему он голый и такой грязный, как черт?

-Ты с Кузей?- спросил он плачущего Федора.

-Да,- закивал головой Федор.

-А звать тебя как?

-Федя.

-Что же ты, Федя, так напился?

-Господи, я больше не буду, клянусь!

-Да что тут клясться! Напился, так уж напился. А мокрый и голый чего? В воду провалился?

-Так точно! В воду!

-Ну, садись ближе к костерку, да сохни.

-Ага,- кивнул Федор, и не поднимаясь с колен, пополз к огню.

-Да ты что, зашибся?

Ага. – и Федор показал на торчащую шишку.

-А на ногах стоять можешь?

-Не знаю.

-А ты попробуй.

-А можно?

-Можно.

-Хорошо. И Федор встал.

-Ну вот и хорошо. А где же твоя одежда?

-Я оставил ее там…

-Где там?

-Там… в той жизни. Только крестик взял. Он со мною. Вот он,- и Кузя стал оттирать от грязи висящий на шее крестик.

-Крестик - это хорошо, а штаны тебе все же надо отыскать. Тут у нас женщины имеются.

-Женщины? Господи, что, они и тут?

-И тут. Поэтому иди.

-Куда?

-Туда, где штаны оставил.

-А можно, я немножко погреюсь?

-Погрейся. Можешь идти к костру обсохнуть, а можешь идти в шалаш спать.

-В шалаш?

-Ну да. Знаешь, где ваш шалаш?

-Наш шалаш?

-Ну да, ваш, твой и твоего друга. Ведь вы вместе пришли сюда?

-Да, вместе, вместе, вместе. Это все он. Он меня заставил в трубу лезть. Напоил и заставил.

-Это вы уж сами разберетесь

-Ага.

-А ты что же, Федя, тоже к Богу собрался?

-Да я сам бы ни за что. Что же я, идиот. Что я, не понимаю?

-А что, ты понимаешь?

-Я, Господи, страшный грешник! Но не судите меня строго.

-Да ты, Федя, серьезно головой ушибся.

-Это ничего, это все пустое. А что я, жив или уже нет?

-Но, судя по всему, что ты здесь молотишь, то скорее жив, чем мертв,- улыбаясь, отвечал обезумевшему Федору Николай Николаевич.

-А меня зови Николай Николаевич, или просто дедушка, хорошо?

-Хорошо.

-Может, выпить хочешь?

-Чего?

-Да у нас тут только водка осталась. Чай твой дружок весь выпил, а нового я еще не делал.

-Водка? Что, и тут водка?

-А что? Почему у нас водки быть не может. Это вы же и притащили целую сумку. Вот осталось. Выпить все не смогли.

Тут Феде стало совсем плохо и очень стыдно. Он вспомнил, как пер в очередь с Кузей эту неподъемную сумищу с водкой

-Так он ее и сюда притаранил?

-Да куда сюда? - удивился Николай Николаевич.

-На небеса, куда же еще

-Все ясно. Значит, ты на небесах уже? Кузя твой туда только собрался, а ты уже на небесах.

-Как собрался? Разве он тут не был?

-Как же не был. Был. Вот здесь сидел, про трубу рассказывал. Я его в шалаш отправил.

-Что же и меня в шалаш?

-А меня за кого ты принимаешь? Небось, за Господа Бога?

-Ага.

-Ну, космонавты! Ну, алканавты! Что же у вас получается? Засосали водочки, и на небеса? Прыг – скок, и в раю?

-Да не прыг-скок, а по трубе вонючей. Вон, всю голову и ноги разбил в кровь!

-Значит, ты на небесах, я - Бог и предлагаю тебе выпить водки?- Едва удерживаясь от смеха, спрашивал Николай Нколаевич. Ему все не верилось, что молодой человек не шутит.

-Кто тут водку наливает? Загремело - захрипело сквозь шелест травы голос из мути рассветных сумерек.

-А это еще кто?- удивленно вскинул голову Федя.

-Ну, если ты на небесах, а я – Бог, то это Ангел мой идет. И, кажется, похмелиться хочет.

Из сумерек нарисовалась всклокоченая страшная фигура Кирпича.

-Дедушка, спаси, родной! Похмели Христа ради, не дай умереть!

Кирпич, держась за голову и продолжая молоть какой-то вздор, сделал круг вокруг дедушки, вокруг костра и вокруг Федора, и у него в руках действительно оказалась бутылка водки.

-А, это наши гости. Я тебя узнал, - подсаживаясь к Федору, толкнул его в бок Кирпич.

-Не трогайте меня, я сейчас умру.

-Нет, уже не умрешь. Я имею лекарство, от которого не умирают, но воскрешают!

Кирпич отыскал тут же где-то на земле стаканчики и, сорвав ловко крышку, разлил водку.

-Держи, герой! Ведь ты сегодня на небеса полезешь! А голый почему? Он, дедушка, сегодня с тем, вторым, как его… лезут по трубе в небо, к Богу самому, представляешь!

-Представляю.

-Ну, космонавт, будь здоров! - еще раз, но уже полегче, толкнул приунывшего Федора Кирпич.

-Выпей, Федя, и мозги прояснятся, - предложил Николай Николаевич.

-Так значит, вы не Бог?

-Кто, дедушка?- Крякнул, выпив, Кирпич, - он здесь и царь, и Бог. А мы его святая рать!

-Какая ты рать? Пьянь ты, черт волосатый, - сказал Федор и выпил тоже.

-О, молодец! - Совсем даже не обидевшись, ответил Кирпич, - а без штанов почему?

Потом Кирпич налил себе и Феде еще по пол - стаканчика.

-На, прикинь на себя. Завтра пол-банки поставишь, - и Кирпич бросил голому съежевшемуся Федору штаны и рубашку. Федор поднял брошеные ему тряпки.

-Вшей нет. Только блохи, - рассмеялся Кирпич, глядя, как брезгливо рассматривает тряпки Федор.

-Где моя одежда? - спросил Федор.

-Ты меня спрашиваешь? - Кирпич выпил еще и теперь утомленно и благодушно глядел на этого грязного и голого мужичка, - а ты не одевай. Как солнышко взойдет, прилетит к огоньку Шмель и ужалит тебя за хрен!

Федор стал молча напяливать одежду. Рубашка подошла. Штаны подошли тоже, но были разорваны.

Завтра твои отыщем, но это тебе обойдется еще в пол-банки.- сказал Кирпич,- давай выпьем!

-Давай.

 И они выпили. А еще через минут пять Федор решил  встать, но, шатнувшись резко влево, рухнул с бревна.

-Умер, - только и сказал Кирпич.

-За этот день уже второй раз, - сказал Николай Николаевич.

 Никто не стал поднимать упавшего Федора. А он, упав, сразу же уснул крепким сном.

 

Глава 8.

Митроха и его душа

 

Наступало утро субботнего дня. Москва просыпалась вяло и неохотно. Другое дело было тут, у трубы. Будто смена караула, сразу же после ушедшего спать Николая Николаевича и уснувшего тут же у красных углей Кирпича, из шалаша выползла опухшая морда Митрохи. Несколько минут Митроха продолжал сидеть под деревянным навесом. Навес был устлан рваными кусками рубироида. А Митроха с чрезвычайным вниманием рассматривал свои ноги. Могло сложиться впечатление, что он изучает разнообразные следы на штанах. Но ни штаны, ни подпаленный башмак, в этот ранний час Митроху не интересовали. Бывают минуты в жизни, когда надо тихо пересидеть самого себя, чтобы не рассыпаться к черту как пепельный столбик. Эти минуты Митроха знал и никогда не пытался обмануть себя. Все, кто говорил Митрохе, что тяжелая голова или голова в кольце сжимающего обруча,- это самое хреновое, что может быть от перепоя и недосыпа в его возрасте,- всех таких умников Митроха посылал куда подальше. Сам же он знал, что чугун в голове - это уже наоборот признак оживления.

-Если я чувствую пусть даже боль,- рассуждал Митроха,- значит, я еще жив.

А вот это состояние, которое заставляло Митроху покорно сидеть и ждать, - умрет он или будет жить, - такое состояние было действительно страшным.

Ты ничего не испытываешь. Ни боли, ни сушняка во рту, и вообще всяких процессов в организме нет. Даже сердца у тебя нет. Есть только чистый дух, который, взирая на это скрюченое тело, решает, покинуть ли его навсегда? Душа настолько отчуждается, что ей становится и само тело не интересным и не понятны его волнения. И никакие внешние вторжения в такую отчужденность не способны принудить душу услышать зов стонущего тела. И вот тогда остается ждать. И это не кино, пусть даже страшное, которое кто-то созерцает. Здесь нет зрителя. Есть пустота, в которой безразлично плавают кусочки некогда целого имени: М-и-т-р-о-х-а.

Но Митроха также знал, что если долго длить эту пустоту, то душа вряд ли захочет вернуться. Надо в какой-то момент известного времени словчиться и поймать эту строптивую душонку, как воробья за хвост. Вот Митроха стал осторожно шевелить головой. Взгляд его от штанов и ботинок стал ощупывать сначала ближнюю травку, потом неловко вскарабкался на подрастающую березку, и, наконец, задержался на навесе. В деревянном каркасе навеса, укрытого рубироидом, светилась дырка. Кусок рубироида ветром задрало, и теперь в образованую дыру смотрел кусочек неба. Но не так было все просто. Там, отверстии, взгляд Митрохи усмотрел еще кое-что. Надо было быть Митрохой, чтобы в обычном на первый взгляд березовом листочке усмотреть собственную душу.

-Вот она! - понял Митроха.

Теперь, когда изменница была обнаружена, надо было изловчиться и хоть как, но ухватить ее. А это было сделать непросто в положении полуразрушенного тела. Тут бы и подготовленый гимнаст не смог выпрыгнуть резко пружиной вверх.

Митроха медленно и осторожно подтянул ноги, и, как смог, выпрямил спину. Руками он уперся в землю. На раз-два его ноги должны были распрямиться, а руки, оттолкнувшись от земли, вытолкнуть корпус вверх. Потом в этом разворачивающемся прыжке надо было успеть не просто поднять правую руку вверх, но подняв ее, во-первых,- успеть прицелиться, а во-вторых, тут же ухватить «Ее».

И Митроха это сделал. Он пробил башкой низкий навес. Потом рухнул в примятую траву. Последним, что он почувствовал, это была тяжелая головная боль.

-Значит, жив! Все - таки жив!- Он лежал в подломленной позе и тяжело дышал. Но в его кулаке был зажат маленький березовый листочек.

Беглянка - душа была возвращена. Спустя полчаса стало возвращаться ощущение пространства. Тело наполнялось болью. Организм на это ответил простыми позывами. Митроха кое-как встал на ноги, и, отойдя за березку, отлил. Взгляд на свой рухнувший шалаш родил желание поправить его. Но желание поправить тут же сменилось желанием этого не делать. Не делать пока. Словно августовские комары, заклубились желания разные. Они слабенькими писками наполняли опустошенную душу и лезли в голову. Желания вяло толпились в голове, и не получая яркой поддержки, тут же окончательно загибались. Митроха потоптался возле своего черного кострища. Тут валялись тряпкки, целлофановый пакет, какие-то бумажки. Чуть поодаль валялся вверх дном грязный котелок. Это была обычная кострюля с прикрученой к ручкам проволокой. Митроха пнул котелок. Котелок, откатившись, перевернулся и щербато оскалил на Митроху эмалированное нутро. Рассматривая котелок, Митроха понял, что он хочет. Он хотел пить. Он хотел простой воды или крепкого чая.

Митроха тут же вспомнил, как он, двацатилетний, вернулся из армии и с друзьями обмывал целую неделю дембель. Тогда его покойный дядька сказал ему:

-Митроха, с утра пей только свежий крепкий чай. Потом, ближе к обеду, можно будет и аккуратно похмелиться. А утром - только чай. А если приучишь себя пить свежий чай после водки, то и пьянка уже не будет пьянкой, и утро встретит тебя как порядочного человека.

Вот такой был мудрый у Митрохи дядька.

 С вечера Митрохи никогда не удавалось заканчивать веселье чаем, и поэтому утро встречал он порядочной свиньей. Но чай с утра - это он полюбил и уважал.

Но и утренний свежий чай уже второй год он редко пьет по утрам. А вот как появился здесь Николай Николаевич со своим чайком, Митроха первым был, кто заявил, что сюда, за трубу, посторонним с бузой хода нет. Да и саму территорию он же первым стал называть дедушкиной.

-Надо идти к деду на его чай, - решил Митроха.

 

Глава 9.

Утро продолжается.

 

Проходя мимо шалаша Лысого, Митроха приостановился. Здесь не было принято лезть во внутреннюю жизнь другого. Внутренней жизнью называли жизнь в шалаше. Залез в шалаш, и тебя нет для мира. Это было одно из неписанных правил.

Митроха прислушался. У Лысого в шалаше слышалось какое-то ерзание.

-Лысый, - тихо позвал Митроха.

 Если бы Митроха не получил ответа, он бы пошел дальше. Но ответ тут же последовал:

-Чего?

Голос Лысого был так чист и трезв, будто он вовсе не пил всю ночь, не спал, а ждал, когда Митроха проходя мимо, окликнет его.

-Лысый, пойдем к деду чай пить, - прошептал Митроха.

В шалаше послышалось новое ерзанье, и показалась голова Лысого.

-Чего ты шепчешь? - спросил Лысый.

-Чай тебя зову пить, - повторил тихо Митроха.

Это я слышу. Почему шепотом?

-А хер его знает,- пожал плечами Митроха, - утро...

-А что утро? Воробьев боишься разбудить?

-Я не понял, ты идешь?

-Чай - это хорошо, - поежился Лысый,- а покрепче чего не осталось?

Глупый все-таки ты человек, Лысый! Кто же с утра крепче чая что пьет?

-Кто - кто? Я!

-Головка ты от примуса, а не человек.

-Это почему?

-А, долго объяснять. Да и лень мне. Пошли.

Лысый вылез из шалаша и потянулся.

-Он, хрен,- думал Митроха, - в страшном сне не может видеть то, что я по утрам вижу.

-Ладно, пошли, - застегивая штаны, сказал Лысый,- курево есть?

Митроха и Лысый закурили и двинулись дальше. В стороне мелькнули шалаш Пахома и гостевой. Митроха покосился в сторону гостевого шалаша.

- В трубу полезу, - сказал зачем- то он.

-Давай, - так же равнодушно ответил Лысый

-Хрень конечно, но интересно поглядеть! - поскреб пятерней Митроха в нечесаной голове.

-Ага, - прогнусавил Лысый.

Они подошли к землянке дедушки.

-Картина «Бойцы на привале» - театральным жестом Лысый очертил экспозицию. Напротив входа в землянку еще тлели в кострище угли. Рядом, отставленный, на треноге висел котелок. Тут же лежала кучка приготовленных дров. Вокруг кострища были разбросаны березовые чурки. За одной такой чуркой, срубленный невидимым врагом, храпел второй гость. Напротив него, с другой стороны кострища, как бы задумался и привалился на бок ещё один боец - Кирпич. Между скрученных коленей у него торчала неиспользованной гранатой бутылка.

-Даже спящий боец не расстается с гранатами! - Выдергивая из коленей Кирпича бутылку, заржал Лысый.

-Не ори! - зыркнул на Лысого Митроха.

-А чо?

-Да ничо. Деда разбудишь.

-Да он уже наверно уехал давно.

Они уселись. Митроха стал раздувать угли. Угольки пустили дымок, и тут же выскочил лепестком желтый огонек. Потом Митроха приладил дедушкин треножник. В котелке на дне засохла кучкой вчерашняя травка. А вот воды не было.

-Лысый, где у деда вода?

-Я что знаю? Спроси у деда

-Так ты же сказал, что он упёхал, - Митроха поднялся и начал искать воду.

-Он ее в пластмассовой бутылке хранит,- ворчал себе под нос Митроха.

-Вон пластмассовая бутля, - указывая в кусты за землянкой сказал Лысый.

Действительно, это оказалась вода. Митроха немного влил в котелок, а остальное убрал назад.

-А я махну водочки, - прилаживая поломанный стаканчик, говорил Лысый.

Через десять минут дымок от костра смешался с паром от закипевшего чая. Вода из прозрачной стала медно-зеленой.

-Что за хрень дед туда кидает? - рассматривая жидкость, которую наливал в кружку Митроха, сказал Лысый.

Митроха сидел на чурочке и прихлебывал из железной кружки дедушкин чай. Уже подмигивало сквозь березки поднявшееся солнышко. Начинали трезвонить весенние птицы. От дороги потянулся привычный уху шум. Было как - то по-особенному хорошо и покойно, как бывает иногда в такие ранние часы наступающего дня.

-Вот ты сидишь, - думал Митроха,- просто сидишь и пьешь чай. И как это просто и хорошо. Вот так бы всю оставшуюся жизнь просидеть у костерка с дедушкой и с его чайком… И пусть будет и Лысый, и Пахом, и Шмель, и это солнышко, и эти воробушки, и вороны, и эта трава, и наши шалаши. Разве это плохо? Разве мне еще что надо? Когда - то я думал, что я потерял все, и потерял жизнь. А теперь живу здесь, пью чай и мне хорошо. А ведь думал еще год назад, что погиб. На дно опустился. А вот с бухлом надо подвязывать. А то сердечко шалить стало, и душа кочевряжется.

-Лысый? - окликнул Лысого Митроха. Лысый выпил и теперь зарывал в угли кортофелину.

-Чего?

-А ты хочешь туда, назад, в ту жизнь?

Лысый поглядел туда, куда махнул рукой Митроха.

-В Москву, что ли?

-Да хоть бы и в Москву.

-А чо там делать? Если бабло стричь, то это Клондайк, а так чего там делать.

-Дурак дураком, - подумал Митроха, а разумение имеет правильное.

-А в трубу с нами полезешь?

-На хрена?

-К Богу.

-Мне к Богу еще рано.

-К Богу никогда не рано.

-Ты, Митроха, с утряка не грузи меня. Собрался в трубу - так полезай. А мне и тут хорошо.

-Я, как вернусь, так расскажу. Ведь хоть ты и дрейфишь, а тебе интересно? А?

-Может и интересно, а может, и нет. Но в трубу не полезу.

Ну и фиг с тобой.

Митроха запрокинул голову. Солнышко едва – едва подскочило над березками. По небу высоко - высоко летел самолет.

-Часов семь только, - решил Митроха.

 

Глава 10

Сон Кузи был чист и безмятежен. Тем противнее было пробуждение.

-Может, минует чаша сия меня, - каждый раз, просыпаясь после крепкой пьянки, думал Кузя.

Порою действительно как - то удавалось смягчить трудности дня наступившего. Как ни странно, но в таких трудных пробуждениях ему помогала Зейнат.

-Баба не пьет, и в рот не берет, - всякий раз удивлялся Кузя, - а знает, как и что такое похмелье!

Зейнат вообще не пила. А лечение больного и несчастного Кузи было простым. Во-первых, она категорически запрещала с самого утра похмеляться. Супчик, или легкий бульон, - и на свежий воздух. Свежий воздух особенно благотворно действовал на оживающий организм. Возвращался Кузя всегда после таких прогулок очень уставшим и злым. Ему тогда хотелось одного - сейчас же накатить граммов двести. Это был кризис. Если ему удавалось, то это было началом недельного запоя. Но Зейнат уже поджидала Кузю с вкусным обедом. И тогда на стол выставлялись две бутылки светлого пива.

Первую бутылку Кузя, сорвав крышку тем, что было под руками, прямо из горла высасывал как носос. Его тут же прошибал пот, а раздражительность уступала место голоду. Обед был легкким. Но Кузя отваливался в полном изнеможении. Дотащив себя до дивана, он падал на него, как падают в объятия любимой женщины. Был иногда и половой десерт. Если Армины не было дома, а Зейнат была в хорошем настроении, она прилегала рядом. Смерть, наступавшая вместе с оргазмом, была настолько желанной, что Кузя если были бы силы, был готов умирать и умирать. Но силы покидали его. И Кузя засыпал сном младенца. Вечером, когда просыпался, его ждал свежий чай с лимоном, сахаром и баранками.

Но тут Зейнат не было. В первые секунды пробуждения Кузя даже не мог вспомнить, где собственно он находится? То, что он проснулся не дома, это было очевидно. Он лежал на земле. Под ним был рваный вонючий матрац без простыни. Подушки и одеяла не было. Лежал он в одежде. Неснятые кроссовки тяжелыми гирями висели на ногах. Было холодно и сыро. Пахло то ли травой, то ли дерьмом, то ли тем и другим, и еще чем - то тухлым. Обстановка напоминала берлогу.

-Черт знает, откуда в Москве берлоги! - соображал Кузя. Он сел. В кривое отверстие перед его глазами заглядывала травка. Две березки, пригнувшись, тоже таращились на него из отдаления. В углу стояла сумка. Кузя подтянул сумку и заглянул в нее.

-Водка, - с отвращением прошептали пересохшие губы. И тут Кузя все вспомнил.

-Сегодня мы лезем в трубу.

Он вылез из шалаша и огляделся. Солнышко дружелюбно улыбнулось, но тут же спряталось за дальний куст. Откуда-то слева тянуло дымком, и слышались разговоры. Кузя подхватил сумку и пошел на голоса.

-Где, интересно, Федька, - думал Кузя. Вчерашние события удалось достаточно последовательно вспомнить. Но вот Федька исчезал из них еще там, у костра на пляже.

Он сидел рядом со мною и кемарил, - припоминал Кузя,- а потом мы все встали и пошли. И тут перед глазами так ясно встала сценка на болоте у трубы.

-Федька стал брыкаться! Потом, придурок пьяный, стал распускать руки… и я ушел. - Надо было тащить его, - продолжал думать Кузя,- но ведь этот пьяный осел, уперся и хоть краном! Там наверняка и скуксился пряник.

Решив, что товарищ уснул у трубы, Кузя тут же успокоился и забыл про него. Он обошел торчащую из земли плиту и оказался на маленькой полянке. Горел костерок. Дымился котелок. Сидели Митроха, Лысый и Кирпич. И в отдалении еще лежало что-то неопределенное, покрытое клетчатым одеялом.

-Привет туристам! - бодро махнул рукой Кузя. Что, соколики, головки повесили? А я с гостинцами,- и он встряхнул сумкой, в которой звякнули бутылки.

-А мы гостинцам завсегда рады, - откликнулся Лысый. Кирпич угрюмо покосился, а Митроха скорчил кислую морду.

-Все ясно, - решил для себя Кузя, - похмельный синдром.

Сейчас доктор будет лечить раненных птенцов, - усаживаясь и устанавливая перед собой сумку, сказал Кузя. Где-то очень далеко, на самых окраинах сознания, мелькнула Зейнат с бульоном, легким пивком и вечерним чаем. Но неуместное здесь видение, устыдившись своего появления, так же легко рассосалось.

Кузю уже настойчиво звала труба!

-В трубу - то полезем? - спросил Митроху Кузя.

-Конечно, - ответил Митроха.

-Как твой Кузмич сегодня, работает?

-А черт его знает! Говорил, что дежурит сегодня. Он же по суткам. А когда эти сутки у него начались, сегодня или вчера это я забыл.

 

-Даже если вчера он заступил, то у нас есть весь сегодняшний день. Так?- Стал рассуждать Кузя. Значит, надо двигать.

-Нет, - отмахнулся Митроха,- надо очухаться сперва. Дело наше серьезное. А то припремся с такими рожами, то и сам Кузмич нас не узнает.

-Кузя оценил свои оставшиеся запасы.

-Два пузыря Кузмичу хватит?

-Хватит, - кивнул Митроха.

-Ну, тогда у нас на лечение остается два флакона. Как у нас с закусью?

-С закусью все в порядке, - выкатывая картохи из углей, сказал Лысый, - закуску всю вчера сожрали.

-А эта картоха?- спросил Кузя.

-Это мы дедушку слегка тряханули. Он молиться за наши грешные души ушел, а мы его выставили на картоху.

-У меня есть банка шпрот,- сказал Кирпич.

-Шпроты - это хорошо, а чего сам такой тухлый? - спросил Кузя.

-Да,- отмахнулся Кирпич. Он поднялся и пошел.

-Куда это он?- глянул на Митроху Кузя.

-За шпротами.

-А, понятно.

-Надо Шмеля и Пахома будить. У них вчера оставался харчик,- сказал Лысый.

-Хватит нам и картох,- сказал Митроха.

-А все равно придется будить, - не унимался Лысый,- если Пахома не разбудить и водку выжрать, то потом х-ев не оберешься.

-Чего ему твои х-и, - огрызнулся Митроха,- у него Шмель под боком.

-Шмель - то под боком, а водки - то нет.

-Может, и водка есть. Шмель вчера в Москве была.

-Ваша правда, - согласился Лысый.

Кузя выставил два пузыря. Митроха сгреб в кучку восемь картох. Верулся Кирпич и принес банку шпрот. Лысый критически изучил банку.

-А чего она у тебя такая ломаная? - спросил он Кирпича, показывая банку Митрохе.

-Забыл отрехтовать!

-Нормальная банка, - примирительно сказал Митроха.

-Нормально трактором перееханая! - не унимался Лысый.

-Не хочешь, не жри! - И Кирпич выхватил из его рук банку.

-Пахома надо позвать, - сказал Митроха.

-Я ему свиснул, - ответил Кирпич.

-Ну и чего?

-А Бог его знает? Вроде хрюкнул что-то.

-Ладно, Кузя, наливай! - сказал Лысый, - кто не успел, тот опоздал! Закон бичей.

Кузя разлил и мужики выпили. Появился вдали Пахом.

-Пахом идет по нюху! Он водку чует за версту, - приветствовал подходившего Пахома Лысый.

-Пахом подошел и молча нащупав ногой пенек, сел на него.

-На общаг,- и Пахом метнул банку с морской капустой.

-У нас сегодня день моря,- вскрывая банку с капустой, сказал Митроха.

-Пить будешь?-

-Да хер его знает? - скривил опухшую рожу Пахом.

-Ну, ты подумай, это же вопрос серьезный. Пить или не пить,- захихикал Лысый,- а вот мы вопросов не задаем, а просто пьем.

-Вы чего, с вечера гудите? Спросил Пахом.

-Да нет. Что же мы, гираклы? - ответил Митроха.

-Кирпич всю ночку на пляже загорал. Он у нас прикалывается последнее время так,- хихикал Лысый.

-Я потом пришел сюда,- забубнил Кирпич. Он выпил, и его тяжелая складка от лба до подбородка разгладилась.

-Мы тут с Дедушкой и твоим корешом еще сидели,- Кирпич обратился к Кузе.

-Что, с Федькой?

-Ну да, с ним.

-Так значит, он тут?

-Тут, тут. Где же ему еще быть.

-Так где же он?

- А вон, под одеяльцем кимарит,- махнул рукой Лысый.

Кузя оглянулся. Неопределенной формы холмик, похожий на груду тряпья под клетчатым таким же рваным одеялом, к оказался Федькой. Кузя встал, переступил бревно и подошел к клетчатому холмику. Он отбросил край одеяла и увидел голову Федора. Грязная голова покоилась на двух розовых ладошках. Спутанные волосы, невероятных размеров шишка, реальные куски засохшей грязи и эти две младенческие розовые ладошки! Вообще, вся фигура его говорила, что человек несмотря ни на что, спит очень сладко. Кузя присел и потянул друга за ухо. Потом он потянул сильнее и еще сильнее. Кузе показалось, что если он сейчас даже ножом отрежет ухо, то и тогда Федька не проснеться.

-Живой труп, - вернувшись к костру, сказал Кузя.

-Спать будет до вечера,- сказал Кирпич.

-Почему? - спросил Кузя.

-А у меня такое было. Я как-то пил весь день, и потом еще всю ночь. Так потом спал целые сутки.

-Значит, в трубу полезем без него. Пусть ему хуже будет.

-Или – лучше,- добавил Лысый,- лучше наливай, Кузьма!

-Я уже пас,- отмахнулся Кузя,- мне в трубу лезть.

-Ты, Митроха, тоже?- Спросил Митроху Лысый.

-Я еще маленько могу.

Лысый разлил на четверых.

-Ну ладно, нам пора! - поднялся с бревнышка Кузя.

-Погоди маленько! - попросил Митроха. Он сидел и теперь чистил картошку.

-Доедай и пошли! - не унимался Кузя. Он еще раз проверил для Кузмича бутылки. Митроха очистил картоху и целиком сунул ее в рот. Туда же он послал хорошую жменьку капусты и всю эту пережевываемую массу он покрыл тремя крупными шпротинами.

-Пошли.

 

Часть 3

Место встречи с Богом.

 

 

Глава1.

К трубе.

Митроха поднялся.

-Курево есть? - спросил он у топтавшегося в нетерпении Кузи.

Они закурили и пошли.

-Богу привет! - крикнул им в спину Лысый.

-Обязательно! - откликнулся Митроха.

К заводской стене Митроха и Кузя подошли со стороны мертвого пустыря. Митроха огляделся.

-Где - то здесь надо лезть, - сказал он. Затем Митроха отыскал ржавую пустую бочку.

-Кузя, что стоишь? Давай, помогай!

Они вдвоем подтащили бочку к забору.

-Здесь полезем? - спросил Кузя.

-Здесь.

Митроха потряс бочку, проверяя ее на устойчивость. Потом он ловко запрыгнул на продавленное дно и уже оттуда, отжавшись на руках, оказался сидящим на заборе. Он осмотрел пространство за забором. Потом оглянулся и сделал Кузе знак головой, чтобы тот лез вслед за ним. После тело Митрохи исчезло за забором.

Кузя еле влез на шатающуюся бочку.

-Кидай сумку сюда, - услышал он голос Митрохи.

-Лови!- и Кузя швырнул сумку. Потом, так же как и Митроха, он отжался на руках, и поочередно перебросил левую и правую ноги.

-Ну, чего как петух расселся! - зашипел ему снизу Митроха,- давай, прыгай!

Кузя прыгнул.

-Мы уже на месте?

-А что? Разве не похоже?

-Да черт его знает, - отряхиваясь от грязи, сказал Кузя, - грязь тут какая-то!

-А ты чего хотел? Чтобы тут Бродвей был? Завод - это самая грязь!

-Ладно, философ, - недовольно перебил Митроху Кузя,- куда теперь?

-А вот тут надо сообразить,- и Митроха сделал вид, что соображает.

-Чего тут соображать? - вот труба!

Вот труба, а вот и другая! - сказал Митроха. Тебе в какую надо? Из одной огонь, а из другой дым.

-Нам не факел, а труба нужна, - ответил Кузя.

-Тогда нам туда,- и Митроха указал рукой на одноэтажное краснокирпичное здание, из которого и росла эта громада.

То, что труба была громадна, это Кузмич, конечно, подозревал, но увиденное теперь превзошло все его представления. Это был ствол гигантской пушки, направленный прямо в сердце Богу. Именно такая ассоциация первой родилась в Кузиной голове, когда он задрал ее.

-Во, громадина! - застонал от удивления Кузя, - и даже лестница есть. Видишь эти скобы? Это - лестница. Прямо как в моем рассказе.

-Как же мы туда залезем? - продолжая, задрав голову, разглядывать это чудовище, говорил Кузя. Что же, по этим скобам?

-Ты что? Я не подписывался лезть по скобам на эту дурынду. Что я, самоубийца? - замахал руками Митроха.

-А как же?

-Как, как. На хрен тебе на нее лезть? Ты же хотел из нее на Бога глядеть?

-Ну да. Хотел.

-Ну так на хрен тебе лезть на нее?

-Не знаю.

-Надо идти к Кузмичу. Он нам заслонку откроет.

-Какую заслонку?

Там есть люк, в который трубочисты залазят, чтобы трубу чистить. Вот это и есть заслонка.

-Ну, теперь понял. Так бы сразу и говорил.

-Пошли. Если на охрану нарвемся, - гнусавил идущий впереди Митроха, - будем брехать, что грузчики.

Завернув за угол краснокирпичного здания, Митроха и Кузя увидели сидящего на ступеньках очень худого мужика неопределенного возраста. Мужик курил и безразлично смотрел на Митроху и Кузю.

-Кузмич! Е-мое! Это ты?- Подойдя к мужику, радостно воскликнул Митроха. Мужик поднял голову, и, выпустив желтый дым изо рта, таким же безразличным голосом, каким был и его взгляд, сказал:

-Митроха, привет.

Кузе теперь показалось, что Митроха вовсе не договаривался с Кузмичем и теперь сам очень обрадовался, что застал Кузмича здесь.

Митроха подсел рядом на ступеньку. Кузя присел тоже.

-Это, Кузьмич, писатель Кузя, - стал говорить Митроха, - он видами из трубы интересуется.

Кузмич сидел и так же безразлично пускал желтый дым.

-Мы, Кузьмич, хотим из трубы посмотреть на небо. Ты можешь нас пустить? А мы тебе гостинчик крепенький принесли.

Все это Митроха сыпал, как сыпал бы горох. Кузя, слушая Митроху и присматриваясь к Кузьмичу, думал, что вряд ли этот дядька что-то понимал из трескотни этого балабола. Но Кузьмич все понял. Он поглядел на небо. Потом затушил окурок и сунул его в спичечный коробок, служивший ему вместо пепельницы.

-А чего на него смотреть? - вдруг обратился он к Кузе.

Кузя немного даже растерялся.

-Это не совсем так, - стал торопливо объяснять Кузя, - не столько в небо, сколько на то, что там за небом.

-А что там? Бог, что ли?

Кузя подпрыгнул на ступеньке.

-А вы откуда знаете? Что, видели?

-Видел, не видел, а знаю. Чего еще можно в эту трубу смотреть?

-Логично! - зачем-то брякнул Митроха.

-Да, представьте себе, именно на Бога. Мне эта идея покоя уже два месяца не дает. Я, видите ли, написал рассказ. Там мой герой залазит на эту трубу, встречается с Богом. Сидят они вдвоем на самой верхатуре, свесили ножки и беседуют, а внизу копашится маленькая муравьиная Москва. Понимаете? А потом пришла мне в голову шальная идея! Черт ее знает, откуда она в голову ко мне залетела. Должно быть, во сне приснилась. Что-то мне подсказывало, что неспроста все это я написал. Мучился я долго. Потом уговорил Митроху. А он вас. И мы хотим из трубы этой посмотреть туда…

-Понимаю. Литр.

-Что? - не понял Кузя.

-Литруха. - Так же односложно повторил Кузьмич.

-Два пузыря в сумке, кивнул Митроха.

Кузьмич оценивающе глянул на сумку.

-Ну, тогда пошли. И Кузьмич поднялся.

Втроем они вошли в здание.

-Переодеваться будете? - спросил Кузьмич Митроху.

-Да нет, я уж точно не буду,- ответил тот.

-Что, все по-прежнему бичуешь?- спросил Кузьмич.

-А чо остается делать? Лишние мы люди государству.

-Ты, Кузя, как? Переодеваться будешь?

Я? Я не взял ничего с собой.

-Значит, не будешь,- ответил за Кузю Митроха,- мы так полезем.

-А что, там очень грязно? - спросил Кузя.

-Ну, нестерильно, это уж точно! - хмыкнул Кузьмич.

-А, не дрейфь! В ручье отмоемся.

Кузьмич отпер железную дверь с табличкой «Посторонним вход запрещен».

-Да какие же мы посторонние? Входя за Кузьмичем, сказал Митроха.

 Втроем они вошли в маленькое душное, без окон, помещение. Кузьмич сразу отпер заслонку и отодвинул крышку люка.

-Ну, полезайте, черти,- сказал он. Где ваша литруха?

Кузя протянул ему сумку. Митроха заглянул в дыру.

-Темно, как в жопе у негра!

-Фонаря не дам, - сказал Кузьмич.

-Ты, Кузмич, сама доброта! - хлопнул Кузьмича по плечу Митроха и прыгнул первым в дырку.

-Ну, как там?- заглядывая в дыру, спросил Кузя.

-Я же сказал, как у негра … - крикнул из черной дыры Митроха.

–Ну, и я полез, - сказал Кузя зачем-то Кузьмичу.

-Ага,- ответил Кузмич,- он уже отвинчивал крышку с достаной бутылки.

Когда Кузя был уже там, Кузьмич подошел и перед тем как закрыть заслонку, спросил:

-Когда вас выпускать?

-Давай, Кузьмич, через часок, - был ответ Митрохи.

-Ладно,- ответил Кузмич и запер дверцу люка.

 

Глава 2

На пенёчке.

Николай Николаевич сидел на пенечке и жевал корочку хлеба. Его стертые жизнью зубы с трудом пережевывали ржаную горбушку. Солнышко, поднявшись над лесом, облило теплом и утренним светом полянку. Николай Николаевич, даже если спал совсем немножко, всегда вставал очень рано. А сегодня и вовсе глаз не сомкнул с этими баламутами. Но все же спать не хотелось, и он, повесив за плечи потертый школьный рюкзачек и взяв палку, тихо ушел. Уходить и возвращаться - это был стиль жизни. Куда уходил и когда венётся, этого он заранее знать не мог. Все, что происходило в жизни Николая Николаевича, все случалось на этом пути. И он вывел для себя простой закон жизни. Закон был таковым: жизнь человеческая - это путь, продленный во времени и пространстве. И все что случается или не случается на этом пути, может и должно быть или не быть только на этом пути. Человек же, идущий по пути, имеет полное право и желание замечать или не замечать встречи на этом пути. Встречи все, с одной стороны самые разные и порой бестолковые и пустяковые. Но в более пристальном к ним пригляде они оказываются все про одно и то же. А вот это самое «одно и то же» и предстояло человеку узнать и понять.

 Впервые встретился он с Богом вот так же примерно. Это было давно. Он тогда только пришел из армии и женился. Девку выбрал добрую и складную, из соседнего села Погорелки. И вот родился у них с Оксанкой сыночек Ванечка. Бегал тогда вихрастый Коляш по десять верст каждый день в райцентр, где в роддоме лежала Оксанка. И вот как-то, возвращаясь назад, вот так же присел на пенечек в радости своей душевной. Сидел и курил, и вот так же солнышко пригревало и птички свистали. И захотелось тогда озорному Коляшу поблагодарить кого-то за всю ту радость, которая наполняла его грудь. И сам не понимая что делает, отбросил папироску и тут же у пенечка встал на коленки. А что делать дальше и не знает. Душа просит. А что и как? Он и в церковь-то не ходит. Покрестили его родители. И носит с того времени серебряный крестик на веревочке Коляш. Вот стоит на полянке перед пенечком на коленках. Потом достал из-под рубашки крестик и поцеловал. И молча перекрестился. А тут на пенек птичка села. Красивая такая! Прыгнула птичка туда, прыгнула сюда по пенечку и вроде как Коляша заметила. И так внимательно поглядела прямо ему в глаза. Никогда доселе Коляш не встречался с птичьим взглядом вот так в упор. А тут птичка прыгать перестала. Глядит птичка в коляшины глаза. А Коляш глядит в ее глаза. И показалось тогда Коляшу, да так сильно показалось, что вот-вот сейчас эта пичужка что-то важное ему скажет. Но ничего птичка ему не сказала. Стоит Коляш у пенька на коленках и боится ее спугнуть.

А мимо проходил мужик из их деревни. Увидел он Коляша, стоявшего на коленях. Чего этот дядя Саня тогда подумал, этого Коляшу он не сказал. Птичка улетела. Когда Коляш оглянулся, то ее уже на пенечке не было. Надо было тогда притвориться пьяным. И это бы дядя Саня понял. А Коляш ему там же, на полянке про птичку и про радость свою, и про желание благодарить стал рассказывать. С тех пор и потянулась за Коляшем кличка Блаженный.

Теперь Николай Николаевич понимал, что там, на полянке, он и свернул на свою дорожку.

Сколько лет прошло и воды утекло. И дядя Саня давно лежит на кладбище, и жену свою Оксану Николай Николаевич там же положил. А сыночек Ваня, царство ему небесное, ушел на афганскую войну и даже косточек не смогли отыскать. Другие хоть цинковые ящики получали. Хоронили своих деток в своей земле. Сколько их! Господи, помилуй! А его Ванечка только был на бумажке прописан как без вести пропавший.

А какой там - без вести! Приезжал после его дружок, и рассказал, как их роту в горах накрыл свой же минометный шквал. Вот и выходило, что один товарищ бил бомбами по другому товарищу. Таков был приказ. Думали, что там духи, а там были наши. А после только развороченые камни и кровь. Вот такая братская могила. Кровь да камни. И стал тогда Николай Николаевич все чаще и чаще сворачивать на эту свою тропинку. И привела тропинка его сюда. И живет уже второй год здесь у трубы. Устроил землянку и живет. Одну зиму возвращался в свою деревню. Там ведь домик стоит его и его Оксаны. Но с трудом дотягивал в нем до весны. Думал, что помрет. А весной собрался и пришел сюда.

В церковь стал заходить Николай Николаевич вроде так же случайно. Внешне выходило, что шел мимо. Зашел раз. Постоял скраешку. Потом еще раз зашел и еще и еще. Потом полюбил он стоять подолгу перед двумя иконами: Никола Угодник и Святый Великомученник Георгий. Служба идет, а он встанет перед Николой и смотрит. Как там, на полянке с птичкой. И кажется Николаю Николаевичу, что говорит он с ними. На исповеди и к причастию он не ходил. Не чувствовал к тому тягу. А свечечки Николе и Георгию всегда ставил. Когда крестился, то вроде как глухонемой, жестовым языком общался со святыми.

А тут рядом, за этим леском, на окраине небольшого подмосковного городка, опять же встретилась на его пути-тропинке беленькая однокупальная церковка Рождества Пресвятой Богородицы. Сюда-то и наладил свои пути-тропинки Николай Николаевич. Со временем даже стал на клиросе петь и псалтырь читать. За то его и подкармливали и какую-никакую одежку давали. Где живет, об этом он не рассказывал. А зачем? Ему хорошо и батюшку, отца Петра, он устраивает. Ну и ладно.

А сегодня вроде и в храм направился. Но вот присел на пенек от усталости. Стало быть, здесь его служба сегодня. Отец Петр его ругает за пропуски служб. А что может поделать Николай Николаевич? Не рассказывать же отцу Петру про птичек, с которыми он на полянке литургию служит.

-Помру и я скоро, наверное,- поднимаясь с пенька, подумал Николай Николаевич. И уже давно не было страшно ему от этих мыслей. Верил ли Николай Николаевич в загробную жизнь? Вряд ли и он сам бы мог ответить. Вера его была тихой и маленькой.

-Я свою веру,- говорил Николай Николаевич, в платочке ношу. И он показывал платочек. Обычный носовой в клеточку платочек.

-Я в него, упаси Бог, не сморкаюсь. Я им иконки протираю. Протру иконку и снова сложу, и в кармашек. На шее крестик, а в кармашке платочек. Вот и вся моя вера. Тут в платочке и Христос и МатерьБожия и все Святые. Покрою себя платочком, и будто амофором Богородица укрыла.

Любил иногда доставать платочек Николай Николаевич. Достанет, развернет и положит на голову. Сначала редко и для себя. А потом стал и другим. И проходили головные боли, и напасти отступали, и ясность ума приходила. Вот такая тропинка-дорожка была у Николая Николаевича.

Не смог сегодня дойти до храма Николай Николаевич. Вот сидит он на пенечке. И вспомнились ему два гостя, пришедшие ночью, и их желание залезть в трубу, чтобы Бога увидеть.

И ведь человек не глупый, вроде,- размышлял Николай Николаевич,- книжки пишет. А ведь слово - это сила огромная! В трубу залезть имеет потребность. Что тут можно сказать? Может, в том его правда. И в трубе он свою дорожку отыщет. Ведь это только в раю было все близко и видно. И Адам пред лицем Бога стоял и не жмурился. А как солгал, то и свет Божий ему стал нестерпим. Оттого и из рая был он исключен. С тех пор каждый человек, будто впотьмах блуждает. Каждому надо свою тропинку отыскать. И бог-то вот он. А без тропинки не дойти.

Вот так, сидя на пенечке, рассуждал сам с собой Николай Николаевич. Пели птички, пригревало солнышко, и сидел седой дедушка на пенечке. Он шамкал стертыми зубами, ворочая сухую корочку хлеба в сухом рту.

 

 

 

 

Глава 3.

Ларискина тропинка.

Лариска Шмель слышала, как уходил утром Пахом. Она, когда они вернулись от костра, все же рассказала Пахому про свою беременность. Пахом молча выслушал.

-Чего делать думаешь?- спросил он.

И пока Лариска говорила, как хорошо будет ей и ему приехать к матери в Псков, где есть и квартирка, и работа ей найдется, и ясельки для ребетеночка будут. Мама будет рада.

 Пока все это она говорила, Пахом просто уснул. А утром так же просто ушел. Лариска ворочалась в шалашевых тряпках. Ей стало уже в который раз нестерпимо противна вся эта бездомная жизнь! Ей хотелось  увидеть снова маму, захотелось навсегда уехать в Псков, и хотелось родить уже ребенка. Она вылезла из шалаша. Было тихо. Солнышко зацепилось за березку и оттуда подмигивало ей. От костра тянуло дымком. Лариска, поправив волосы и растерев ладошкой опухшее лицо, пошла к костру.

Подходя к землянке Николая Николаевича, она оглянулась. Налево был костер. Направо убегала в солнечную березовую рощу тропинка. Лариска свернула направо. Она все дальше и дальше уходила от костра. Тропинка весело кружила под ногами. За овражком открылась полянка. У ее края на пенечке кто-то сидел.

-Это же дедушка! - узнала Лариска Николая Николаевича. Она свернула и пошла к нему.

-Дедушка! - сияя от радости, воскликнула Лариска.

-Жучек-паучек, здравствуй, милая!- кланяясь, отвечал Николай Николаевич,- ты куда идешь?

-К тебе, дедушка.

-А я тут вот сижу, птичек слушаю. Они много знают и много рассказать могут.

-Знаю, дедушка. Они высоко летают. Им много видать.

-А люди, дедушка?

-А что люди?

-Что про людей птицы рассказать могут?

-Людям есть чему у птиц поучиться.

-Ночью я соловья слышала,- сказала, помолчав, Лариска.

-Люди чем-то похожи на птиц и на муравьев. Ведь это только кажется, что муравьи бегут незнамо куда. А у них у каждого есть своя дорожка. И у птичек есть свои дорожки. Есть дорожки такие и у людей.

-А где же люди встречаются, если каждый по своей дорожке идет? И главное, зачем?

-Одна дорожка набежит на другую, а зачем? Кто же это знает. Набегут они друг на дружку и потом каждая бежит своим путем. А позади остается узелок, как крестик…

-Это как же?

-Крестик, т.е. перекресточек.

-А.

-Сколько таких крестиков - узелков в клубочке!

-Прямо какое-то кладбище, а не жизнь получается, - сказала Лариска.

-Так оно и выходит. Встретился - это как нашел. А расстался - это потерял.

-Что же выходит? Все когда-то должно исчезнуть, умереть.

-Все, кроме Бога. Все наши встречи - это встречи с Богом, и не иначе.

-А что же, люди только у Бога, выходит, встречаются? - спросила Лариска.

-Бродят люди везде, а встречаются у Бога. Выходит, так.

-А ведь Бог, он везде? Правда?

-И то правда.

-Что же, и тут, рядом с нами?

- И тут. Рядом с нами. И в тебе, и во мне.

-А во мне дедушка не только Бог живет, - сказала вдруг Лариска.

-А кто же еще?

- Я ребеночка в себе ношу.

-Ну да? Вот радость-то какая! То-то я гляжу, что это наш Жучек такой счастливый!

-А что, разве заметно?

-На животик я на твой не смотрел, а на личике счастье светится!

-Значит, я счастлива? - спросила Лариска.

-А то как же? Разве ты этого сама не чувствуешь?

- Я к маме в Псков ехать хочу. Ведь у меня мама в Пскове живет. Я ее обидела очень когда-то. А теперь с ребетенком, как думаешь, простит она меня?

-Конечно, простит, если уже не простила, не сомневайся.

-Я ведь у нее одна.

Они помолчали.

Я ведь от Пахома ребеночка ношу… Вчера сказала ему. А он уснул.  Сегодня утром рано ушел. А я, дедушка, чувствую, что стала другой. Что-то во мне происходит, а что?Я не понимаю. Такое у меня впервые. Может, я завтра снова стану той же Лариской и водку буду пить? А вот сейчас не хочу! Чувствую, дедушка, что я другая.

Николай Николаевич пожевал губами.

-Зубы мои стесались до корешков. Сидел сейчас на пенечке и еле-еле корочку разжевал. Зубы болят, слюней во рту нет, чтобы размочить сухарик. Шамкаю его в сухом рту, а сам  радуюсь, что вот сижу на пенечке, птичек слушаю, и солнышко улыбается мне. Ты, милая, на свою тропиночку вышла. Тебя Бог встретил и за ручку взял. Отыскать свою тропинку - это трудно и без Бога невозможно. Порою человек жизнь тратит, блуждает по лесу. 

-Хорошо ты говоришь, Дедушка.

-И ты встала на свою тропинку и сразу засветилась свечой! Чувствуешь? Ну, вот, видишь. Тогда только человеку хорошо. А Бог радуется.

А к трубе, стало быть, не вернешься? - и Николай Николаевич кивнул головой в ту сторону, где остались землянка, шалаши и белый дымок костра

-Нет. Я же сказала, что не хочу.

-И правильно. Твоя труба у тебя позади. Сейчас тебя Бог ведет. Иди за ним и не сомневайся. Это хорошо, когда Бог с человеком.

А будешь церковь проходить, так зайди и свечку Святому Егорию поставь да помолись за всех нас.

 НиколайНиколаевич продолжал стоять на тропинке. Он глядел вслед уходящей Лариске. -Ну иди же с Богом, милая! - коли Пахому ты не нужна, то Бог о тебе позаботится!

 

Глава 4.

Дедушкина байка.

Федор проснулся, открыл глаза и сразу сел. Так бывает. Ты спишь, но, вдруг, что-то тревожное заставляет пробудиться. Ты просыпаешься. Сон тенью растворяется в лучах дневного света, а в душе осадком остается страх.

 Федор сидел теперь голым на земле. Какая-то тряпка – то ли рваное одеяло, то ли драная овчина, сползла с плеч и прикрывала грязный живот и ноги.

Почему- то вспомнилась мама, и Феде сквозь мутное сознание стало себя очень жалко. Глаза видели травку. Травка убегала из-под ног. Убегающая травка, чуть поодаль прорастала кустиками. К кустам прирастали березки. Березки были по-весеннему кудрявые и прозрачные. Сквозь кучерявую легкомысленность сочилось синее небо. Вообще, все в окружающем мире являло подозрительную беззаботность. Чирикали птички, тянуло дымком, и слышались вполне миролюбивые потрескивания дровишек в костре. А из кустиков торчало что-то белое, углообразное. Это-то белое и углообразное притягивало все внимание Федора и внушало подозрительность к беспечному миру. Оно - будто гигантский зуб, торчало из земли. Федор смотрел и никак не мог сообразить, что означает этот клык. Но было по-прежнему тихо и даже хорошо. И вот эту почти хрустальную тишину разрезал торчащий клык.

-Обелиск? Памятник? - размышлял Федор, - значит, это кладбище. Но если я на кладбище, то зачем здесь жгут костер? И я что тут делаю?

Федор оглянулся. Действительно, горел костер. Он рассмотрел сидящих людей.

-Хрень какая-то,- ничего толком не поняв, тряхнул головой Федор.

Ой! Мамочка!

Чугунное ядро перекатилась от затылка и шарахнуло его в лоб. Сверкнули искры, но память чуть прояснела. Федя вспомнил и про Кузю, с которым они вчера пили на кухне перцовку, и вспомнил, как закупив водку, они перли сумку, и как потом с бомжами пили.

-Но при чем же тут этот памятник? Неужели все это мы делали на кладбище? Но ведь мы собирались лезть в трубу.

Федор встал, и, натянув на себя вонючую овчину, на всякий случай перекрестился на обелиск.

-Какой же я пьяный! – думал Федор, подходя к костру.

-С добрым утром, Федя, - обернулся Николай Николаевич.

 Николай Николаевич теперь сидел у костра и варил свой чай.

-Здрасти, – кивнул Федя. Он узнал этого старичка. Ночью они о чем-то говорили. Но о чем? И он тоже бомж?

От этих мыслей Феде стало еще хуже. Подкатила тошнота и на себя, и на все, что видели его глаза. Нестерпимо к тому же воняла мочей овчина.

-Болеешь, вижу, что болеешь, - сказал Николай Николаевич.

-Падай сюда, - махнул Лысый, - сейчас лечить будем. Нам твой корефан лекарство оставил.

-Отстань, Лысый, - сказал Николай Николаевич, - ему другое лекарство надо. Я ему чайку налью. Чаю моего хочешь, Федя?

Федор безразлично кивнул.

-А мы и на это согласны, правда, Кирпич? - хихикнул Лысый,- вам чаек, а нам чифирек. Лысый тряхнул бутылкой. Федя отвернул голову.

-И правильно, Федя, пусть ее проклятую по-утрам пьют только коммунисты, - поддержал Николай Николаевич.

-Какие коммунисты? Это что, кладбище? – осматриваясь, спросил Федя.

-Нет… Это рай! Ты к Богу лезть хотел, а Рай здесь. Если еще сомневаешься, то прими на грудь!– плел без устали Лысый, разливая по стаканчикам водку.

-Лысый, не балаболь! – сказал Николай Николаевич.

-А где Кузьма?

Федор присел на чурочок.

-Я такой пьяный!- роняя голову, тихо проговорил он.

-А что это там за памятник?

Памятник!- захихикал Лысый.- ну дает Федька! Ну да, памятник!- и Лысый толкнул Кирпича в бок

-Кирпич, слышь, это твой памятник, и, оглянувшись к Федору, продолжал,- это Кирпич туда свое дерьмо хоронить ходит.

-Да, да, вот такой Кирпич у нас индивидуалист. Мы все срать ходим в балку, а он за плиту.

-Какая плита?

- Тут же свалка,- стал  тихо говорить Николай Николаевич,- там за дорогой Москву строили, а сюда весь мусор сбрасывали.

Федор принял из рук Николая Николаевича кружку с горячим чаем.

- Сейчас тут уже чистенько. Все в себя земелька берет. Эта плита еще два года назад была выше меня, А сейчас мне по пояс.

-Как она утопнет, так конец придет, правда дедушка?- Кирпич выпил.

-Какой конец? – Федя приподнял голову.

- Конец, который пипец! Понимай! Но здесь рай. Мы уже в раю, правда, Кирпич! - смеялся Лысый, - твоя землянка, дедушка, в землю не врастает?

Да, пока жить можно,- ответил Николай Николаевич.

-А то смотри, проснешься как-нибудь в преисподней!

-А ну тебя, балабол! Язык без костей, а башка без мозгов.

-Это уж точно, что без мозгов. Если бы она была с мозгами, разве я сидел бы тут с вами ?

-А где бы ты сидел? - удивился Кирпич.

-На Канарах сидел бы!

-На нарах, а не Канарах!

-Да лучше на нарах, если есть за что. Хорошо взял, сел, потом вышел, денюшки отрыл,- и на Канары!

- А наши Канары и нары здесь, - нехотя сказал Николай Николаевич.

-Да тут, Дед, и не нары и не Канары, а мы тут рвань подзаборная, и цена нам пол-копейки со всеми потрохами. Короче, пьеса Гоголя «На дне».

- Горького,- поправил Федор.

-Ну и я говорю, хрен редьки не слаще! Цирк, театр и комедия в одном флаконе! А нам водка жизнь прожигать помогает! Так чего, ты еще тут тусуешься?- Спросил Кирпич.

-Правильно, Кирпич, гутаришь. Иди, Лысый, трудись. Зарабатывай деньгу и покупай свои мечты! Кто тебе мешает?- Николай Николаевич посмотрел на Лысого.

-Я наследства жду, - отворачиваясь от ветра, закуривая, ответил Лысый.

-Чего ждешь?- не понял Кирпич.

-Женюсь на богатой тетке! Руки у меня золотые, шишка торчит круглые сутки, и вообще парень я хоть куда!

-Зубы только не забудь почистить,- ухмыляясь, сказал Кирпич.

-Зубы я фарфоровые вставлю!

-А жениться будешь с этими?

-Жениться буду с этими. А чем они плохи?

-Да зубы, как зубы, только на черные пеньки похожи .

-Ну и что? Я не буду открывать лишний раз хавальник. Это знаешь, еще лучше. Сочтут за умного. Прикинусь интеллегентом. Буду щеки раздувать и молча кивать. А в постели ночью зубов не видать.

- А, бабенка-то есть уже? - не унимался Кирпич.

-Приглядел одну. На рынке торгует.

-Рыбой? - вскинул голову Федор.

-Нет, не рыбой. Почему рыбой? В мясной палатке.

-Так это она тебе кости подбрасывает? - засмеялся Николай Николаевич.

-А что, плохие кости?

-Да косточки хороше, только вот не для моих зубов.

-А ты, дед, делай как Кирпич. Он их камнем дробит и мозги высасывает.

-Мозги я люблю,- я любил когда-то свежие мозги, да на сковородочку. Поджарить. И с хлебушком за обе щеки. Ух! Вкусно!

-Чьи это ты дедушка, мозги на сковородочку потрошил? - спросил Кирпич.

-Свинные, Кирпичик, свинные. Я помоложе был, так в деревне звали кабанчиков резать. Хозяйка в лоскут шмат сала завернет, а сразу под чарку кусок горячей печени и мозги жарила.

-Так ты, дед, в масле сыром купался,- крякнул Лысый,- чего тебя сюда занесло? Жил бы в своей деревне, резал бы свиней и жрал бы сало и жареные мозги. Чего еще надо?

- Это твоя правда,- ответил Николай Николаевич, у всех свои Канары. Ну как, Федя, полегчало?

Федор допил чай. Ощущение опьянения не прошло. Но пьяность тела и головы стала какой-то утяжеленной и вялой. Хотелось лечь на зеленую травку, вытянуть ноги и просто лежать и пялиться в небо

-А тут у вас хорошо!- сказал Федор, а где я свои штаны потерял?

-Ты, Федя, ночью голым сюда пришел,– сказал Николай Николлаевич.

-Как голым?

-Голым и грязным.

Федор подтянул к подбородку овчину. Его стал бить озноб. Пойдем, Федя. Я тебя уложу. Поспишь пару часиков, и к возвращению товарища будешь совсем молодцем.

И Николай Николаевич поднялся.

-Иди, иди!- сказал Лысый,- тут хорошо, а у деда еще лучше! А если попросишь, он тебе такой сладкой пурги в уши надует! Уходить не захочешь!

Федя встал и пошел. Они спустились по обломаной бетонной лестнице. Николай Николаевич толкнул дверь. Они оказались в низком и темном помещени. В двух метрах от входа бледнела поперек натянутая тряпка. Тут, перед занавесом, стояла табуреточка, и к стене были прилажены, кажется, оленьи рога. Один рог был обломан. На уцелевших рогах висела одежда. Напротив стояла этажерка с обувью. На земляном полу лежал кусок линолеума. Поверх линулеума был устлан коврик.

-Вытирай ноги и проходи,- сказал Николай Николаевич. Он отодвинул занавеску. За занавеской было помещение такое же узкое, но более длинное. Вдоль левой стены стояли один за другим два топчана. Сама стена была укреплена досками. Поверх досок над каждым топчаном была набита цветная тряпка, похожая то ли на старый потертый ковер, то ли на одеяло. Вверху, на стыке крыши и стены, были  сделаны два узких окна. Окна напоминали иллюминаторы. У противоположной правой стены, в центре помещения была установлена железная черная буржуйка с трубой, уходящей двумя коленами в крышу. Ближе к входу от печи стоял столик и два стула, а за печью был пузатый ящик, похожий на старый сундук. Ящик был покрыт зеленой бархатной скатертью с кистями. На столе стояла керосиновая лампа. Над столом была приделана полочка с посудой. Тут же вдоль стены были развешены пучки каких-то трав, какие-то обручи, веревки, и отдельно висела в углу черная шляпа с пером. На полу был тот же рыжий линолиум.

-Ложись здесь,- указал рукой на ближний топчан Николай Николаевич,- чаю еще хочешь?

-Ага.

-Ложись, я принесу. Николай Николаевич вышел, а Федя сел на топчан. Воздух здесь был таким же густым и полутемным, как и свет. Пахло дымом, прелыми тряпками и сушеными травами.

-Наверное, когда топится печка, здесь хорошо,- подумал Федя. Он потер грязные пятки друг об дружку и забрался с ногами на топчан.

Через несколько минут появился Николай Николаевич с кружкой.

-Сыро как-то сегодня, подтоплю печку,- сказал Николай Николаевич.

Федор сидел, скрестив по-турецки ноги, и дул в горячую кружку. Николай Николаевич хлопатал у печки. Открыв топку, он взял кочергу и пошуровал угли. Затем стал укладывать в топку дрова. Когда дрова были уложены, Николай Николаевич оторвал кусок газеты и подсунул под дрова. Чиркнула спичка, и совсем маленький огонек блеснул, выпустив в комнату струйку дыма. Николай Николаевич чуть подождал, пока огонек возмет свою силу. Потом он прикрыл заслонку и открыл поддувало. И сразу же что то сильное стало гудеть в печи.

Было тихо. Никаких лишних звуков, кроме тех, которые были необходимы для совершения нужных действий. Сами действия были простыми, а потому выглядили успокаивающими. Даже слова казались здесь лишними.

-Странно,- шепотом произнес Федор,- я еще вчера не подозревал о вашем существовании,  А теперь я сижу здесь, пью чай и мне очень хорошо.

Снова повисла тишина. Николай Николаевич продолжал сидеть на корточках перед печкой. Теперь он разминал сигаретку. Он молча закурил, выпустил струйку дыма и, завалившись на бок растянулся, как большой кот на полу.

Печное тепло, приправленное дымом, стало наполнять землянку. Я люблю вот так лежать у печки,- стал говорить Николай Николаевич.

-Жила со мною Альма, хорошая псинка… ушла куда-то. А так мы с ней почти всю зиму тут рядом и пролежали. Время здесь, как густой кисель тянется. А выйдешь наверх, а там деньки мелькают как стрижи. «Фр-фр-фр»,- и Николай Николавич смешно показал рукой, как мелькают стрижи. Много всякого успеваешь передумать здесь, пока ночи за днями тянутся. Ты не серчай на наших ребят. Они хоть и балаболы, и поддать любят, а дело свое знают. Здесь у нас порядок. Это все они. Тут прошлым летом беспредел был. У! Чуть менты всех не разогнали. Наркоманы ходить повадились. Да и кроме наркоманов всякая шваль якорилась тут. Лысый, Митроха и Кирпич всех построили, а кто не понял, того просто погнали. Там, за трубой можно бузить, а здесь наша земля.

-Я, наверно, вчера бузил?- спросил Федор.

-Ты?- и Николай Николаевич поглядел снизу на Федора,- ты не бузил, ты чудил. Разве не помнишь?

-Честно говоря, плохо.

-Ну да ладно, чего вспоминать пьяные дела. Протрезвел, и ладно. Ты, Федя, сам чем занимаешся?.

-Хером груши околачиваю!- захотелось сморозить. Сдержался.

-Да так, особенно ничем. Воздух пинаю. Я работаю на фирме, в охране. На хлебушек с маслом хватает, и время есть свободное.

На хлебушек с маслом - это хорошо, и то что время есть свободное - это хорошо. Помолчали.

-Я, Николай Николаевич, стихи пишу.

-Стихи - это тоже хорошо. Свободный художник, значит?

-Ну да.

А стихи твои про что?

-Да трудно сказать, про что. В стихах ведь главное не слова.

-А что же?

-Главное то, что после слов остается. Это как послевкусие после вина.

-Смысл, что ли?

-Ну да, но не только смысл. Здесь и эмоция, и чувство, и смысл. Художественный образ.

-Ну да, все мы образы Божии. По тварности мы твари, а по творчеству мы Творцы, так что ли?

-Да, именно так!

Федор обрадовался, что Николай Николаевич его, кажется, понимает.

-Ну а сюда какими путями?

-В трубу лезть собрались…- начал объяснять Федор. Но споткнулся на полуслове. Вот, сижу здесь у вас. Разговариваем, Пьем чай, и мне хорошо. Разве я за этим сюда шел, когда вчера тащил сумку полную водки? Тут Федор вспомнил Маринку.

-Тебя, наверное, ждут?

-Не уверен… Ждать меня особенно некому.

-Надо, надо чтобы хоть кто-нибудь ждал. Это очень надо. Пусть даже какая собачонка.

Федор вспомнил, как во дворе за ним всегда увязывалась бездомная псина. Пуделек, но на коротких лапах и с острой мордой. Пуделек, или точнее пудилиха, приволакивала заднюю лапу. Под брюхом из спутанных колтунов торчали обвисшие соски. Когда она бежала, то соски тряслись как что-то лишнее, что вот-вот должно отвалиться. Даже колтуны и запутанные в шерсти репия, выглядели на теле собаки более своими, чем болтающиеся сосцы. Федору казалось, что все щенки этой собаки должны были умирать. Ведь в этих чужих и пустых отростках разве могло появиться молоко? Бежала она всегда, провожая Федора до перекрестка, чуть в отдалении, в страхе, что могут отогнать.

-Меня во дворе провожает тоже одна собачка ,- сказал Федор. Николай Николаевич приоткрыл топку и теперь аккуратно шуровал в ней качергой.

- Я каждый раз как видел эту собачку думал, что надо покормить обязательно, и всегда забывал, выходя, захватить кости. А она все равно провожала до перекрестка. В сущности, я такой же бездомный. Ведь дом - это не просто четыре стены, диван, телевизор и стол? А если тебе рада только дворовая сука, а дома все тот же диван и телик, которым наплевать глубоко, кто пришел, кто лег, кто включил. Вот и выходит, Николай Николаевич, что я такой же бомж, как и ты.

-Все мы на этом свете бомжи. Шатаемся неприкаяные и ни к чему прилепиться не можем. Порою всю жизнь тратим на эту лепню. Мастырим, мастырим, мастырим - дома, положение в обществе, семью, детей. Дети вырастают и разлетаются; жены изменяют, мужья уходят; дома сгорают! Это только и успевает понять бедный человек. А без всего этого тоже жить невозможно. Вот где проблема! Тут я как-то в баньке был. Там в парной заспорили два мужика. Один говорит, что деньги зло. Другой говорит, что все зависит от количества. Первый ему говорит:- ну, купил ты машину, квартиру, работу, жену или пять квартир, пять жен, и еще пять пароходов и самолетов. А что дальше? Второй мужик сидит молчит. Наверное думает, что еще можно сотворить на оставшиеся деньги? А тут в их разговор встривает дедушка. И дедушка говорит обоим:- А не боитесь, что пока думаете, то время кончится? И знаешь, Федя, что было самым смешным во всей этой банной сценке?

-Что?

-Смешной была реакция этих двух мужичков. Они оба отреагировали по-своему, но одинаково. Они чуть ли ни в один голос сказали:- правильно батя, жизнь короткая и надо поспешать!

-А тем старичком был ты, Николай Николаевич?

-Да нет же. Я же говорю, что подслушал этот разговор. Для тягомотных бесед слишком в бане жарко. Потому речи короткие.

-И речи короткие и мысли короткие..

Ведь мы все, Федя, пришли в мир с заданием. Задания эти могут быть очень маленькими. Например, передать баночку с солью или родить еще одного человека. Или для того, чтобы в парной с веничком сказать то, что услышит, кому это надо услышать. И за такие мелочи даровано каждому прожить целую жизнь. Потому и мужики те в парной, наверное, свою баночку соли передали. Но и тот дедушка был прав, когда говорил про время. Ведь и баночка соли, и дом, и жена, и самолет с пароходом, и рожденный ребенок - это вещи, стоящие на одной полочке. А если эту полочку увидеть, то это уже  что-то другое. Это как бы соскочить с той самой полочки, поглядеть на нее да на все то, что стоит на ней и может быть успеть плюнуть. Но не на полочку, а на себя, дурака. А если хватит времени, то можно оглядеться, чтобы увидеть, что все окружающее тебя, все это состоит из таких же полочек, на которых наставлено всякой всячины. И это тоже не предел. Опять же, если останется время, то можно потыкаться в разные стороны и вдруг понять, что все эти полочки существуют по небходимости и даже очень не случайно. И очень хорошо, если еще остается время идти дальше. Тогда я уж не знаю, как это случается, но знаю точно, что все эти полочки и все эти вещи медленно и неохотно, но становятся как бы прозрачными. Нет. Они не исчезают. Все остается: и дома, и пароходы с самолетами, и даже неверные жены с детьми. Но как бы через них начинает сиять и просматриваться еще что-то. И вот тут начинается область счастья. Ну, то есть, это для тех, кому удалось добрести до этих прозрачностей и еще есть парочка минуток жизни, чтобы рассмотреть, что же там такое? Ты, Федя, понимаешь, о чем я?

-Кажется, да.

-Это меня натолкнул на размышления тот самый разговор в бане. Ведь он случился не вчера. Я крепко тогда задумался. Наверное, что-то подобное я и сам чувствовал. Но как-то все было некогда собрать мысли. А тут оказалось все так просто, и главное, ясно.

-Да-да,- разволновался вдруг Федор,- я и сам такое чувствую. Вот вы сейчас говорите, а я вроде как свои мысли читаю.

-Путь, он как судьба, один. Направления разные. Можно лезть вверх, как делает твой друг. Ведь он лезет в трубу именно все по той же причине. Можно спуститься вниз, сюда в землянку, как сделал это я. А ты занимаешся скреплением слов и ровно с той же целью. Понимаешь?

-Кажется, понимаю.

-Все очень просто. Если баночку соли передал, значит и задание выполнил. А все остальное, что я называю путем, это на добровольных началах, а посему и делать не обязательно.

-Как же не обязательно, если в этом и кроется смысл жизни!

-Для Лысого смысл, например, жениться на мясной лавке.

-Ну да, - кивнул головой Федя.

Из открытой топки вдруг повалил дым.

-Ветер, - сказал, поднимаясь, Николай Николаевич. Он закашлялся.

-Как в бане, - кашляя и жмурясь от разъедающего дыма, сказал Федор.

 

Глава5.

 

Кузя и Митроха уже более получаса лежали в дымоходе. Тянуло легким сквознячком. От сквознячка пылинки сажи невидимыми в темноте мухами оседали на лежащих мужиках.

-Если Кузьмич набухается и забудет про нас, - говорил Митроха, - к утру нас засыпет по самые брови.

-Почему по брови?- не понял Кузя.

-А выше бровей - это то, что нас уже не касается. Откроют задвижку, а здесь два холмика. Один холмик - это ты, Кузя, а другой холмик - это я.

-Нет, Митроха. Ты не прав. Выше бровей еще есть наши носы.

-Это будет прикольно, -заерзал Митроха, - два торчащие носа! Хрен бы с ними. Нет, Митроха, не хрен с ними. Если будут торчать наши носы, то и мы будем живы. Понимаешь?

-А я, Кузя, помирать тут не собираюсь.

-Я тоже.

-Так какого хрена мы здесь торчим?

-Тише, Митроха, не пыли сажей. Потом не отплюешься. А торчим мы здесь ты сам знаешь зачем.

-Нет, я так не договаривался. Я обещал тебя в трубу свести. А загорать здесь я не обещал. Ты, Кузя, сам тут загорай, если очень хочешь, а я лучше с Кузьмичем там тебя подожду. Ты как с Богом поговоришь, стучи. Если Кузьмич скопытится, то я тебя выпущу.

-Дурак ты, Митроха. Ничего ты не понял. Иди, если хочешь.

-Хочу,- ответил Митроха и тут же стал отползать, - я буду у самой задвижки сидеть и сразу тебя выпущу, как постучишь.

-А если не постучу?

-Как это?

-А вот так. Ладно, ползи.

И Кузя уже в следующую секунду забыл про вопли Митрохи. Взгляд снова устремился в черную бездну жерла трубы. Все тот же сквознячок, легко проскользывая над лежащим Кузей, поднимался вверх, указывая направление взгляду. А там, очень-очень далеко, из черной глубины светило Кузе лунообразное отверстие.

-Когда вот так долго лежать,- размышлял Кузя,- то начинают теряться ощущения пространства. Я лежу в узком дымоходе, И если протяну руку, то навернка, дотронусь до стены. А кажется, что вокруг не близкие стены, но бесконечная вселенная. И я уже гляжу мимо звезд, мимо галактик, мимо всех солнц, и вижу только эту дырку. Неужели же эта дырка и есть Бог?

Кузя закрыл глаза.

-Бог это дырка. Он почувствовал, как кусочек сажи упал на нос.

-Вот так. Звезды гаснут и падают мне на нос. А я вселенский великан. А Бог это дырка.

Кузя открыл глаза. Сажа продолжала оседать на лицо. И чем больше сажи оседало на его теле, тем пристальнее он вглядывался в далекую дыру. Кузе очень хотелось, чтобы Бог все же не был этой дырой, но через эту дыру он спустился бы сюда.

-Ну, хотя бы пусть заглянет. Ведь он знает, что я лежу в этой жопе и дышу гадостью! Разве ему трудно?

Но прошел еще час, и ничего не происходило.

-Если Бог это всего лишь дырка от бублика, то я лучше умру здесь,- решил Кузя. Он закрыл глаза.

-Я не открою глаз, пока ты меня не окликнешь! - последнюю фразу Кузя сказал вслух, отчего ему в рот обрушилась с лица сразу приличная порция сажи. Сплюнув все что попало в рот, он затих.

Кузя, видимо, в какой-то момент терпеливого ожидания задремал. Вот он видит себя бредущего вдоль бесконечного морского побережья. Сыпучие пески тянутся по левую руку, а по правую руку тянется такое же бесконечное море. И позади следы живут ровно еще два следующих шага. А потом слизываются набегами двух мягких волн. Чей-то голос говорит идущему Кузе, что это и есть смерть.

-Смерть - это когда волна слизнула след,- думает Кузя,- так банально и грустно. Впереди нежно-голубое небо, опускаясь, соединяет в себе и море и пески.

Кузя всматривается туда, где сливается небо, море и его путь. Горизонт от слепящего солнца выглядит набором бесконечых точек.

-Я уйду в одну из них,- думает Кузя. Все от этого кажется очень настоящим, потому что нет уже ни прошлого, ни будущего. А пока здесь есть только он, песок и море.

-Смерть только позади,- снова слышит он голос.

-Смерть - это тот, кто слизывает на песке следы,- соглашается Кузя,- если я остановлюсь, то смерть слизнет и меня?

И Кузя начинает бежать. Он бежит по горячему песку и чувствует, как все глубже и глубже вязнут его ноги. Кузя падает в изнеможении. Но не страх от настигнутого бессилия накрывает его. Кокон блаженства затягивает его куда-то между морем и песком. Правая ладонь тонет, растворяясь, в огне раскаленного песка, а левая невесомо полощется в пене морской, превращаясь тут же множеством рыб. Тогда Кузя переворачивается и все окончательно смешивается: пески с морями; небеса со слизанными следами. Рыбы с крыльями летят к солнцу и оттуда опадают серебряными звездами. И вокруг всего этого мерцания  гигантским змеем дует прозрачный ветер.

-Вот он, смысл жизни! - понимает вдруг Кузя,- надо лишь переварачиваться с живота на спину! А как же Бог? Где тогда будет Бог? Я буду кувыркаться, а Бог? Кузя открывает глаза и видит, как прозрачный сильный змей тащит по небу облако. Но вот облако рвется и в нежно-синем небе уже летит ангел. Потом еще один, и еще один. Ангелы как десантники выпадают из уносимого ветром облака.

-А где же Бог ваш? - кричит им Кузя.

-А Бог это дырка,- отвечают ангелы.

Кузя всматривается в облако, которое уже далеко унес ветер.

-Это же не облако, а дырка! - понимает Кузя.

Ангелы исчезают. Кузя закрывает глаза. Но что же это? Он закрыл глаза, но продолжает видеть ангелов! Точнее, Кузя видит теперь лишь одного ангела. Ангел похож на большую птицу. Кузя видит, как по небу летит эта птица. Вот она приближается к Кузе.

-Лети сюда! - кричит Кузя.

Птица замечает лежащего Кузю и спускается. Ангел присел чуть поодаль. Кузя лежит и ждет. Ему кажется, что  сейчас ангел скажет что-то очень важное. Но ангел молчит. При этом птица начинает тянуть Кузю зачем-то за ногу.

А Кузя продолжает лежать и не может понять, что это означает?.

-Кузя, Кузя, придурок! - слышит голос ангела Кузя.

-Да сам ты придурок!- не выдерживает тряски за ногу Кузя. Но как только он выкрикивает обидные для ангела слова, то тут же получает порцию сажи в открытый рот.

Кузя плюется и приподнимает голову. Он продолжает чувствовать, что его тянут за ногу.

-Кузя, придурок, ты что, подох? - слышит Кузя голос Митрохи.

-Митроха, это ты?

-Я-я, а ты думал что, Господь к тебе сошел?

Кузя ничего не отвечает на дерзость Митрохи. Он сел и теперь соображает.

-Митроха, ты здесь один? - спрашивает погодя он Митроху.

-Один, один,- кричит Митроха, давай вылазь! Там Кузьмич набухался и кричит, что если не вылезешь, то он подпалит печку.

-Зачем?- не понимает Кузя.

-А хер его знает. Пьяный Кузьмич - это гремучая смесь. Может, хочет тебя поскорее на небеса отправить?

-Постой, Митроха. Сейчас я вылезу.

-Я сначала думал, что Бог это дырка,- Кузя вылез из трубы и теперь сидел на корточках, спиной прислонившись к стенке. В углу на полу лежал Кузьмич. Митроха сидел напротив и продолжал удерживать Кузю за рукав, словно боялся, что тот снова улизнет назад.

-Пусти меня Митроха, - продолжал Кузя. А потом я вроде как уснул. Стал видеть, вот как тебя вижу, всякую хрень - море, песок, следы. Потом вроде как упал на песок. И мне стало так хорошо - хорошо. Вот так просто лежать. И вот тут стали летать ангелы.

-Ладно, Кузя, хорош дурака ломать, пошли назад. А то Кузьмич проснется и водки запросит. Где мы ее возьмем ему?

-Дурак ты, Митроха,- только и сказал Кузя.

Потом они еще целый час отмывались под душем в котельной.

Назад возвращались молча. У болотца, что перед поддорожной трубой Митроха, обнаружил в траве сложенную кое-как одежду.

- Знакомые портки! –пошевелив ногой лежавшие сверху штаны, сказал Митроха.

Набухался Федька вчера в дым, свинья! – Кузя нагнулся и сгреб в охапку Федины шмотки.

 

 

Эпилог.

 

Прошло, может две или три недели. Федор продолжал  раз в три дня ходить на свои суточные сторожевые дежурства и в свободное время продолжал сочинять, пил на кухне с Маринкой масандровский портвейн и  все так же продолжал философствовать.

И все же что-то маленькое и едва различимое среди всего прежднегослучилось в его жизни. Душа, запечетлевающая окружающую жизнь вдруг выдала зеркальное отражение.

-         Наверное, ничего бесследно не исчезает,- думал теперь Федор. Он сидел на земле на собственной старой куртке и жмурясь, в теплых нежных лучах московского бабьего лета. Рядом на земле и так же на своей старой куртке сидел его друг Кузя. Их, двух великовозрастных обалдуев от остальной Москвы отделяли сразу  три линии обороны: заросли кропивы; кусты; и большой старый школьный парк. И лишь тамбыла и продолжала гудеть и куда-то стремиться большая Москва. Рыжая кудлатая сука по кличке Рыжуха лежала в траве. Ее белый живот с обвисшими сосками грело солнышко. Рыжуха, прикрыв глаза, дремала.Два бутуса щенка возились между Федором и Кузей.

-         - Как все же ты меня отыскал? – после некоторого молчания, спросил Федор.

-         - Элементарно! - Кузя отодвинул наседающего щенка и отхлебнул из бутылки,- пришел к тебе, звоню в дверь- тебя нет. Вышел на улицу, сел на скамеечку, пью пиво. Вижу на соседней скомейке женщина сидит. Сидит, курит и слезы отерает. Поглядел внимательнее и подумал:

-         - А ведь это  наверное Маринка Федьки? Пересел на ее скомейку и прямо так и ляпнул.

-         - Как ляпнул?

-         - Да просто спросил: Вы Марина? Она сначала удивилась. А когда я упомянул твое имя, да про себя рассказал- во всем призналась.

-         - Призналась? В чем же она призналась?

-         -Бабу новую завел, - сначала думала она… Заметила, что ты куда-то харчи стал таскать… Потом подглядела.  Я сперва тоже не понял про что она рассказывает. Какая-то –сука, какие-то щенки? Подумал, что ты действительно бабенку со щенками подцепил… А потом понял, что речь идет о собачках. Знаешь, Федя, а ведь Маринка думает, что ты сбрендил.

-         - А я наверное действительно, сбрендил! – тихо, в ритме мерцающего солнышка, не открывая глаз, ответил Федор, -ты может не поверишь, но мне здесь хорошо.

-         - Собачью семью завел! Так она и сказала.

-         - Выходит, что  завел. Вот она. Рыжуха меня часто провожала до перекрестка. С зимы начала провожать. Я иду на работу  и она рядом. Тащится за мною- буд-то провожает. Потом пропала куда-то. А тут, как я от бомжей твоих  вернулся она снова объявилась. И сама меня привела сюда. А тут эти два ее бутуса.

-         - И труба.- заметил Кузя.

-         - ну, да, и труба. Она в этом огрызке трубы и родила их… короче, ситуация на сто процентов отзеркалена. Понимаешь? Даже эти кусты и кропива в школьном парке… Как там у той трубы.. Трубу помнишь?

-         - Еще-бы! Я как тогда протрезвел, то сразу думать стал. Образы, метафоры как грибы после дождя поперли. Роман начал писать! – тихо почти шепотом добавил Кузя.

-         - Ты Кузя молодец. Ты можешь действительность переплавлять в текст. А меня контекст жизни захлестнул. Пошел с тобой ради прикола, а в результате свою трубу здесь нашел. Я тут, сидючи, вчера даже кое-что накропал.

-         - Стихи пишешь тут?

-         - Ну да. Дома как то не прет… А здесь вдруг  вчера потянуло. Бумаги не нашел, так использованый пакет молока разорвал и огррызком карандаша записал.

-         - Великолепно! На пакете молока! Великолепно! Зубами рвал?

-         - Кого рвал?- не понял Федор.

-         - Ладно. Проехали! Читай же!

-         - Что, хочешь послушать?

-         - Желаю!

-         -Ну, хорошо. Слушай. И Федор, выпрямив спину и подтянув ноги стал читать:

 

 

Душа моя, ты хочешь потянуться.

Случается такое. Утром рано

Еще когда все в доме спит,

но день рассветом заглянул в окошко,

Как гость пришедший, или как хозяин

Проснувшийся до света, колобродит

Дела все переделав, ожидает

Когда ж проснется гость, вчера пришедший?

 

 

Вот так бывает и с душою.

Она, как гостья тела, или как хозяйка

Хлопочет о своем, пока во дреме

И в белых простынях гуляет тело.

Душа  от встречи с утренним туманом

Промокшая, ногами  в травах росых

Стоит чужая на пороге дома

И не решается войти…

А утром, если не проспит,

у тела будет время,

 чтоб в шлепках по ступеням

Спустившись в сад, увидеть два следа

Босых девичьих ног и бисер капель

На тропке, на траве и на скамейке,

Как будто кто-то приходил, когда все спали,

Вот здесь сидел, а здесь стоял

И бисер капал

С подола, с мокрой головы…

 Вот ожерелье,

Оставленное кем-то здесь, в беседке…

 

И тут я замечаю, как тропинка

и мокрая скамейка - подсыхают.

Что ж сделать  я могу? Еще минута,

Еще другая, - и следы исчезнут!

Тогда я разуваюсь, тут же рядом

Встаю и хочется мне сильно - сильно

На  цыпочки, как в детстве встать и потянуться!

Чтоб растянуться или дотянуться

До высоты березовых падений

из глубины небес, упавших в воду,

обредшие кудрявость в отраженьи.

 

 

И я тянусь, тянусь, росту.

И вот тогда, как птица из гнезда,

Душа моя, вздохнувшая с усильем

Толкает, будто, из гнезда птенца любви

Лети или разбейся! Но кричи!

пусть песней станет крик! Полет - размахом!

Надломленным крылом пусть станет боль!

 

Хорошо! – помолчав, сказал Кузя.

-         Федор молчал тоже. В кроне липы прошелестел ветерок, и на полянку упали два желтые листика. Щенок оторвался от Кузи и подцепил пастью осевший рядом с ним листик. Он, удерживая листок за краешек сталноситься по полянке. Листок налип щенку на нос. Этакая желтая нашлепка! Щенок зачихал, остановился и лапами содрал с морды листок. Это было смешно.

-         -Ха-ха-ха! – рассмеялись друзья

 

 

-         Последняя редакция 1 сентября 2009. Москва.

-          

-