Три мысли одного дня.

(фантазия Тарханкута)

 

 

 

«Жизнь — это мысли,

 приходящие в течение дня».

Генри Миллер

 

 

Предисловие автора, не относящееся к тексту.

 

Этот рассказ - вымысел от начала до конца. Придумано все: сюжет, герои, содержание. Это мой диалог с собой и с собственным одиночеством. Ведь одиночество - это во времени продленное личностное присутствие. Что же я сделал, написав этот рассказ? Я обменял у времени два безвозвратно прожитых дня на десять написанных страниц. Пусть кто-нибудь лучше распорядится утекающим временем. Я это делаю так.

 

1

 

Я шел в тот день по длинной, серпом взрезавшей морскую гладь, песчаной косе. Это мыс Тарханкут. Западный Крым. Где-нибудь в степях или даже дальше - зарождается дыхание Крыма. Наверное, зарождается так, как зарождается мысль в человеческом теле - то есть Бог весть, где и как. И вот этот воздушный сгусток природы, нарастающий ком, который вбирает в себя и запахи степи, и горечь полыни, прокаленность солнца, и еще все, что было, цвело, дышало и почило - теперь, распластав по всей необъятной степи крыла, неудержимо несется, чтобы сорваться с отвесных скал прямо в стеклянную лазурь  моря. Не знаю, почему море зовется Черным? Здесь, и в этот полуденный час, оно похоже на сверкающее расплавленное стекло - бликует, смещается, дробится, чтобы вот тут, у меня под ногами, прошипеть остатком всего того величественного разбега, рожденного дыхания. Ветер тут особенный. Он царствует здесь. На южном берегу царствуют горы. А здесь ветер. Если встать к нему грудью, то, конечно, эта силища способна тебя сломить, как сухой степной стебелек. Но степные стебельки не ломаются ветром. Ветер лишь причесывает и пылесосит степь. И меня, стоящего теперь к нему грудью, он не желает сломать. Сперва я чувствую, как его языки, как пламя невидимого костра охватывают всего меня. Ощущение, что тебя прополаскивают, во всех направлениях и сразу. Вода такого очащающего эффекта не дает. Вода омывает твою оболочку. Воде невозможно добраться до сущностных глубин. Туда может проникнуть только огонь. Степной ветер - это огонь, разбавленный воздухом. От этого огонь не столь жгуч, но зато и сила его вихрей, языков, сплетений несоизмеримо круче.

Я стою на песчаной косе лицом навстречу летящему в меня огню. Я чувствую, как его вихри, его пламенные стрелы насквозь пронизывают меня. Я так стоять могу полчаса. Час, два... Этому стоянию я здесь научился. Только этому здесь все три недели и учился. Пил вино, ел помидоры с персиками, смеялся с женщиной по ночам под огромным абрикосом - а учился только этому. Зачем? Вряд ли точно смогу сказать. Ведь не слова высушенного солнечного негра, которого мы встретили в первый наш день на бесконечном песчаном побережье, заставили меня делать это? Да, он нам тогда рассказал про силу и тайну крымского ветра. Рассказал, и как ящерица сполз с камня, чтобы навсегда исчезнуть среди колючек в трещинах пересохшей земли. Нам с Катей потом думалось, что это был не вполне человек, а какая-то доисторическая амфибия.

-Амфибия с человеческим языком?- хохотала моя Катя. Как же я люблю смех моей Кати! И еще люблю, как пахнет ее просоленное, копченое солнцем тело. Она говорит, что и я стал особенно пахнуть. Мы решили не мыться. Точнее, не мыться в привычном московском понимании - в горячей воде с мочалкой и гелем. Мы решили, что нас будет мыть море, обдувать ветер и вялить солнце.

-         И мы превратимся в копченых селедок!- снова смеялась моя Катя.

Мы облюбовали место для лежбищ у того самого камня, где повстречали нашего человека-амфибию. Плоский, прямоугольный - шлифованный по бокам явно не природой, но рукой древнего эллина, он был частью, может быть, фундамента большого дома или частью крепостной стены? Как этот красивый камень оказался здесь, среди диких зыбучих песков ? К нему подбирались волны, и все меньше и меньше оставалось под ним опоры, чтобы не соскользнуть туда, куда ушли другие города. Но и те города, что ушли под воду, и те, которые остались на побережье - они все были далеко от этого места. А камень лежал здесь. Как это было просто, ясно и символично. И как же диссонировал этот правильный евклидов прямоугольник среди ломаных линий побережья, среди текучести жидкого стекла, под равнодушно испепеляющим зноем железного солнца, мимо свистящим и поднимающим песочную пыль ветра! Несколько десятков таких камней - это дом; сотня камней- это уже несколько домов, улица; тысяча камней- крепостная стена. Наверно, так и росли здесь когда-то города. И тогда отступали пески и море, а вместо колючек росли рощи маслин и олив. Камень, некогда один среди многих, теперь выглядел одиноким погибающим гордым воином. Сюда мы притаскивали каждое утро баклашку с сухим вином,  фрукты, овечий сыр и хлеб. Каждое утро Катя счищала с камня нанесенную за ночь песочную крошку. Мы укладывали наши тела на его прогретую поверхность. Когда становилось очень жарко, одна из его сторон давала нам узкую но очень нужную тень. Мы ползали вокруг камня, уползая друг от друга, чтобы вновь где - нибудь тут же встретиться. Нас перестали бояться маленькие ящерицы. Они, уступая нам камень, располагались рядом на облизанных морем голышах. От камня мы стали делать вылазки на тарханкутскую косу. Один шел впереди, а другой сзади. Дистанция была достаточной, чтобы впереди или позади идущий был различим не более  выступающего вдали камня или летящей чайки. Катя, как правило, уходила первой. Я любил, искупавшись, растянуться и подремать на камне. Когда солнце заползало на макушку белого неба, я поднимался. Кати уже не было. Я купался, выпивал полчашки вина и брел на косу. Когда Катя пошла в первый раз сама, я, признаться, задумался:

-А не опасно ли это для нее?

Кончилось все очень комично. Я, с выломанной из высохшего виноградного ствола кривой и очень твердой палкой, тайно преследовал свою  Катю.

- Ведь она же наивная и в сущности глупенькая хохотушка, - рассуждал я, - да еще голая! Одна гуляет по косе пять километров на круг. Вдруг, выскочит навстречу какой-нибудь хрен? Она ему :

- Хи-хи здрасти!

А он ей хрен!

Вот так и случилось. Только этим хреном оказался я. Я захотел провести эксперимент. В том месте, где коса сужается до нескольких метров, я перебежал на другую ее сторону и лицом вниз упал на песок. Мой расчет был следующим:

 Идет девушка по косе. В радиусе трех километров ни души. Идет голая, да песенку поет. Она всегда поет. А тут прямо под ногами лежит мужик. Ситуация, согласитесь, вполне допустимая. Что будет делать моя Катя?

 Я для пущей  маскировки голову обмотал собственными плавками. Лежу и жду. Слышу, идет. Идет и песенку поет. А ходит Катя по песку вдоль моря медленно. Нагибается, поднимает камушек или горсть песка, жмурится, разглядывает. Или, идет и оглядывается. На собственные следы глядит. А потом начинает идти спиной вперед. И действительно, вроде уходит - идет дальше, а следы идут в обратную сторону и встречаются с первыми следами. По следам выходит, что кто-то шел навстречу кому-то. Забавные игры с песком и морем мастерица придумывать моя Катя.

 Но вот, слышу, идет. Затаился. Так и прошла мимо со своей невнятной песенкой на губах. Поднял голову и гляжу в след. Думаю:

- Неужели даже не оглянется? Не оглядывается. Попкой влево вправо двигает и медленно удаляется.

- Дэвушка, эй! – с нарочитым кавказским акцентом призывно окликаю ее. Но и тогда Катя не оглядывается. Она продолжает идти. Только вижу, как головку повернула в сторону моря. Долетел до ушей звук. А откуда, как ни с моря, может он идти? Вот она и глядит туда, где над сливочными барашками реют голодные чайки.

- Дэвушка, эй! – еще раз громче хриплю я.

Она теперь оглядывается. Ее ладошка делает над глазами козырек. Катя осматривается, отыскивая источник звука. Она так просто все это делает, что я не сомневаюсь, что проходя мимо она если и увидела что-то краем глаза, то увиденное было выброшенным бревном. И теперь, конечно же, удивительно ей, -  как это бревно что-то выкрикивает?

Я продолжаю лежать. Жду ее реакции.

- А что, собственно, должна делать девушка в такой ситуации? – думаю я, - бежать? Куда? Если только к царю морскому или взмыть, как плывет в небе вон та чайка? И Катя поступает как нормальная женщина. Она медленно начинает подходить.

- Что это? Невинное любопытство, граничащее с непреодолимым блядством? – С возмущением продолжаю думать я. Но мои думания прерывает ее голос.

- Я, проходя мимо, заметила что-то подозрительное! - с расстояния двадцати метров кричит Катя, - иду и вижу, уж больно знакомая задница!

Она все проговаривает так просто, что я верю ей абсолютно.

А она бросается в бег и всем соленым телом падает рядом.

-Ты узнала меня?

-Твою задницу я узнаю даже ночью.

- Ночью? Как это? – я удивляюсь и стягиваю плавки с головы.

- По родинке! – и Катя хлопает ладошкой, как раз по родинке.

- Но, ночью ведь не видно?

-А на что мне язык?

Вот такая у меня Катя с розовым шершавым язычком!

 

2

 

Так вот, я уже около часа стою по щиколотки в песке. Грудь моя развернута к ветру. Ветер сквозит в меня, сквозь меня, мимо меня. Солнце раскаленные стальные прутья вколачивает в мою башку.

Положение, когда, вообще нет в голове никаких мыслей. Стоишь, как глиняный горшок в печи: тебя обдувает, сушит, обжигает огнедышащий ветер. Каждый день прихожу на косу, чтобы вот так постоять. Для этого надо прежде хорошенько и вина напиться и вдоволь налюбиться, чтобы уж все это не мутило мозги. А когда нечему мутить, то мозги начинают высыхать. И вот так изо дня в день сохнешь, обдуваешься, жжешься, пока не начинаешь чувствовать себя горшком - сухим, с твердой оболочкой, и пустым внутри. И только одно постоянное ощущение, как в тебе и сквозь тебя дует этот огненный ветер. Вчера я так простоял почти два часа. О том, что прошло два часа, я понял позже. А пока стоял, и во мне гудел ветер, я чувствовал себя каким-то каменным идолом. И сегодня, ко второму часу стояния, пришло это чувство. Ноги, руки и все тело затекло. Мои руки и ноги стали увеличиваться до гигантских размеров. Единственное, что я смог сделать с собой, что смогла бы и каменная баба, - я рухнул.

Первая мысль, которая с ветром влетела в меня, это была мысль о летящем самолете. Вторая мысль была о слезинке ребенка. Третьей мыслью была мысль о детстве.

Но надо по порядку и чуть подробнее:

 

Самолет летел высоко. Его шум был едва различим, и то если вслушаться. Ведь дул ветер, жгло солнце, гудел песок, и шипела морская вода. И вот среди всех этих звуков и запахов я, лежащий на границе песка и моря, уловил шум летящего самолета.

Что же здесь особенного? Сколько я видел и слышал везде и всюду эти едва различимые или хорошо видные, но всегда очень маленькие формы. Размер зеленой тарханкутской мухи, что летает в нашей с Катей комнате. Самолетик так же гудит и медленно движется по выгоревшему небу, как наша муха сонно ползает по пыльному стеклу окошка. И вот в этой небесной мухе - в ее чреве сейчас двести человек? Разве я этого раньше не знал? ЧТО ЖЕ ТЕПЕРЬ МЕНЯ УДИВИЛО? Именно это и удивило - как это в такой маленькой мухе  двести человек? Сидят и пьют пиво, ходят и заглядывают в иллюминатор, а может, видят меня? Видят и думают:

- Прямо на берегу моря лежит то ли человек, то ли каменное изваяние. А потом эта железная муха приземляется где-нибудь, например, в Симферополе и превращается в гигантского монстра! И вот из чрева этого гигантского монстра-мухи выпрыгивают потные люди. Все они непременно потные. Ведь какими же они должны быть в мокром чреве мухи? Я решаю сегодня же вечером, как мы вернемся в нашу мазанку, раздавить нашу зеленую муху, чтобы она, не дай Бог, не раздулась до гигантских размеров. Разве это не будет похоже на внезапное крушение - взрыв самолета? Летит муха - и вдруг Бац! И вот она уже валяется на подоконнике вверх лапками  с раздавленным брюшком, а над лазурно-стеклянными водами моря  барражируют вертолеты, вылавливая обломки самолета и фрагменты человеческих тел. Вечером я прижму пальцем к стеклу зеленую муху. Она хрустнет и упадет вверх лапками на подоконник. А утром Катя будет как обычно крутить  колесико нашего приемника.

- Представляешь, - скажет она мне, - над Атлантическим океаном рухнул французский самолет. Летел из Бразилии в Париж. На борту было двести человек. Какой ужас!

-Двести человек? – переспрошу тогда я, - наверное, они все были потными?

Но не будем торопить события. Я лежу с разбросанными ногами и руками и не могу поверить, что пролетающая над головой небесная муха - это гигантская стальная машина, способная вести в себе кучу народа, кучу шмотья, жратву и баки с дерьмом.

Но шум небесной мухи тонет в шуме воды, ветра и жгучего солнца. Стихает, улетучивается вслед за самолетиком и моя первая в этот день мысль. Я снова пустой и равнодушный, звенящий ветром, горшок. Проходит еще какое-то время и в меня  влетает с очередной порцией ветра мысль вторая. Вторая мысль, еще не успев хорошенько угнездиться, уже вызывает волну возмущения и пыли. Я начинаю хохотать над архитектором, который не способен на слезинке ребенка выстроить дом.

- И ведь когда написано про это? Федор Михайлович ляпнул на бумагу недодуманную мысль. Точнее, он продумал свою идею. Но так как сама идея была лишь намечена в романе, то и мысль была лишь кусочком другой мысли. Наверняка, Алеша Карамазов вслед за братом додумал бы ее. Но мысль осталась недодуманной, а мы уже более ста лет глотаем эту пилюлю, как аксиому, не требующую доказательств. А все очень просто. Одна слезинка, как и один ребеночек, как и одна зеленая муха – это всегда крупно и даже рельефно! Опять же забегая вперед скажу, что утром, когда мы с Катей собирали вещи , собираясь уезжать домой, она увидела нашу зеленую муху. Муха лежала там же на подоконнике, куда вчера рухнула.

- Наша муха умерла! – всплеснула руками Катя.

А когда узнала, что это сделал я, то так нахмурилась, что из-под напряженных густых бровок брызнули слезки. Катя безутешно рыдала. Она так горько рыдала, что я почувствовал себя, черт знает в чем, виноватым. Примирение произошло, только когда мы вполне серьезно похоронили нашу муху. А когда она рыдала, то ее слезки падали на подоконник, оставляя влажные следы. Я глядел и думал, что если такая  наполненная горем и безутешностью капля попадет на мертвую муху, то вполне возможно произойдет чудо воскрешения! Но капля на муху не попала, и мы ее схоронили под огромным абрикосом. Наша хозяйка с подозрением  наблюдала за нашими действиями.

- Разве можно был ей сказать, что мы хороним муху?

- Мы закопали монетку, чтобы к вам вернуться в следующем году, – сказал я, - есть такая примета.

Потом мы вернулись в дом, я лег на кровать. Над моей головой от лампочки вниз свисала коричневая липкая лента. Липучка была плотно утыкана уже засушенными мухами. Мы поэтому не убивали нашу муху, так как она одна не хотела прилипать.

- Слезинка одного ребенка невыносима только потому, что она одна и один ребенок. Это как евклидов камень на берегу или зеленая муха в комнате. Один такой камень – это вселенская драма! А куча таких камней - это или строительный материал, или свалка. Для времени и то, и другое,- все одно.

 

3

Третьей мыслью на тарханкутской косе была мысль о детстве. Еще очень давно, еще когда в моей жизни не появилась Катя, я целый год занимался у Павла Глобы астрологией. Мы собирались в актовом зале в каком-то полузаброшенном НИИ на метро Шоссе Энтузиастов. Там, то, я многое узнал про себя. Кроме всего я узнал, что знаки так называемой первой группы это знаки детства, весны и утра. К этим знакам относились овны, тельцы и близнецы. Все главные события у этих знаков случаются в детстве, весной и утром. Остальную жизнь, остальную часть года и остаток дня эти люди живут заряженностью «началом». Для таких людей важно получить такую «заряженность» и питаться от нее. Мой знак был осенним, сумеречным и зрелым по возрасту - что-то после сорока.

И, действительно, детство, как весна или утро дня - для меня большого значения никогда не имели. Я всегда завидовал свежести и яркости впечатлений у людей «детства». Помню, как до рези в глазах и до боли в башке вглядывался в свои детские фотки. Я их выкладывал в убывающей по годам последовательности. Я пытался с помощью таких костылей спуститься в подвал моего детство. Но даже когда это мне удавалось, то это было как на черно-белой фотографии – без красок, без оттенков и сочности. Но именно сразу же после сорока я вдруг встретился с ним. Я встретил свое детство, как встретил потом свою Катю. Детство мое стояло под навесом обычной троллейбусной остановки. В белой вязаной шапочке с двумя свисающими из-под нее косичками. Вздернутый носик и два озерца глаз. По прозрачной коробке остановки барабанил то ли дождь, то ли это уже был снег. У нее такие же, как шапочка, на ногах были белые сапожки, а за плечами ранец. Ребенок стоял и просто улыбался мне. Мне улыбалось мое детство!

Я обалдел, остолбенел и просто одурел. Подъехал рогатый троллейбус, и белая шапочка села. Потом подъехал второй и сразу же третий рогач. Брызгали грязью в меня проносящиеся машины, где-то на соседней улице гремели трамваи, всюду сверкала реклама, а я все стоял, ошарашенный нашей встречей. С тех пор мое детство мелькать стало повсюду. Я видел его в глазах прохожих и в улыбках птиц; оно подмигивало мне с экрана телевизора и со страниц всех газет и журналов; каждый встречный ребенок, как та первая белошапочка на остановке - все, все, все было полно моим детством. Один раз кто-то сказал мне:

- Ваша дочка?

Речь шла обо мне и о Кате. Я, раньше чем возмутиться, вдруг почувствовал прилив радости. Катя сократила мою дистанцию к детству сразу на двадцать лет. Дальше дело было за Тарханкутом. Я сначала пропил на Тарханкуте все свои мозги. Они настолько отсырели, что ветру и солнцу ничего уже не стоило превратить всю эту московскую кашу в крошку. Крошка подсушилась солнцем, превратилась в пыль. Дунул ветерок и все!

И вот я продолжаю лежать, уже почти замытый в мокрый прибрежный песок. Я пустой раскаленный горшок, ничем не отличающийся от разбросанных тут повсюду черепков. Меня втаскивает в себя не этот мокрый песок, а само время. Детство так реально приблизилось ко мне. Я чувствую, что не просто уменьшаюсь, врастая в песок, но само время начинает заматывать назад длинную распущенную нить. Все, все, все, что я сейчас вижу, слышу, помню и чувствую, - все это вместе с обжигающим ветром наполняет меня. Удивительно, но я вдруг начинаю увеличиваться. Время заматывается, а я разрастаюсь. Я вижу, как ветер полупрозрачным потоком, как небесная река втекает в меня; море втекает в меня, мыс Тарханкут втягивается в меня. И все, куда я не гляну, о чем не подумаю, все становится мною. Везде только я и все во мне.

- Где же моя Катя? – думаю я.

-Я здесь! – кричит Катя.

Я вижу, как она бежит по песку, бежит почему - то не с той стороны где наша мазанка, а со стороны бесконечного моря. И я понимаю, что и Катя уже во мне. Я оглядываюсь вокруг. И замечаю маленького ребеночка. Он маленький, сморщенный и поэтому старый и страшный.

- Ты кто? – спрашиваю я уродца.

 Уродец начинает хохотать и, закрыв клешнями лицо, отворачивается.

-Краб. – думаю я.

Уродец оборачивается  и пальцем начинает тыкать в меня. У него очень длинный палец. Его палец упирается в мою грудь. Я начинаю пятиться. Но палец давит. Палец давит сильней и сильней. Ноги мои не выдерживают сильного давления, я падаю. Уродец стоит надо мною. Он расширился до гигантских размеров! Его ручищи поднимают меня и подбрасывают. Я лечу, но не падаю вниз и не разбиваюсь.

-Гляди какая зеленая противная муха! – кричит уродец.

Кому он кричит, я не знаю, но у меня болят уши от грохота смеха уродца. Я делаю два виража и ударяюсь в стекло. Огромный красный палец уродца накрывает меня. Последнее, что я чувствую- это хруст собственных костей. Все. Я умер. Это смерть.

- А ведь смерть - это то, чего я в детстве больше всего боялся. Как это возможно, что все будет, а меня не будет. Никогда не будет. Никогда, никогда, никогда. Нет, нет, нет! – кричу я и открываю глаза.

Передо мною стоит Катя.

-Что с тобой? – спрашивают ее испуганные глаза.

- Сколько она здесь стоит? Сколько прошло времени? – зачем-то думаю я.

Я начинаю чувствовать облегчение от уходящих водою в песок, моих мыслей.

- Что с тобой? – спрашивает меня Катя

 

- Хочу гречневой каши. Давай сварим в горшке гречневую кашу? - Я пытаюсь улыбнуться. Но это у меня получается неловко. Катя гладит мою голову- лоб и глаза и щеки, нос и обветренные губы. У нее влажные руки и соленая кожа.

- Кашу сдобрим соленой кровью. Хорошо? - Я жадно слизываю соль с ее ладоней.

- Ты перегрелся и устал.

Она подает чашку с вином.

- Пойдем домой, - говорит тихо Катя.

Я выпиваю вино, поднимаюсь, и мы идем. Уже темно. Крупная, как куриный желток. луна выныривает из моря. Хищницей она преследует нас.

- Погляди, какая опасная луна! – указываю я рукой на луну. Луна ползет за нами по следу.

-Не оглядывайся! – шепчет Катя.

-Не буду.

На черном от ночи евклидовом камне растянулась большая ящерица.

Она такая же черная, как этот камень и как это море. Ящерица наблюдает, как по залитому светом красной луны песку идет женщина. Женщина ведет за руку ребенка. Ребенок устал и еле переставляет ноги. Женщина прилагает усилие, чтобы идти по песку самой, и тащить за собой ребенка. Поэтому песня, которую она поет тихая и прерывается усиленным дыханием. Женщина с ребенком проходит мимо. Ящерица продолжает глядеть им вслед. Потом она соскальзывает с камня и исчезает. Ее следы рассматривает красная луна. Тяжко стонет, гудит море. Тарханкут погружается в сон.

 

Царапкин.

 

 

27 – 28 июня 2009г. Москва. Хавская.