Следы на песке
(рассказ хипстера)
«Ничто не сравнится
с
американской тоской».
Уильям Берроуз.
Меня зовут Монтгомери Клифт. Цинковый гроб с телом отца из Европы мать получила в тысяча девятьсот сорок пятом году. Через месяц мне исполнилось десять лет. Теперь мне двадцать три года. Мать давно уехала в Техас. Там она вышла замуж и родила сестру Лизи. Это история про мою короткую и бестолковую жизнь. Написать её меня заставила Кэтрин. Она, в сущности, права. Ведь это единственное, что я ещё могу делать. Я не уверен, что моя писанина может стать кому-нибудь интересной, кроме всё той же Кэтрин и ещё десятка тех, с кем я недолго тусовался в Нью-Йорке. Даже если это и так - всё равно. И я посвящаю эти страницы всем, кто меня помнит.
Монтгомери Клифт.
1.
Третий год я живу в Нью-Йорке. Последние полгода снимаю квартиру на Мэдисон авеню, на втором этаже в доме, что сразу за автостоянкой. Все три окна упираются в длинный жёлтый трехметровый забор. Это какие-то склады. Мы как-то с Карло залезли на крышу дома и кое-что смогли разглядеть. Большие фуры что-то привозят и что-то увозят. В основном это какие-то коробки. Карло считает, что это сигареты. Он мечтает спереть парочку таких коробок. Карло на своём старом форде собирается ехать в Мексику за «кайфом». Сигареты ему нужны, чтобы в них забивать порошок. Через дорогу ночной клуб «Матрица», где каждую ночь лабают свой безумный электрический саунд ребята из группы «Grateful Dead». Ещё полгода назад я был студентом. А теперь живу в квартире с фанерными перегородками и с утра до ночи занимаюсь лишь тем, что пинаю воздух. А всё этот проклятый Дэншер Вилледж. Это военная база на западном побережье. Я почти год прослужил там солдатом и получил дозу облучения. Поначалу было всё неплохо. Мне назначили пенсию. Я получил по военному страховому сертификату возможность учиться в нью-йоркском университете. А потом стали вылезать волосы и сильно болеть зубы. Из дёсен потекла кровь с гноем, а зубы расшатались, как пьяные бараны. Но главное - у меня стала отказывать память. Поэтому полгода назад я вынужден был оставить университет. Америка победила в мировой войне; мы сбросили две атомные бомбы и показали, кто в мире хозяин; и мы победим коммунизм. Но что мне от этого парада? Мне всего двадцать три года, а я выброшен на помойку, как использованный презерватив.
Я врубаю радио. Свинчиваю до упора влево круглое жёлтое колёсико, будто опрокидываю вспять это вонючее американское солнце! После полуночи это начинается! Джаз-блюз - моя жизнь, моя мечта, мой Бог! Когда мне было четыре года, отец рассказывал, что я при первых звуках ритм-блюза хватал веник и начинал выпендриваться. Наверное, я воображал себя каким-нибудь сумасшедшим гитаристом. Они лабали свою музыку, и она, слетая в мои уши с чёрных пластинок, совершала невероятные выкрутасы. Теперь я знаю, как хочу умереть! Пусть я умру, когда будет звучать гитара Великолепного Чарли! Но пока я умирать не собираюсь. Жаль, из этой чёртовой коробки выжать звука больше нельзя! Это Чарли Паркер и его «Следы на песке»…
Та, та, тра-а-ата-та…И гитару здесь Чарли рвать не будет.! Я не знаю, как это он делает? Даже если он не будет петь, за него споёт гитара. Кажется, что он с ленцой касается струн и даёт своей старушке самой рождать эту песню:
Это то, что останется после меня.
Можешь прочитать, если захочешь,
Мою жизнь, которую очень скоро
Сотрёт, как стирает ластик,
Следом набегающая волна.
Моя жизнь впереди, позади и во мне.
Я живу, слышите, я живу!
Пока звучит этот блюз!
Чарли перестаёт петь. Его глухой голос умолкает. Он рассказал свою историю. Но продолжают бить барабаны и вибрировать струны. Это может продолжаться вечно! И тогда мне насрать и на атомную бомбу, и на вольтанутых клопов в моей квартире, и на квартплату, которая растёт, как злокачественная опухоль. Я бухаю в баре на Авеню-си; или слушаю дома блюз Уилла Диксона, или биг-бэнд Чабби Джексона; я могу, пыхнув косячок марихуаны, часами танцевать с милашкой Кэтрин, тиская её тугие груди - я могу теперь делать всё, что захочу - но я не могу остановить эту расползающуюся раковую опухоль. Когда я беру в руки очередную квитанцию, мне кажется, что её метастазы цифр заражают через руки меня всего.
Карло предложил мне подтирать жопу этими квитанциями. Я сначала так и делал. Испытывал даже удовольствие. А теперь этого не делаю. Боюсь.
А ещё у меня есть подружка Кэтрин. Кэтрин травку не курит. У неё широкий кожаный ремень, вдёрнутый в джинсы. Этот ремень подарил ей прежний парень. Кэтрин рассказывала, что он воевал в Корее, попал в плен к китайцам, бежал, а потом уже здесь сидел за какие-то делишки в тюрьме. Этот Макс был клёвым парнем! Он рассказал Кэтрин, что такое жизнь, подсадил на иглу и подарил свой армейский ремень.
- «Жизнь - это кайф! Учись получать его. Все люди только этого и хотят. Но одни это научились делать за счёт других, а те, другие, - в лучшем случае получают бумажки с названием «доллары»! Это лишь обещания, которые никогда не сбываются. Живи только сегодняшним днём. Ты можешь, в лучшем случае, распорядиться этим днём. И пусть твоя жизнь будет короткой, но это будет твоя жизнь!» - часто пересказывает мысли Макса мне Кэтрин. Сама она ушла из ресторана. Она там работала официанткой. Таскала жирным довольным собою ублюдкам жрачку и бухло. А как-то взяла и весь поднос опрокинула на лысину одному такому козлу.
Он, видите ли, захотел, пока официантка разгружает принесённый заказ, пощупать, что там у неё под юбкой?.. А подаренный Максом ремень действительно клёвый! В этом ремне с обратной его стороны Кэтрин носит английскую булавку. Самая обычная маленькая, блестящая булавка. Кэтрин цепляет булавку за толстую шкуру ремня.
- Кожа носорога! – нюхая с обратной стороны ремень и давая нюхать мне, говорит всегда Кэтрин, - Макс убил в Африке носорога и из его шкуры вырезал этот ремень!
Кожа ремня действительно толстая и пахнет чем-то остро-кислым. Может, Макс и убил в Африке носорога, но мне запах ремня очень напоминает запах волосатых подмышек самой Кэтрин. Я ей об этом не говорю. Я лишь так думаю. А она пусть думает про Африку. Ведь ремень мы с Кэтрин нюхаем, когда она снимает его вместе с джинсами. А тогда нам не до рассуждений. А потом мне уже всё равно: вырезан ли он из задницы африканского носорога, или милашка Кэтрин просто на него пописала. В толстой подошве своих тяжёлых шузов она прячет пластмассовую пипетку. Между пяткой и носком внутри ботинка есть канавка. Канавку проковырял всё тот же Макс. Я разглядел эту канавку. Ничего. Аккуратная, почти во всю ширину ботинка. В эту канавку Кэтрин укладывает пипетку. Сверху она кладёт картонную стельку. И всё шито-крыто. Чем там ширяется Кэтрин, этого я не знаю. Видел несколько раз, как это она делает. У неё есть маленький, в размер половины мизинца, от сердечных капель пузырёк. В нём раствор грязного цвета. Это кислота. Мы как-то сидели в баре. Я пил пиво. Вижу, Кэтрин, оглядевшись, быстро сковырнула с ремня булавку, задрала ногу - будто положила одну ногу на другую, засучила штанину и чуть выше лодыжки вогнала булавку в белое мягкое тело. Сразу же выступила кровь. Она смахнула её ладонью. Пипетка уже была приготовлена. Когда она её достала и когда зарядила в неё раствор - этого я не видел. Потом Кэтрин, левой рукой удерживая в ужиме наколотое место, из пипетки правой рукой стала медленно капать на ранку раствор. Она всё делала быстро, но без спешки. При этом Кэтрин успевала глядеть на меня и иногда по сторонам. Всё выглядело вполне нормально. Сидят парень с девушкой за столиком, пьют пиво, курят и треплются. Кэтрин улыбается, а я краем глаза вижу, как капельки одна за одной, соскакивая с носика пипетки, тут же заглатываются расковырянной дырочкой. Носик пипетки почти вогнан в красное отверстие. Очередная мутная соскочившая капля на полсекунды наполняет отверстие. Кэтрин делает паузу. Я вижу, как её глубокие чёрные глаза к чему-то прислушиваются. Капля заглатывается плотью, а с носика уже падает другая. Процедура длится одну минуту. Потом Кэтрин ещё минуту пальцем удерживает надколотое место, будто боится, чтобы доза не вытекла обратно. Она уже опустила штанину. Левую ногу по-прежнему держит на колене правой. Пока я прикуриваю сигарету, из её рук исчезают и пипетка, и пузырёк с раствором. Кэтрин сидит и булавкой чистит на руках ногти. Потом она поднимает голову и смотрит на меня. Глаз у Кэтрин я уже не вижу. Глаз у неё нет. Они так глубоко запали в маленькую голову или вообще растворились в этой её глазной темноте. Я гляжу в две чёрные пещеры. Тонкие бледные губы сомкнуты, а звуки песенки, которую она начинает мурлыкать, едва слышно, подобно ручейку, сочатся из глазниц. Теперь моя очередь. Я встаю и направляюсь в туалет. У меня в кармане косяк. Туалет занят – там парочка трахается. На улицу пыхтеть выходить стрёмно - полиция. Иду по коридору к задним дверям и выхожу во двор. Здесь штабелями стоят ящики, валяются коробки. На одном из таких ящиков сидит чёрный парень. Я отхожу в сторону и подкуриваю косяк. Густой дым заставляет парня вздрогнуть. Он поднимает голову и глядит на меня. Я, затягиваясь, показываю негру большой палец.
- О׳кей! – кивает он в ответ. Тогда я жестом предлагаю ему курнуть. Он согласно кивает, встаёт и подходит. Мы курим. Потом я возвращаюсь. Кэтрин меня ждёт. Она взяла ещё пива. Это для меня. Она знает, что мне нужно после покурки. Давит сушняк.
2.
Как-то я позвонил Кэтрин и мы договорились встретиться в парке, смотаться в мастерскую к Бэбсу Гонсалесу. Бэбс – художник, у него есть мастерская где-то на Грант-стрит.
Кэтрин позирует ему. И теперь она хочет, чтобы я посмотрел на новую картину с её изображением.
- Ты там голая? – спрашиваю я Кэтрин, когда мы подходим к мастерской Бэбса.
- Только по пояс. Только груди. Я сижу на ковре, и ноги мои закутаны какой-то цветной тряпкой.
За церковью мы свернули с Гранд-стрит в переулок. Подошли к старому каменному дому с облупленной по фасаду штукатуркой.
- «Меблированные комнаты и квартиры сдаются внаём», - прочитал я на стенде единственное объявление.
Пять ступеней вниз - и мы в подвале. Входная рассохшаяся дверь не закрыта. Пахнет мочой и какой-то дохлятиной.
- Кошка душит крыс, – морщась от вони, говорит Кэтрин.
- И что? – не понимаю я.
- Она их душит, а не жрёт. Растаскивает по углам. Там они и гниют. - мы пробираемся по совершенно тёмному помещению, больше похожему на погреб. К прежним запахам присоединяется здесь запах сырости. Кэтрин идёт уверенно. Чувствуется, что милашка здесь бывает часто. Я натыкаюсь ногой на какую-то твёрдую хрень. Кэтрин смеётся, и тут же в дальнем конце погреба отворяется дверь. Мы попадаем в столб упавшего на нас света. В проёме отворившейся двери стоит Бэбс.
-Бэбс! – кричит Кэтрин. - Это я, Кэтрин, Бэбс!
Бэбс стоит монументально и неподвижно. Чувствуется, как он остро всматривается в подвальную темноту.
- Кто с тобой? – спрашивает Бэбс.
- Это Монтгомери Клифт. Я тебе про него рассказывала.
- А! - вяло реагирует Бэбс и освобождает проход. Мы входим. Здесь тепло. В узком коридоре почти на потолке горит лампочка. Я вижу у правой стены газовую плиту с двумя зажжёнными конфорками. Слева в углу горит прилепленная к кирпичной стене свеча. Над свечой большая, до потолка, картина.
- Это Святая Мадлена, моя покровительница, - уловив мой взгляд, говорит за спиной Бэбс. Я оглядываюсь. Передо мною высокий, сутулый, в грязной и сильно потёртой куртке стоит бородатый мужик. «Лет сорок», - прикидываю я.
Под расстёгнутой курткой – чёрный, с высоким воротом, свитер. Борода Бэбса частично утопает в этом вороте. Взгляд пустой, почти стеклянный. Кэтрин целует Бэбса в щёку и сразу проходит в комнату.
Я начинаю понимать, как легко и послушно милашка Кэтрин должна раздеваться под ударами кувалдообразных слов и этим стеклянным взглядом. Я ещё некоторое время, пока Бэбс мне втирает о святости, продолжаю разглядывать голую в лилово-красных пятнах Мадлен. Левое бедро чуть наехало на правое, тем самым перекрыв прямой доступ взгляда на «сладкое место». Это, пожалуй, единственно целомудренный жест во всей позе. Всё остальное: взвихренные невидимым ветром волосы, торчащие спелыми дынями груди, вздутый похотливый живот, тяжёлая задница и толстые ноги и едва обозначенное лицо… А вот рот! Рот Мадлены распахнут. Когда видишь этот рот, то, кажется, понимаешь замысел художника. Красная то ли рана, то ли язва, то ли яма - вот что этот рот!
- Ага!- слышу я из-за спины. - Ты почувствовал? А? Какова?
«Вот живет здесь в норе этот краб и таскает сюда всякую недоёбанную рыбёшку вроде Кэтрин», - мелькнуло в моей голове.
-Интересно, а кто тебе позировал? - спросил я.
- Как - кто? – искренне удивился Бэбс, - она и позировала!
- Кто? – не понял я.
- Да Мадлен!
-Как это? Ведь ты сказал, что она святая!
- Ну, да. Святая. И что же из того? Позвал, поставил на станок, потом трахнул.
- Где вы там застряли? - Кэтрин нас звала, и мы прошли в комнату. Коридор от комнаты отделяла фанерная перегородка. Окон не было. Зато был высокий сводчатый потолок. Квадратное большое помещение, больше подходившее для рыцарских пиршеств или для кабака, чем для жилья. Когда мы вошли, Бэбс щелкнул несколькими выключателями, и от всех стен сразу и даже с потолка брызнул нестерпимо яркий свет. В комнате кроме множества фонарей была огромная кровать, разостланный жётый ковё, большая куча какого-то тряпья, наваленная в угол, высокий шкаф без одной дверцы и три разноразмерных мольберта. По стенам висели картины, а на полу буквально везде валялись пустые бутылки. Обстановка мне понравилась.
«Это жилище настоящего художника», – подумал я и перестал сердиться на Кэтрин. Мы сидели на ковре и пили вино прямо из горла. Точнее, сначала на ковре сидели мы с Бэбсом и пили из горла вино. Кэтрин завалилась на кровать. Потом она ширнулась и, поднявшись, стала медленно, как лунатик двигаться между кроватью, между нами, среди мольбертов по лабиринту разбросанных бутылок. Бэбс отключил почти все фонари. Кэтрин начала подолгу застревать то у одной, то перед другой картиной. Прихлёбывая из бутылки, она совершала раскачивающиеся движения. Её худенькое тело походило на шарнирный конструктор. Ноги в коленях изламывались острыми углами; бёдра и плоский живот неудержимо пульсировали; торс, будто ствол дерева, ломался в руках невидимого великана! Бэбс подскакивал к картине, перед которой зависала Кэтрин. Он несколько минут молча напряжённо смотрел то на Кэтрин, то на картину, а потом вдруг начинал длинно, нараспев декламировать:
Серая пелена опустилась на город.
Сквозь пелену я вижу величественные горы!
Скалистые красные горы.
они поднимаются на западе.
Они видны из любой части города.
Из бумаги и клея сделаны эти горы.
Папье-маше за девятнадцать центов.
Вселенная целиком спятила!
Я дитя радуги, слышишь, мама!
Чёрт возьми, но это было великолепно! Потом Кэтрин захотела танцевать, и мы втроём отправились в клуб.
3.
По дороге Бэбсу взбрело зацепить Норму. Норма была его лучшей натурщицей.
- У неё вот такая задница! – и Бэбс, разводя руки, делал внушительный жест. - Тебе, Клифт, известна моя теория «центрального узла»?
- Нет, - отвечал я.
- Ну, так слушай. Ведь что главное для художника в его натуре? Главное - это задница! Есть такой промежуточный объём между ногами и головой; между низом и верхом. Это и есть центральный узел! Просекаешь? От его размера и формы выстраивается всё остальное человеческое тело. Из задницы растёт спина; определённым образом натягиваются мышцы, строится позвоночник, осанка, линия плеч, торс, шея и голова. А вниз растут длинные кости. Кости обтягиваются мышцами, сосудами, жиром и кожей. И это уже ноги! - продолжал рассуждать Бэбс, когда мы с шестой улицы свернули под арку.
- Ждите меня здесь. Я заберу Норму и мы двинемся! – скомандовал Бэбс. У Кэтрин начинался отходняк. Ей срочно требовалось вмазаться. Мы огляделись. Это было что-то вроде заднего двора какого-то супермаркета. Пластиковые контейнеры, штабеля пустых коробок и всё та же помойная вонь. В дальнем углу разгружалась фура. Несколько чёрных парней резво таскали из неё яркие желтые коробки. Прямо за нашими спинами стоял ржавый кузов паккарда.
- Я пойду туда, – сказала Кэтрин, - постой на стрёме, - я достал сигарету и закурил. Прошло две минуты. Бэбса не было. Вернулась порозовевшая Кэтрин.
- Сигарету хочешь? - предложил я.
- Хочу, но не сигарету.
- Да? А что же?
- Угадай с одного раза!
Я ещё раз оценивающе огляделся.
- Что, прямо здесь?
- Ты что, дурак? Конечно же, нет. Пойдём за это ржавое железо. Там есть уютное местечко… А?
- А если вернётся Бэбс? А нас нет.
- Мы его увидим. Пошли.
…И вот там, за грудой железа в щели у кирпичной стены я почувствовал своё бессилие. Что только не делала с моим членом Кэтрин! Я стал нервничать, покрылся потом, а мой парень предательски скукожился до размеров грустного напёрстка. Бэбс всё не появлялся.
- Извини, Кэтрин, - сказал я, - мне что-то сейчас не хочется. Давай отложим на ночь?..
Мы снова выбрались на пятачок, где нас оставил Бэбс.
- Где этот старый козёл? - стала кричать Кэтрин, - он там, наверное, трахает эту задницу, а про нас забыл! Бэбс! Бэбс!
- Прошло ещё минут пять, и в четвёртом этаже открылось окно. Из окна высунулась по пояс голая волосатая фигура Бэбса.
- Ну, чего орёте, черти? Сейчас идём, - и фигура исчезла, а окно затворилось.
- Ну, что я тебе говорила? - упирала руки в бока Кэтрин. Ещё минут через десять Бэбс с маленькой блондинкой вышли из подъезда.
- Кобель! - прошипела Кэтрин. Я рассматривал подружку Бэбса и примерял его теорию «больших задниц» к этой маленькой аккуратной блондинке.
Наша компания шумно двигалась по тротуарам в сторону «Белого Лебедя». Кэтрин теперь шла чуть впереди и приставала буквально ко всем немногочисленым в этот час прохожим. Пританцовывая, она улыбалась; она пела людям свои колыбельные песенки; она желала всем быть счастливыми!
Бэбс сразу, будто не было перерыва, продолжил развивать теорию «центрального узла».
- Погляди, Монтгомери, - кричал мне Бэбс, - у Нормы всё миниатюрно, аккуратно и изящно. Всё, кроме жопы! Чем ближе к заднице, тем «изящество» убывает! - И Бэбс обеими руками снизу и сверху тут же стал обмерять Норму. Норма не противилась. Она, вообще, при Бэбсе выглядела уютной ручной маленькой куколкой. Бэбс по-хозяйски вертел своей игрушкой.
- Вот погляди, Клифт, - затаскивая Норму на скамейку, продолжал Бэбс, - погляди, что я с ней сделаю? - и Бэбс начинал гнуть пластилиновую Норму. Туловище вытягивалось вперёд и остренькими руками упиралось в ствол дерева. Ноги Нормы отъезжали назад и девушка, провиснув, упиралась животом в спинку скамейки.
- Линия! Прямая линия! - кричал суетящийся вокруг Нормы Бэбс. - Жопу вверх! Брюхо подтяни! Держи прямую линию!
Норма послушно пыжилась, мы с Кэтрин смеялись и потом снова вместе продолжали идти. Но у мусорного контейнера Бэбс заставлял Норму залазить на грязную железяку и снова принимать разные позы. Короче, пока мы дотащились до кабака, я окончательно уверовал в теорию Бэбса. Геометрический знак женщины – ромб: узкий верх и низ и очень широкая середина. Ну, а середина это «таз», в который всё сливается и из которого всё истекает. Вся эстетика Бэбса выстраивалась поэтому на соотношениях «таза»; «верха»; и «низа».
В кабаке к этому времени было тесно. Бэбс с Нормой тут же исчезли, а мы с Кэтрин забрались в самый угол. Кэтрин всегда любила углы, а я хотел сегодня напиться. То, что произошло во дворе - я чувствовал, это не случайность. Я соврал Кэтрин, сказав ей, что не хочу. Я ведь очень хотел её. Хотел, и не мог. Я раньше слышал, что моя болезнь имеет такие последствия. Но я не думал, что это возможно со мною! Мне казалось, что моё состояние стабилизировалось и даже улучшается. И это несмотря на лысый череп и гнилые кровоточащие дёсны! Мне же всего только двадцать три! И что же? Я импотент?
Больше думать не хотелось. Кэтрин в этот вечер тоже пила много. У неё кончилась кислота. Мы пили, танцевали и снова пили. Где-то мелькал Бэбс с Нормой. Потом Бэбс танцевал уже с какой-то блондинкой. Потом, чёрт знает откуда, появился Карло. Он нарисовался призраком из тумана сигаретного дыма. Карло мой друг. Он был первым, с кем я познакомился, когда приехал поступать в университет. Карло учился курсом старше и стал моим Вергилием в Нью-йорке. Он ошивался по всем ночным барам, и это действительно было чудом увидеть его здесь. Подсев к нам, он сразу же стал излагать своё новое дело. Карло всегда был полон делами. Теперь его занимал план поездки на юг.
- -Мексика! Благословенная Мексика! - размахивал руками Карло. - На следующей неделе я заберу из ремонта фордик и мы поедем!
Карло так говорил, будто мы уже давно обо всем сговорились, и теперь дело оставалось за малым: забрать из ремонта старый фордик! Кэтрин именно так и подумала. Я слушал, и мне казалось, что я о чём-то таком уже и сам мечтал.
«Надо, надо бежать, бежать из этого вонючего Нью-Йорка, из этой Америки, хоть на край света, но бежать! Новые впечатления, новая жизнь! Я снова обрету силы, ведь мне двадцать три года и мне очень хочется жить!»
А Карло продолжал:
- Вот ты знаешь, Клифт, что два фунта (около одного килограмма) марихуаны, например, в Мексике стоит примерно тридцать пять долларов. Границу перекатили - и цена возрастает. Те же два фунта уже можно продать от ста пятидесяти до двухсот. Там мы её развешиваем на тридцать четыре унции и цена скачет резвым жеребчиком дальше. Это будет пятнадцать - двадцать пять долларов за унцию, или пятьсот десять - восемьсот пятьдесят долларов за всё те же два фунта. Улавливаешь? Ну а дальше - как в сказке. Цена продолжает скакать от города к городу, от кампуса к кампусу, от побережья к побережью. В Калифорнии “травка” обычно дешевле, чем на Востоке. Просекай теперь размер нашей прибыли, когда мы привезём всё это в Нью-йорк – мексиканские два фунта за тридцать пять долларов забиваются в “косяки”, которые продаются на углу улицы уже по доллару за штуку!
Карло замолчал.
- Тише, Клифт! - и он сделал запрещающий жест. Музыка стихла, и в зале стал постепенно стихать шум.
- Пошли! Скорее пошли! – подскочил со стула Карло и потянул нас за собой. Мы очутились у пустой сцены. Музыкантов не было. Но вот к фоно подвели слепого человека.
- Это Ширринг, - шептал Карло.
- Какой Ширринг? - спросила Кэтрин.
- Стив Ширринг, самый классный блюз-мэн во всём Нью-йорке! Сейчас услышите.
Ширринг был в чёрных джинсах и в таком же черном свитере. Он поудобней уселся, чуть поёрзав задом на круглом стуле. На фоне чёрной одежды, чёрного инструмента и полумрака бара выделялись только его большие руки. Вот руки слепца коснулись клавиш, и Ширринг стал играть. Пальцы сперва вяло, путаясь, перебирали звуки. Сам Ширринг оставался неподвижен и в этой позе казался спящим. Но вот он вздрогнул, а руки растопыренными клешнями напряжённо нависли и обрушились сразу на всю белозубую пасть оскалившегося зверя. На сцене появились барабанщик и басист.
Кэтрин подхватила меня и Карло и потащила танцевать. Мы, положив друг другу руки на плечи, стали кружиться в полупьяном танце.
- Возьмите меня с собой! – кричала Кэтрин.
- Ну, конечно! Куда мы без тебя, милашка, - немедля отриагировал Карло. У него всё было быстро. - Нас пока с Клифтом четверо. Ты будешь пятой.
- Питэр и Блэкс - это два классных хипстера, - стал рассказывать про других парней Карло, - они отличные парни. Питэр отлично водит машину и может стащить с любого прилавка хоть самого чёрта. У Блэкса есть выходы на чёрные кварталы Гарлема. Там наши сигаретки хорошо пойдут. Мы с тобой, Клифт, сможем толкать товар в университете. Чувствуешь, как всё схвачено?
Признаться, я чувствовал лишь то, что сильно пьян и что пора уже валить хоть куда!
Ночью всё повторилось. Точнее, ничего я не смог. Слава Богу, Кэтрин была тоже пьяна и быстро заснула. Я хотел проснуться человеком, которому всё произошедшее показалось бы привидившимся кошмаром.
Наутро и в последующие дни у меня уже сомнений не было.
О своих страхах я рассказал Кэтрин.
4.
С того вечера, как мы побывали в «Белом Лебеде», прошло почти два месяца. Теперь я в больнице. Через неделю Рождество, а завтра мой день рождения. Мне бабахнет двадцать четыре. Я часто здесь вспоминаю Стива Ширринга - слепого пианиста. Какие же у него большие, как клешни краба руки… У Бэбса тоже руки как клешни. Такие руки - признак творческих людей. Это я где-то читал. Я думаю и рассматриваю свои руки. Ничего особенного. Короткие тонкие пальцы, маленькие подвижные суставы. Да ещё эта чёртова дрожь появилась. А вот растительности на моих руках – этого хватает. Даже с излишком. Руки длинные и волосатые, как у гориллы. Не уверен - являются ли лохматые руки признаком творческого человека? Итак, завтра мой день рождения; через неделю Рождество; и уже пошла пятая неделя, как я нахожусь в этой клинике. Говорят, это хорошая клиника. Она является частью главного военного госпиталя, хотя и находится на несколько миль в стороне. Это даже и лучше. Ну, во-первых, в самом госпитале находятся тяжёлые больные, а во-вторых, отсюда можно при желании легко сбежать. Приступ случился со мной через три дня после той вечеринки в «Белом Лебеди». Конечно, и раньше я чувствовал, как, особенно после усталости или ночи, отекают ноги. Последнее время мне было тяжело ходить. Но всё как-то обходилось. А в то утро с кровати подняться не смог. Лежу, а ног собственных не чувствую. Будто их кто у меня за ночь отгрыз. То хоть раньше болели. А тут гляжу на них. Вот мои ноги - белые и такие же, как руки - волосатые. И лежат они рядом со мною как две колоды. Я щупаю их, как бы щупал два бревна. Есть ощущение волосатости, но нет ощущения, что это мои ноги. Не стану здесь писать, что я пережил и что пронеслось в моей башке за те несколько часов, пока я с этими колодами барахтался на кровати. Слава Богу, у меня в тот день с Кэтрин была на четыре часа забита стрелка. Думаю - будет ждать, не дождётся и сообразит зайти. Сообразила, пришла, увидела и сразу побежала за врачом. Пришёл врач, осмотрел и по телефону от консьержа вызвал карету «скорой помощи». И отвезли меня сюда. Тут меня всякими уколами да массажами вроде на ноги поставили. Ноги стал чувствовать и с кровати сам сползаю. А вот ходить пока не могу. Ноги ватные, держать не хотят. Но с костылями - ничего. До сортира или в процедурную могу… Мой доктор, мистер Кораджич говорит: если буду соблюдать режим, то и на ноги встану, и болезнь мою можно будет как-то там купировать. У меня начался процесс атрофии тканей. Это значит, что и кости, и мышцы, и всё остальное никуда не девается - то есть, пока не гниет, не усыхает и не пухнет. Но могут произойти изменения. Это мутация тканей - следствие большой дозы облучения. Мистер Кораджич говорит, что мне очень повезло, так как я попал к ним на сравнительно ранней стадии. И поэтому мне как воздух необходим режим, только режим и ещё раз режим. Он три раза повторил слово «режим».Что это значит? Восемь ноль-ноль - подъём; двадцать два ноль-ноль - отбой. А в этом промежутке - нас три раза кормят; мы ходим на процедуры, делаем гимнастику, гуляем; и никаких сигарет, алкоголя, и надо исключить Кэтрин…
Первые дней десять я как-то об этом не задумывался. А потом началось. Я сначала понять не мог, что это? Что начинает давить? Вроде, и на ноги поставили, и уход приличный, и мистер Кораджич каждый раз по плечу хлопает: мол, ничего, держись, парень! Всё у тебя будет оُ кей! А вот приехала в один из первых разов ко мне Кэтрин - и я почувствовал, что она пришла ко мне из другого мира. Здесь всё другое, и она другая. Свидание полчаса в белом кафельном зале. Вдоль стены стоят стулья. Приходят люди, садятся на эти стулья и начинают общаться. Так и мы с Кэтрин. Пришли, сели. Чувствую, разговор не клеится. И Кэтрин какая-то напряженная...
- Что с тобою? - спрашиваю.
- Давай отсюда уйдём - просит Кэтрин.
Но куда? Я и сам чувствую, что здесь неуютно. Но понять почему не могу. А она мне глазами указывает. Я гляжу и понимаю, в чём тут дело! Мы все под прицелом дежурной сестры. Её стол стоит напротив наших стульев. Мы все у неё как на ладони. Дежурная, хотя и делает вид, что читает книжку, но ясно, что сюда она посажена не книжку читать. И потом, тараканами шныряют санитары. То они пол подметают, то они этот же пол моют, то мусорные корзины чистят, то занавески на окнах поправляют. А то просто и внаглую стоят и разглядывают нас.
- Пойдем отсюда, - жалобно скулит Кэтрин, - я очень соскучилась… хочу тебя!
И стало мне там же так ясно… Ясно, что никуда мы отсюда с моей Кэтрин не можем уйти. Только здесь под наблюдением дежурной сестры и санитаров нам разрешено общаться. И это тоже режим!
И вот с тех пор постепенно стал меня этот режим напрягать. И не то чтобы я безумно хотел трахаться, курить или бухнуть. Впрочем, курить хотелось сильно. Бухнуть иногда хотелось так же. Но дело было не в этом. Запрет, надзор и контроль создавали в моей душе это напряжение.
Как-то из Техаса приехала мама. Она рассказывала про их ранчо, про мою сестру Лизи и ещё много всякой дряни. Я же видел в её глазах страх. Мама пробыла у меня два дня. Перед отъездом она встречалась с мистером Кораджичем. Я не знаю, о чём они говорили. Ко мне она пришла с красными глазами, и я понял, что больше ко мне она никогда не приедет.
- Мама, - попросил я, - расскажи мне про отца.
Меня интересовало, как он погиб и вообще, зачем ушёл на войну? Я читал в одном рассказе, что на войне погибали только самые храбрые. Другие солдаты были тоже храбрыми. Но погибали самые, самые. Зачем он поехал за океан воевать? Англичане и русские воевали с немцами. Итальянцы и японцы воевали за немцев. ОН поехал убивать или умереть?
Мама ничего не смогла мне рассказать.
- Глупый он был какой-то. Всё куда-то норовил сорваться, всё о чём-то мечтал… и вообще, психом был твой папа! - из какого-то далёкого раздражения прозвучал голос мамы. Тогда я в отчаянии спросил:
- Ну, скажи, какой все-таки он был?
И получил этот ответ: «…глупый… псих».
Мама уехала на вечернем автобусе. Я долго стоял у окна. Уже давно осела дорожная пыль, поднятая автобусом.
«Далекий путь у моей мамы, - размышлял я, - а в Техасе тихое ранчо, коровы, свиньи, фермер муж, десяток чёрных работников и сестра Лизи, толстенькая розовощекая хохотушка…»
Мама оставила адрес, просила обязательно писать и после выздоровления приехать к ним.
«Почему отец уехал умирать? - продолжал думать я. – Может, ему не улыбалась, например, перспектива ранчо, свиней и чёрных работников?
Ответа у меня не было. Но я знал, и знал твёрдо, что гостить к свиньям и коровам я не поеду. Я вытащил из заднего кармана джинсов бумажку с адресом, смял её и бросил в корзину для мусора.
Завтра мой день рождения. Завтра приедет Кэтрин. И на завтра мы наметили мой побег, потому что док Кораджич со своей армией палачей хотят кастрировать мои мозги. «Тряпичная кукла» - вот, что они хотят из меня сделать. За это они мне подарят, может быть, ещё несколько лет жизни . Не хочу! Не хочу! Не хочу!
На этом я заканчиваю свою писанину. А писал я это потому, что об этом просила меня Кэтрин; потому, что хоть мои руки не клешни, но всё же они волосатые и длинные, как у гориллы; потому, что в этой клинике я только это и мог делать; и потому, что мне просто этого очень захотелось.
Ведь всё очень просто! Человек должен делать только то, что ему нравится, и то, что он очень хочет делать. Тот Парень, что завалил в Африке носорога, был прав, когда учил Кэтрин: «Кайф - вот смысл жизни!»
Разменять жизнь как дарованный тебе золотой на множество медяков и цедить её медленно вырастая, например, из торговца пипеток до главного менеджера или даже хозяина крупного пипеточного заводика - вот какую формулу счастья предлагает мне моя Америка! Я отказываюсь от такого подарка. Счастье - что это? Я не смогу вразумительно ответить. Но я знаю точно, что это не вялотекущее прозябание с геморроем, банковским счётом, подагрой и всякой другой старческой хренью. Поэтому я знаю, чего я хочу!
Я хочу свой день рождения встретить с друзьями. Где угодно, только не здесь - в этой стерильной клинике. Я хочу придти со своими друзьями в «Белый Лебедь»; я хочу заказать много выпивки; я хочу, чтобы вышел на сцену Стив Ширинг; и я хочу, чтобы в мой день для всех нас звучал по всему Нью-Йорку блюз! Мы здорово проведём время! А потом на заднем дворе мы усядемся на деревянных ящиках, откроем банки с пивом, закурим и я скажу:
- Привет вам: Карло и Кэтрин, Бэбс Гонсалес, Норма и Чарли Паркер, привет и вам, ребята из группы «Grateful Dead», и тебе, Святая Мадлена, и тебе, Стив Ширринг, Уилл Диксон и Чабби Джексон!»
Послесловие
Меня зовут Кэтрин Сьюзен Ригла. Думаю, я имею право на эту запись. Ведь это я попросила Мэда написать про нас всех. Он это сделал, и сделал хорошо. Во всяком случае, это лучше, чем тот портрет Бэбса.
Мэд Умер шестнадцатого января в клинике.
Рукопись он передал мне в свой день рождения, а Карло организовал этот побег. Мы условились, что Карло на машине будет ждать в условленном месте. Им, там, разрешено дважды в день выходить на прогулку. В дальнем конце больничного парка в заборе есть пролом. Я помогла Мэду с костылями перелезть. На улице нас подхватил Карло. Вот и всё. Мы были снова вместе. Сначала мы заехали к Мэду на квартиру. Потом мы поехали в «Белый Лебедь» отмечать его день рождения. Вечеринка была славной. Мэд ждал Стива Ширинга. Но Стива в этот вечер не было. Мы долго сидели в «лебеде». Потом Карло повёз всех кататься по ночному Нью-Йорку. Днём на следующий день в «Лебеде» играл Стив. Мы пришли, и Мэд Был счастлив! Мы даже немного потанцевали. Всю неделю мы были с Мэдом вместе. Куда мы только не ездили! Наверное, объехали весь Нью-Йорк! Договорились с Карло, что в январе рванем в Мексику. Мэд много рассказывал про отца.
- Жаль, что я не встретился с Максом! - как-то сказал Мэд.
- Почему?- не поняла я.
- Мы могли бы вместе в Африке поохотиться на носорогов.
Мэд, когда это говорил, был очень смешным. Я смеялась.
- Тогда и у меня был бы такой же ремень, - добавил Мэд.
Я не очень поняла, что он имеет в виду. Но Мэд говорил серьезно.
- Возьми мой ремень, - предложила я.
- Нет. Пусть ремень крепче поддерживает твои штанишки. Иначе ты попадешь на крючок к Бэбсу! – рассмеялся он
После Рождества Мэду стало очень плохо. Я с Карло его отвезла в клинику. Он уже не стоял сам на ногах, и пришлось мне звать санитаров с носилками. А когда они пришли, Мэд открыл глаза и сказал:
- Кэтрин, а ведь эти белые тараканы подглядывали тогда за нами. Не позволяйте им… - тогда Карло взвалил Мэда на плечо и оттащил в палату.
В последние дни Мэд часто просил меня включить радио. Радио в палате у них не было, а вести Мэда в комнату дневного отдыха мистер Караджич настрого запретил.
«Следы на песке» - это последнее, что постоянно повторял Мэд. Я тогда не очень поняла о чем он говорил? А он повторял: «Следы на песке, следы на песке, следы на песке»…
Я вечером в день его смерти открыла эту тетрадку и стала читать. Там, в самом начале, был его ответ: «…Теперь я знаю, как хочу умереть! Пусть я умру, когда будет звучать гитара Великолепного Чарли!.. Это Чарли Паркер и его «Следы на песке» Та, та, тра-а-ата-та…И гитару здесь Чарли рвать не будет! Я не знаю, как это он делает? Даже если он не будет петь, за него споёт гитара. Кажется, что он с ленцой касается струн и даёт своей старушке самой рождать эту песню:
Следы на песке –
Это то, что останется после меня –
Можешь прочитать, если захочешь,
Мою жизнь, которую очень скоро
Сотрет, как стирает ластик,
Следом, набегающая волна.
Но пока я иду –
Моя жизнь впереди, позади и во мне.
Я живу, слышите, я живу!
Пока звучит этот блюз!»
6 октября 2009.