Слепой Виталька.

 

1.

Виталька был слепым от рождения. Ясные васильковые глазки смотрят на тебя, улыбаются, а не видят. Родители обнаружили слепоту Витальки, как только он встал на ножки и пошел. Пока грудь сосал, ручонками да ножонками махал в кроватке, как-то было незаметно. Да и реагировал Виталька на погремушки или соски нормально.

— Виталя, Виталя, — зовет его мамка, и Виталя поворачивает головку и машет ручками. Узнает.

А тут встал на ножки, постоял, чуть качнулся и пошел.

— Виталя, сыночек! Ну, иди же ко мне.

Мать сидела за столом и шила на ручной швейной машинке. Крутилось блестящее колесо, прыгала иголка и выползала ровной полосой прошитая ткань.

 Вот он стоит на ножках и держится за диван. Виталька пошел на звук швейной машинки. Кошка подошла и потерлась о ногу. Виталька качнулся, но устоял. И тут же, сделав шаг, наткнулся на собственный горшок.

Вечером, когда отец пришел с работы,  выслушал рассказ жены о том, что их сын не видит, молча доел приготовленный ужин, выпил бокал чаю и сказал:

— Ты что — дура! Мой сын не может быть слепым. Когда он мог ослепнуть?

Потом он прошел в комнату, где возился в кроватке Виталька.

— Виталя! — позвал, стоя в дверях, отец.

Виталя повернул головку и, узнав голос отца, потянулся к нему.

Отец подошел, вытащил Витальку из кроватки и поставил на пол.

— Иди же ко мне, сынок! Посмотри, что я тебе принес.

Отец, присев на корточки перед сыном, держал в руке большой оранжевый апельсин.

Виталька смотрел на отца. Он слышал его голос, чувствовал его запах.

Отец смотрел в глаза сына. Никакой реакции. Огромный оранжевый апельсин, а Виталька — ноль внимания.

Через неделю в детской больнице врач подтвердил подозрение родителей.

Слепорожденный ребенок. Родовая травма.

2

Когда Витальке исполнилось семь лет, родители решили отдать его на учебу в специализированный интернат. Интернат находился в областном центре в семидесяти километрах от дома.

Полтора часа на автобусе. В общем-то, недалеко. Даже можно на выходные забирать домой. И потом — это школа. Ведь надо же учиться. Их там учат читать и писать по специальной азбуке.

 

Конечно, материнское нутро сопротивлялось всем этим переменам.

Если бы кто-нибудь спросил: «А что, собственно, вызывает сопротивление?» — то, скорее всего, мать не смогла бы ответить. Слов, действительно, не находилось. Напротив, легко находились слова о необходимости уже через две недели везти ребенка на учебу.

Семь лет изо дня в день Виталя рос, научился ходить, говорить. Отец работал целыми днями, приходил домой всегда поздно. А она читала сыночку книжки, рассказывала, почему деревья летом покрываются листьями, а на зиму листья сбрасывают.

За домом начинался большой сад. Яблони, сливы, вишни и высокая густая трава. За садом, через дорогу, из кустов блестела речка Жостка. Мелкое песчаное дно. Летом отец сажал часто Виталю к себе на шею, и они переходили речку вброд. А на том берегу был очень большой луг, за которым начинался лес. Там они с отцом и мамой собирали цветы и растения или уходили в лес за грибами.

Каждая травка, каждый цветочек имел свой запах, форму стебля и листьев. Сидя на берегу, Виталя рассказывал маме, как интересно устроен цветок. Его пальчики легко скользили по растению, чуть касаясь тонкого стебля, шершавых листочков и нежных лепестков. Мама рассказывала, что каждый цветок, каждое растение и, вообще, любой предмет имеет свой цвет. В воображении ребенка растущий из земли цветок, вырастая, рождал свой цвет. Ведь даже сами слова были похожи: «Цветок-цвет-свет». А потом этим цветочным цветом, разноцветьем наполнялись небо, лес, луга и поля. Весь мир наполнялся цветочным цветом. Зеленый, красный, синий и желтый — все цвета в себе хранило лето.

Июльское солнце нагревало луг, и цветные запахи поднимались высоко в небо и опускались на воду. Вода была голубой. Небо было синим. В небе было солнце. Солнце, отражаясь множеством своих золотистых лучей в речной воде, на цветах и траве, прогревало воздух, наполняя его теплом и ароматом. Небо и река были чем-то похожи друг на друга. Вода в реке могла быть холодной или теплой. Дождь, падающий с неба, также был холодным осенью и теплым летом. А зима была белой и холодной. И снег был белым и холодным. Большая чашка, из которой Виталя пил чай, также была белой, но с синими цветами, и поэтому, когда мама ее ставила на стол, то она была сперва холодной, а когда в нее наливали горячий чай, она становилась горячей.

Вот так постепенно Виталя осваивал окружающий мир.

Витале снились сны, с белыми ветрами и синим небом, похожим на опрокинутую вверх огромную речку. Он по утрам рассказывал маме, как купался в небе, показывая, как плавал. И это было похоже на полет птицы.

— Вот так же летают птицы, — отвечала ему мама.

— Как? Просто вот так? Машут руками и летят? А я почему машу руками и взлететь не могу? — спрашивал Виталя.

Что могла сказать на это мама? Крылья с перьями, вместо рук, у птиц — разве это могло стать объяснением? Ведь у самолета, который был похож на огромную птицу, не было никаких перьев! Виталя уже знал, откуда является цветной мир, но почему птицы и огромные самолеты летают, а маленький мальчик летать не может, это оставалось загадкой!

В майской траве каждый год вырастали одуванчики. И это для ребенка было чудом. Каждый год в одном и том же месте сада образовывалась ярко-желтая душистая полянка. Налетал белый ветер, и полянка начинала раскачиваться. Потом все это желто-медовое царство превращалось в пушистое белое легковесье, которое подхватывал ветер и разносил по земле.

Мама научила Виталю плести из одуванчиков винки. Пальчики быстро запомнили, как соединяются стебельками два цветка.

Он наряжал в одуванные венки голову мамы и делал ожерелья для кошки Буськи и лохматого пса Мухтара.

Кошка Буська снисходительно давала себя обряжать и, важно пройдя мимо удивленного Мухтара, сбрасывала за углом дома одуванное украшение.

Мухтар же целый день терпеливо носил на шее свой винок. Вокруг ароматных одуванчиков роились пчелы и мухи. Мухтар, клацая зубами, отгонял от себя насекомых. Мухтар был всегда преданным псом. Он считал необходимым охранять даже этот, не совсем понятный для него наряд. Мухтар жил в большой деревянной будке, которую сколотил отец. В будке было просторно и тепло.

На пол накладывали сначала сухое сено, а потом клали подстилку. Эту работу делал всегда Виталя.

День, в который выполнялась эта важная работа, непременно должен был быть сухим и солнечным. Сначала следовало вытащить подстилку. Затем выгрести старое сено и отнести его на компостную кучу. Подстилку Виталя вешал на забор. А за сеном надо было идти в сенной сарай.

Мухтар с пониманием относился к этой процедуре. Он сидел возле будки и внимательно следил за всеми действиями Витали. И когда будка, прогретая солнышком, хорошо проветривалась, и приносилось в охапке душистое сено, Мухтар заглядывал в будку и с подозрением принюхивался.

Потом Виталя снимал теплую высушенную подстилку и тщательно выстилал ее в будке. Надо было закрепить ее так, чтобы Мухтар не смог сдвинуть своим большим лохматым телом. Для этого в будке были сделаны специальные защепы, за которые крепились края подстилки.

Когда подстилка основательно закреплялась, Виталя забирался в будку и тихо присвистывал. Мухтар, уже поджидая условного сигнала, в два прыжка оказывался в будке рядом с Виталькой.

Какое же это было блаженство — лежать на мягкой подстилке рядом с большим лохматым псом!

К семи годам Виталя научился сам ходить в магазин. От калитки по грунтовой дороге ровно сорок шагов, а за березой влево и — в горку. А там мимо дома тети Наташи, мимо колонки, у которой была вечная непросыхающая лужа, и там через школьный сад — прямо упираешься в дверь продмага.

Отец в прошлом году научил Виталю плавать. Виталя и раньше любил ходить на деревенский пляж в то место, где речка Жостка делала крутой изгиб и где было много горячего и мелкого песка.

Пляж начинался за высокими кустами, и с дороги его не было видно. Надо было пройти сквозь низкие и густые заросли, по узкой, вечно мокрой тропинке. А за кустами сразу открывалось целое песчаное море, с бурунами-холмами и впадинами.

Ноги утопали в теплом песке. Мухтар носился как сумасшедший, поднимая за собой песочную пыль. А вдали призывно шумела Жостка.

На этот пляж они пошли тогда с отцом. Отец, положив Виталю на воду, сказал:

— Греби руками и бей по воде ногами.

Крепкие руки отца поддерживали Витальку под животом, и Виталя стал изо всех сил грести руками и бить по воде ногами.

— Молодец, вот так, вот так, — отец шел рядом и поддерживал Витальку.

Виталька не знал, плывет он или нет. Ему казалось, что он барахтается на одном месте. Брызги кипели, а Виталя все греб и греб. В какой-то миг он обнаружил, что не чувствует под животом рук отца. Он захотел крикнуть, но вода залила его нос и рот. Он закашлялся и тут опять оказался в руках отца.

— Ты проплыл целый метр! — поздравил его отец.

Вот и получалось: школа появилась в жизни их семьи как что-то не совсем понятное. Но делать было нечего. Не оставаться же Витале неучем.

3

Жизнь в интернате была настолько отличной от той жизни, которая протекала дома, что первое время Виталька был просто ошеломлен. Речь не могла идти о том, нравится ему или не нравится. Все было настолько другим, непохожим на жизнь в доме, что Витале поначалу казалось, что все, что происходит, происходит не с ним.

Первым впечатлением от интерната —был запах. Пахло теплом, кухней и немного лекарствами. У них дома тоже был свой запах. Но разве можно было это сравнивать?

Запах их дома складывался из запаха кофейных зерен, которые по утрам молол в кофемолке отец, из запаха Мухтара и кошки Буськи. В зале летом пахло цветами, а зимой — печным теплом, березовыми полешками, приносимыми отцом из сарая, и немного печным дымом, когда отец топил печь. Свой запах был в комнате Витали. Даже дым, валивший из печной трубы, был особенный и отличался от дыма соседних труб. А как пах весенний или осенний сад! Как пахли яблоки или тяжелые сочные помидоры, которые мама выращивала в парнике!

А тут, в интернате, запах был везде одинаковый. И в большом холле, куда они попали с матерью, как только вошли с улицы, и в медкабинете, где врач принимала от матери какие-то бумаги и потом немного в трубочку послушала Виталькину грудь и спину. Этот же запах был и в столовой, и в спальне, где среди восьми коек Витальке показали его кровать. Даже в огромном спортзале и кабинете директора стоял этот запах.

А когда воспитательница Ирина Сергеевна сказала, что их первый «А» класс — это маленькая семья, разве это было похоже на его семью?

Ведь там он был Виталькой потому, что папа по утрам варил кофе, а летом они вместе с Мухтаром ходили купаться на Жостку; и была будка с подстилкой и сеном, и молоко козы Зойки пахло Зойкой, и кошка жила на печи, где каждый год вылизывала своих новорожденных котят. И была мама, с ее самым вкусным клубничным вареньем и горячими блинами.

А здесь ему казалось, что он наблюдает за какой-то историей, где присутствует мальчик, очень похожий на него.

В классе их было семь человек. Четверо мальчишек: Сережа Костиков, Ваня Круглов, Илья Кукушкин, Руслан Быстров и он, Виталя Рогов. Девчонок звали: Наташа Кузьмина, Лариса Новикова и Аля Канчавели.

«Алька-лялька», — мысленно прозвал сразу Виталька эту крикливую девчонку.

 

У Витали появились два друга: Серега и Руслан. Ваня был тоже другом. Но его на каждые выходные забирали родители, так как он жил совсем рядом. И потом, Ванька немножко зазнавался. Как-то на уроке по изучению брайля Виталю попросила Ольга Сергеевна ответить, как выглядит буква «З», а Виталя забыл. А Ваня, сидевший рядом, молчал. Виталя два раза под партой ткнул Ваньку в коленку, чтобы тот подсказал. Потом, когда Ольга Сергеевна спросила: «Кто помнит написание буквы «З»? — то Ванька поднял руку.

Серега и Руслан были в доску свои. Они так же, как и Виталька, не любили учить наизусть стихи, брайль и таблицу умножения. Но, наоборот, все трое любили физкультуру. Руслан морщился и фыркал, делая уморительно-кислую рожу, когда на подготовке уроков открывал большую брайлевскую азбуку.

— Насыпали тут гороху, поди прочитай.

И, действительно, каждая страница была усыпана множеством рельефных точек. Каждая точка торчала маленьким прыщиком или была похожа на прилипшую маленькую горошину. Водишь руками по странице, а под пальцами — сплошной горох.

Одно лишь примиряло ребят с этим горохом. Учительница рассказала, что когда-то раньше это была система тайнописи. Ею пользовались дипломаты для передачи секретных сведений. Вот и получалась игра — они ведут расшифровку тайных знаков.

И, действительно, когда из с трудом запоминаемых комбинаций точек под пальчиками Виталя самостоятельно прочел свое первое слово, он даже немного удивился. До этого изучение расположения горошин было чем-то вроде необходимой игры. Но когда со строк по подушечкам пальчиков потекли слова! А слова стали организовываться в предложения! И уже хотелось поскорее узнать, как развернется ситуация в рассказе. Тогда Виталя почувствовал чудесное превращение бестолково насыпанных горошин по страницам в затаившиеся в толстых книгах миры.

В библиотеке было много-много таких книг. Стеллажи — от пола до потолка. Большие, толстые и пыльные книжки. И в каждой такой книжке — скрыта тайна. А ключик от всех этих тайн уже у него в руках.

Но настоящее раздолье было, конечно же, в спортзале! Шведская стенка, брусья, два кожаных снаряда с растопыренными ногами и черными резиновыми копытами. Один — маленький и короткий козлик, другой — большой и длинный, ну настоящий конь! Толстый канат свисал с самого потолка. Руслан — единственный из их класса мог забираться по этому канату до самого потолка. Витале не хватало сил крепко держаться руками за толстый канат. А ведь еще надо было скрещивать по-особенному ноги, чтобы перекрутить канат. Канат переламывался между ног, ноги ступнями упирались в этот узловатый перелом и, выпрямляясь, выталкивали все тело вверх. Надо было еще успеть перехватиться руками. Таким сложным манером следовало лезть вверх.

Вверху, Виталя это знал, было небо. В спортзале же канат был прикреплен к потолку. Но потолок был настолько высок, что когда Виталя раз попробовал подбросить звенящий мяч с колокольчиком, так мяч упал на пол, не долетев до потолка. А ведь дома ему запросто удавалось добрасывать свой мяч до потолка, и даже на чердак. Значит, этот потолок выше обычного потолка, выше крыши их дома. И поэтому, конечно, ближе к небу.

Припоминалась сказка про ежика в тумане. Заяц и лисичка по канату, свисающему с неба, смогли забраться туда. Вернее, забралась только лисичка, а заяц устал лезть и очень перепугался.

Виталя чувствовал себя таким же трусливым зайцем и поэтому ни Сереге, ни Руслану об этом не говорил.

Руслан лазил по канату, как обезьяна по деревьям. Виталя и Серега сначала не верили ему.

— Я долез до самого верха, — хвастался Руслан.

— Врешь, небось, — со скрытой завистью отвечали друзья.

— Зуб даю! — божился Руслан.

При этом он ногтем ловко щелкал свой верхний передний зуб. И, действительно, раздавался щелчок.

Виталя верил, что Руслан может, побожившись, отдать за слова зуб. И если он будет всегда врать, то у него зубов может не хватить. Так рассуждал про себя Виталя.

А вот в то, что Руслан добирался до самого верха, — в это Виталя не мог поверить. Он сам забирался по шведской стенке до последней перекладины и тянул вверх руку. Но никакого потолка там не было.

Что же это за потолок, который пощупать нельзя? Может быть, он такой же, как небо? Ведь рассказывала ему мама, а потом и учительница, что небо люди видят. Оно как потолок, только очень высокий. Но если потолок можно потрогать, то потрогать небо нельзя. Если представить очень длинную лестницу, по которой можно забраться очень высоко, то как бы высоко ни забраться, а никакого неба не будет. Можно попасть в открытый космос, а все равно неба не будет.

Этого Виталя тоже не понимал. Как это: то, что есть, в то же время — его же и нет?

Канат, свисающий с недосягаемого потолка, был для Витали чем-то вроде лестницы в небо. А Руслан говорит, что дотрагивался до потолка.

— Чем можешь доказать? — как-то, не утерпев, со злостью в голосе спросил Виталя. Тогда Руслан уж очень расхвастался перед девчонками, что может залезть на самое небо.

— А звезду можешь с неба снять? — смеясь, спросила его Алька-лялька.

Тогда и не выдержал Виталя:

— Если, — решил он, — Руслан не сможет доказать все, о чем хвастает, то черт с его зубом, но для меня он не друг!

— Смотри, — и Руслан протянул Витале свои руки. Виталя пощупал его ладошки. Они были сухие и горячие.

— Ну и что? — не понял ничего Виталя.

— А вот что. Ты запомнил, какие у меня руки? Когда я спущусь, у меня на руке будет известка.

— А что твое небо вымазано известкой? — спросила Алька.

Она явно издевалась над Русланом. Она вообще любила подкалывать всех мальчишек, и поэтому Виталя уже пожалел, что затеял с Русланом этот дурацкий спор.

Эта Алька-лялька! Все из-за нее. И Руслан хвастается, и он, Виталька, злится на Руслана. А ведь можно потерять друга.

— А ты думала, почему бывает день? — ничуть не смутившись, ответил ей Руслан.

Тут пришлось задуматься Альке.

— Белый день потому, что небо белое, а белое оно оттого, что выкрашено известкой. Руслан почувствовал свое превосходство над растерявшейся Алькой и, не давая ей опомниться, полез по канату.

Но Алька недолго думала. Она была готова согласиться с Русланом. Ведь, действительно, день белый! Если Руслан сейчас предоставит доказательства побелки, то придется признать, что белый день оттого, что белое небо выкрашено белой известкой. Хотя все это очень смахивает на бред. Но ведь это весело!

— А почему тогда бывает ночь? — крикнула вслед уползающему в небо Руслану Алька.

И раздался голос с небес, и разлетелся он по всему спортзалу:

— Это черные ангелы сажей замазывают небо! А звезды — это фонарики, которые зажигает Бог, чтобы людям не было очень страшно, — гудел голос Руслана.

Вот таким был фантазером этот Руслан.

— Болтун! — крикнула ему вслед Алька и подсела к Витальке на скамейку. — Что он тебе показывал? — спросила она.

— Руки, — ответил Виталька.

— Руки? — удивилась Алька. — Зачем?

— Не знаю.

Алька пожала плечами. Она ничего не поняла.

— Болтун — находка для шпиона! — заключила она.

Потом Руслан спустился. Он тяжело дышал.

— Ну что? — спросила его Алька.

— Смотри, — Руслан протянул руку.

Виталька, Алька и все ребята по очереди потрогали ладонь Руслана.

На его ладони была сухая побелка. Это было похоже, если бы ладонь натереть мелом. Но у Руслана мела не было, а побелка на ладони была.

— А ну, дай вторую руку, — попросила Аля. И сама схватила его правую руку.

— Что это? — ее пальцы ощупывали ладонь Руслана. Потом она поднесла руку Руслана к губам, понюхала и лизнула.

— Это же кровь! Руслан, у тебя на руке кровь! — сказала Алька. Как изменился ее голос! Из задиристого и смешливого он превратился в тихий и испуганный.

— Это пустяки, — тер о штанину ладошку Руслан. — Мне пришлось спускаться на одной руке. Ведь я должен был вам предоставить доказательства. Ну вот и содрал кожу.

И тогда все ребята, даже более чем известке на левой руке, поверили Руслану.

А Ванька, осмотрев кровяную мозоль, посоветовал сходить в медпункт и обработать ранку зеленкой.

Всем классом проводили ребята Руслана в медпункт. Два дня Руслан сидел на уроках с перевязанной рукой. И совсем не важно, что всем влетело от воспитателей и учителя физкультуры Сергея Николаевича за самовольное лазание по канату. Все равно Руслан на долгое время стал героем. Его мнение для Витали стало непререкаемым и авторитетным. А Алька, так та просто влюбилась как кошка!

Еще Витале нравились занятия по ориентировке. Он не любил ходить с тростью. Ему это напоминало бабушку. У бабушки был деревянный костыль, которым она везде стучала, и даже отгоняла гусей и собак.

А вот ориентировка на ощущение пространства — это было интересно и забавно. Нравилась особенно игра в паровозик. Ведущий с тростью шел первым и вел всех остальных. А остальные, встав друг за другом и положив на плечи друг другу руки, шли за ведущим, как за паровозом бегут вагоны.

Сначала они так ходили по школе.

Потом эта игра переходила в школьный парк.

Однажды, когда Алька была ведущей и вела за собой ребят вдоль стены, ограждавшей школу от улицы, кто-то, проходивший с той стороны, сказал кому-то:

— Смотри, слепые!

Алька шла первой и тросточкой ощупывала перед собой дорожку. Когда через решетку забора долетели эти слова, Виталя был уверен, что их услышал каждый из ребят.

В том, что он слепой, не было никакой новости. То, что у него глаза не видят, это Виталя знал. Правда, он ясно не мог бы себе ответить:

— А что это такое — «видеть?

Для Витали это было похоже на понятие «пощупать». И, действительно, в этом смысле он видел своими руками. Ощупывая предмет, он получал о нем такое же представление, какое получал и человек, смотрящий на этот предмет.

Но была и разница. Но в чем была она, Виталя не мог понять. Что такое цвет и какие цвета бывают — он знал. Он даже знал, что небо может быть одновременно или попеременно и голубым, и белым, и зеленым, и красным. Это атмосферные явления.

Конечно, когда мама и отец дома смотрели телевизор, то Виталя понимал, что на экране происходит больше, чем может он услышать. Но и тут он научился домысливать ситуации. Он даже не выходил из своей комнаты, когда шел фильм, и лежа на кровати, слушая, видел с закрытыми глазами свое кино. Ему было достаточно разговоров, звуков и музыки из телевизора, чтобы составить в воображении картинку.

Мама иногда пыталась рассказывать ему о фильме, который шел по телевизору. Но это не нравилось Витале. Насколько было интереснее видеть свое кино! Это кино могло быть похожим или непохожим на то, что происходило на экране. Но это было кино, которое видел Виталя.

«В чем же тогда была разница между зрячим и незрячим человеком?» — рано стал задумываться Виталя.

Ему также казалось, что об этом думает и Серега, и Руслан, и Ваня, и даже веселая насмешница Алька.

Правда, Алька как-то сказала ему, что видит.

Это было в один из первых школьных дней. После уроков их класс с воспитателем гулял в парке. Виталя сидел на качелях. Тогда еще ни Серега, ни Руслан не были его друзьями. Подошла Алька. Тогда они и познакомились. Точнее, все они уже познакомились в классе еще на самом первом занятии. Но теперь, когда Алька подошла к нему, Виталя услышал ее некрикливый голос, почувствовал, как пахнет от нее лимонным мылом.

Они покачались на качелях. А потом просто сидели на доске и разговаривали.

— Я раньше видела, — рассказывала Алька, — а сейчас у меня светоощущение.

— Это как? — спросил Виталя.

— Я вижу солнце.

— Ты видишь солнце? — удивленно и недоверчиво переспросил Виталя. — Но ведь это ослепительная огромная звезда.

Это знал Виталя. Ему это рассказывал отец.

— Оно, правда, очень яркое. Но когда я смотрю на него, я его вижу, — рассказывала Алька.

— Как ты… — Виталя споткнулся на слове. Он хотел спросить, как она видит. Но не спросил.

Он не мог понять разницу между зрячим и незрячим человеком. Но все окружающее его как бы нарочно и настойчиво эту разницу подчеркивало.

И вот, когда двигался их паровозик вдоль школьного забора и когда каждый услышал залетевшие с той стороны слова, тогда у Витали будто молния блеснула в мозгах. Он почувствовал, как что-то тяжелое навалилось на него и придавило. Плечи у него опустились, и руки упали с плеч впереди идущего.

— Стоп! — тут же скомандовала Алька. — Авария! Она остановила паровозик.

— Что случилось у пассажира первого вагона?

— Неужели они ничего не слышали? — думал Виталя. — Нет, конечно же, слышали. Тогда почему они по-прежнему продолжают играть в этот уродливый паровозик? Они делают вид, что ничего не произошло или они уже привыкли…

Паровозик продолжал продвигаться к школе. Вагон Витали переставили в хвост состава, и он, удерживаясь руками за плечи Руслана, шел, продолжая добивать себя.

— Они все «привыкли». Это так. Ведь как просто они все рассказывают о своих слепых глазах. А я, значит, еще не «привык»? И вот почему я услышал эти слова, а они нет.

Привыкнуть? Но к чему? Разве я раньше был другим? У меня дома был Мухтар, дома отец и мама, кошка Буська. Мы ездили к бабушке и ходили с папой купаться на Жостку.

И мне не было нужды что-то еще понимать и к чему-то привыкать.

А вот здесь надо... Надо что? Надо понять, что ты слепой… другой, не такой?

4

Время вереницей гнало дни. Дни тянули за собой ночи. И в этом растянутом движении растягивались, разжижались мысли. Мысли были похожи на геркулесовую кашу, переваренную до предела соплей.

Давно притупились и затем стерлись первые неприязненные впечатления об интернате. Все как-то улеглось, утряслось, рассеялось и забылось. По утрам, за завтраком, в школьной столовке, поедая кашу, Виталя чувствовал, как заглатывает вместе с кашей, вместе с воздухом школы, заглатывает в течение всего дня что-то вязкое, липкое и глубоко чуждое его натуре. Трудно было сказать, в чем выражалось это ощущение. Но Виталя видел, что в этой липкой каше измазанные ходят все учителя, воспитатели, повара и няни. Запах этой каши долетал с улицы. Вид размазанной каши стоял во взглядах людей. И эта каша постепенно наполняла и Виталю.

А жизнь в интернате была похожа на конструктор. Она лепилась из множества частей, и эта жизнь, склеенная и пропитанная сопливой кашей, уже не представлялась в сознании Витали без разнообразного набора всевозможных отношений и переживаний. Сами эти переживания и отношения казались правильными и необходимыми. ЭТО называлось взрослением с элементами воспитания. И все это замешивалось и жирно промазывалось все той же сопливой кашей…

Виталя усвоил эти геркулесовые законы и, усвоив их, постепенно выстроил в своем представлении несложную понятийную систему, призванную помочь лучшему усвоению все той же каши-малаши.

Мир для Витали разделился на «этот», ограниченный высоким школьным забором, и «тот», который начинался за забором и, начинаясь, сразу же растворялся в пугающей неопределенности.

«Этот» мир состоял из его друзей, врагов, из любимых и не очень уроков, из его собственной лени и любви к книгам и музыке. Учителя, воспитатели, столовая с краснолицей огромной и доброй тетей Клавой — это были элементы все того же конструктора. А еще печеные пирожки на полдник и зимние лыжные прогулки по школьному парку. Сам этот парк, где за годы учебы стал не просто знаком каждый кустик и каждое дерево, но с каждым кустиком и каждым деревом были связаны смешные и не очень истории. Спортзал, с вечно висящим канатом, и потертые временем и задницами маты. Эти маты вечно кочевали по всей школе. В конце каждого учебного года все ученики, во главе с физруком Сергеем Николаевичем, отправлялись на поиски этих матов, чтобы собрать их и на все лето запереть в раздевалке вместе с козлами, лыжами и всякой другой спортивной мелочью.

5

Да, вот такая разная жизнь была в интернате! Старели учителя, взрослели дети. Бестолковый конструктор, состоящий из непонятных фрагментов, которые сваливались на голову и которые надо было как-то хотя бы понять.

Жизнь, из которой когда-то приехал Виталя, постепенно превратилась во что-то теплое и маленькое, такое, что можно было спрятать на разнообразных полочках своей души.

Там был дом, в котором родился Виталя, там были отец и мать.

Как-то, Виталя тогда заканчивал пятый класс, приехал отец. Он взял Виталю, и они целое воскресенье провели вместе. Они тогда впервые не поехали домой, а весь день гуляли по городу, ели мороженое, катались на аттракционах в парке культуры и на катере по водохранилищу. Была середина мая. Стояла жаркая погода, и отец рассказывал ему о спортсмене на водных лыжах. Они плыли по водохранилищу на большом катере. Виталя стоял на верхней открытой палубе. Вдоль берега, рассекая пеной воду, неслась моторка. Ее визг острыми иглами буравил слух Витали.

Отец рассказывал о спортсмене, которого на длинном тросе тащила моторка. И Виталя представлял этого гиганта с сильными руками и крепкими ногами. Он, откинувшись спиной назад, струной натягивает трос. Его лыжи поднимают фонтаны брызг. Спортсмен уходит то влево, то вправо от лодки, а за ним вздымаются, разбегаются волны.

Потом, когда они шли от набережной в сторону троллейбусной остановки, отец сказал, что он будет сам приезжать к нему, потому что теперь будет жить в другом месте.

— А мама? — растерянно спросил Виталя.

— А мама будет жить дома.

— А Мухтар? — почему-то, не понимая сам, спросил Виталя.

— Мухтар тоже будет жить с мамой, — сухо ответил отец, — все останется по-прежнему. Только я буду жить в другом месте.

«По-прежнему», — лежа в своей постели думал ночью Виталя, — как же это «по-прежнему», если без папы?

Потом умер Мухтар. А потом, еще через год, мама продала дом в деревне и уехала к бабушке, которая сильно болела.

Мама по-прежнему на каникулы забирала его, но уже к бабушке. Иногда навещал его в школе отец. Но разве это было «по-прежнему»?

И вот тогда раскололся окончательно мир для Витали на две неравные половинки. Одной, малой половинкой, был интернат, в котором жил и учился он уже восемь лет. Мир, где все скреплялось и соединялось геркулесовой кашей. Сладкая теплая кашка по утрам после тревожных снов и мыслей. Геркулесовые слова, поступки и мысли. Геркулесовые учителя, с кашкой в глазах и сладостью на устах. Это был суррогат, заменивший Витале его далекое детство. Но ведь, действительно, Виталя не мог же всегда быть там, на реке Жостке, с Мухтаром!

А другой, несравненно большей половинкой, был весь остальной мир.

Пока был с ними отец и пока был дом с Мухтаром и речкой Жосткой, где учился плавать Виталя, до тех пор еще была связь его жизни в интернате с жизнью вне его стен. А потом этот мостик рухнул, и все, что осталось за забором интерната, постепенно превращалось в чужой, жестокий и холодный мир.

Виталя не знал этого мира, боялся его. Шум, доносившийся из-за забора, был шумом огромного океана, в котором человеку Витале суждено только погибнуть. Отец от них ушел, дом мама продала, Мухтар умер, умерла и бабушка.

И как ни странно, это чувство страха окружающего мира увеличивалось оттого, что в школе учили, как нужно себя готовить к жизни за стенами интерната.

На зимние каникулы старшеклассников повезли на экскурсию в монастырь Оптина Пустынь. Теплый комфортабельный автобус. Экскурсовод, пока ехали, рассказывала об истории монастыря и о разных достопримечательностях, встречавшихся по пути.

В монастыре они ходили на службу, и Виталя впервые в своей жизни исповедовался и причастился. Как же ему понравились голоса монастырского хора! Тихое, ангельское пение. Голоса монахов пели непонятные Витале слова, но его сердце в каждом пропетом слове слышало: «Бог! Бог! Бог!»

Потом их повели в скит, который находился в лесу за монастырскиими стенами. В скиту монах показал келью отца Амвросия, и они из амвросиевского колодца набрали водички.

Потом была настоящая монастырская трапеза. Они ели, сидя за длинным деревянным столом на деревянных лавках. А им читал все тот же монах житие отца Амвросия.

Монаха звали Филиппом, и ему было двадцать лет. Он жил в монастыре уже третий год и был всего лишь на пять лет старше Витали. А монахи — это ангелы во плоти. Так им сказала экскурсовод. Что это значит, Виталя толком не понимал. Но все это было тайной и вызывало в его душе трепет.

Было все хорошо и благостно. Они уезжали. Виталя стоял перед монастырскими воротами и дожидался остальных ребят, которые с воспитателями пошли в иконную лавку. Была легкая оттепель. Светило яркое солнце, и с монастырских стен барабанила по асфальту январская капель.

Виталя, зажмурив глаза, как кот, стоял, подставив лицо солнышку, и наслаждался.

Тут к нему кто-то обратился. Виталя сначала ничего не понял. Ему что-то сказала какая-то женщина, а потом сунула в руку бумажку.

— Прими Христа ради, сынок!

И только когда женщина отошла, Виталя, ощущая в кулаке свернутую бумажку, понял, что ему подали милостыню.

Это не было ужасом и не было похоже на оскорбление или обиду. Это было откровением наоборот!

Разверзлись небеса, и кто-то тяжелым ударом кувалды в темечко убил Виталю.

Если бы он остался живым, он бы провалился сквозь землю или сгорел от стыда и безмерного незаслуженного позора. Но он был убит. Оглушенный, раздавленный Виталя что-то еще говорил, отвечал на вопросы. Потом вернулась способность соображать, и он с неимоверным усилием воли, словно ему бы пришлось пройти босыми пятками по стеклам и раскаленным углям, припомнил все, что с ним произошло у ворот монастыря.

— Докатился. С тростью, в черных очках, на паперти собирать милостыню. Это что ли моя судьба? Сам Бог указал мне мое место в жизни.

А ведь этому именно их и учат в интернате. Учат ориентироваться с тростью. Внушают необходимость носить глухие черные очки. Это все знаки, по которым тебя как слепого будут отличать и, возможно, на тебя не наедет машина, и вот такая бабушка подаст тебе, слепенькому, несчастному, грошик Христа ради!

— Я не хочу стоять на паперти! Я лучше утоплюсь или повешусь!

Он с Алькой в тот же вечер вышел в школьный парк и уже без той ярости, которая им овладела там, у ворот монастыря, но уже с нотами приговоренного в голосе, нет, не жаловался, но рассуждал твердо.

Виталя лишь понимал, что быть «слепым на паперти жизни» он не согласен.

Алька шла рядом и слушала его.

За восемь лет, сколько они все живут тут, Алька одна почти не изменилась. Такая же мелкая и худая. Чуть подросла да стала посерьезней. Правда, пела она хорошо и выучилась играть на фортепиано и гитаре. Но это опять же для «паперти жизни»: подачки будет удобнее собирать!

Вот и сейчас идет рядом и молчит! Он тут рвет и мечет, он готов лезть в петлю, а она молчит.

— Ты что все молчишь? — в раздражении бросается на Альку Виталя.

— Я тебя слушаю, — отвечает Алька.

— Вот слушай, слушай! Это тебя касается тоже! Это касается всех нас. Только все не хотят об этом думать.

— О чем? — спрашивает Алька.

— Да о том, что мы все уроды у матушки-природы! — взрывается Виталя. — Неужели же ты этого не понимаешь!?

— Ты, Виталя, раздражен. И мне бы не понравилось то, что произошло с тобой в монастыре. Но, во-первых, эта женщина сделала это из самых лучших побуждений, ну а потом…

Но Виталя уже не может слышать, что она говорит. Он ее перебивает и уже кричит.

— Ну ты что, дура, или как? Ведь ты сейчас делаешь то, что каждый день делают с нами наши добрые учителя. Они нам уши заклеивают геркулесовыми словами, а от слов ведь ничего не меняется. Я слепой! Ты слепая! Мы тут все слепые! Пока я думал, что как-то можно выправить глаза, я еще надеялся. Мне сделали пять операций. Мои глаза исполосованы вдоль и поперек, мне кололи уколы в глаза, и капали, и вливали туда всякую дрянь. И никакого толку! А теперь врачи говорят, что моя слепота необратима. Спасибо! И что прикажете мне делать?

— А что делают все остальные? Ты же не один такой!

— Слушай, Алька, прекращай! Твои слова — это те же пилюли. Но и они уже мне не помогают!

Виталька замолчал. Они прошли молча несколько шагов.

— Вот послушай. Когда я был пацаненком, еще до приезда сюда… ведь я уже тогда ни хрена не видел. Но я не чувствовал себя уродом у матушки-природы. Хотя уже прекрасно понимал свое положение. А тут меня научили видеть и понимать эту разницу. Научили соответствующим образом вести себя, наряжаться и носить эту дрянь!

Виталя с остервенением махнул себя по лицу рукой так сильно, что его темные очки слетели и упали куда-то в снег.

— Ты что? — спросила Алька.

— Да черт с ними! Очки с рожи снес.

— Подожди, — Алька высвободила свою руку из-под его руки и стала, ощупывая тростью, искать на снегу очки.

— Да оставь, фиг с ними! Мне они уже не нужны.

Алька опустилась на коленки и стала ползать по сугробу, шаря руками по сторонам.

— Куда они у тебя улетели? — спрашивала она.

— Куда-то влево, — махнул рукой Виталя.

Он попятился и, сделав шаг в сторону, наткнулся на ползающую Альку. Она ползала теперь у него в ногах.

— Виталя, пожалуйста, не двигайся, ты их можешь раздавить!

Что-то горькое и горячее вдруг нахлынуло из груди, и на глаза накатили слезы.

Вот он, совершенно беспомощный, стоит в снегу, а у него под ногами на коленках ползает такая же почти слепая дура и ищет его очки.

— Да встань же ты, наконец! — Виталя нагнулся и, ухватив воротник ее курточки, резко потянул за него.

Алька выпрямилась. Ее рукавички, рукава куртки, и сама куртка, и сапожки были все в снегу. Она прижалась к Витальке. Тот уже хотел ее оттолкнуть.

А она сняла мокрую рукавичку и теплыми пальцами провела по его щеке.

И у Витальки потекли слезы.

— Я не могу так жить, понимаешь ты это!? Я лучше повешусь, чем вот так жить!

Он не чувствовал текущих слез, не чувствовал как его большие руки обнимают, прижимают к себе эту маленькую девушку.

А Алька все водила своими пальцами по его лицу.

Теплая слезинка попала ей под палец, и палец вытер эту слезинку.

Виталька еще что-то говорил, но все эти слова уже не слышал ни он, ни Алька. Тогда Виталька замолчал. Он почувствовал, как теплые Алькины губы коснулись его рта.

Алька, маленькая, стоя на цыпочках и обхватив Витальку за шею, целовала его.

— Все будет хорошо, миленький! Вот увидишь!

Виталька чувствовал, как шевелятся ее обветренные губы. Она дышала ему в рот, в нос, в щеки, в глаза. Ее теплое дыхание и слова согревали замерзшее лицо и проникали куда-то глубже.

И ему казалось, что он читает по ее губам уже другую, еще неведомую ему повесть.