Маленькая Жизнь или Нежный Гитлер

 

(комедия с четырьмя ударами по голове)

 

 

 Удар первый

 Если утром, часиков в пять, выйте в наш больничный парк, то на дальней березе можно подглядеть, как из старого гнезда выбирается седая почти облезлая ворона. Она Тяжело, чуть взмахивая  крыльями, почти падает на землю и потом минут двадцать- двадцать пять прогуливается по короткому отрезку нашей асфальтированной дорожке. Дорожка в этом месте делает крюк, чтобы потом   вывернуть к главной больничной аллее. Вот по этому апендексу, переваливаясь с лапы налапу, гуляет эта седая старая ворона. Ее голова от тяжелого клюва всегда наклонена к земле, а крылья, как два пиджачных рукава сцеплены невидимым замком за спиной. Этакий важный пожилой господин. Я специально несколько раз вставал пораньше и выходил в парк, чтобы по лучше разглядеть  эту ворону. Кроме ее старости и клочьями свисающей седены, было что то особенное в этой птице! Вчера понял. Мне удалось разглядеть челку. Да. У старой седой вороны была черная челка. Вся седая, а челка черная. Ворона подняла голову и я увидел челку. А когда увидел, то сразу понял. Челка, два острых тревожных навыкати глаза и энергичные  уклоны головы то к левому, то к правому плечу. Узнали? Я узнал сразу! Там же известным жестом я поприветствовал Адольфа!

У меня болит голова и последнее время что-то в ней постоянно булькает. Для меня жизнь наступает летом. И  пусть моя коротенькая жизнь, будет такая же,как коротким бывает лето.  Все равно -маленькая жизнь – это лето! Как в песенке: «лето это маленькая жизнь!»  Кажется, что сто лет помню эту песенку. Точнее, из всей песенки помню лишь как он с милиционером выпивал где-то, а она в это время была на юге. И еще помню этот припев про маленькую жизнь. Вот так бывает. Один что-то пропел или просто сказал, а другой про это пропетое или сказанное подумал и тоже сказал. И завилась веревочка, потянулась ниточка, завязались узелочки, понеслась душа по кочкам. «Узелочки и кочки» это для рифмы. И «точка», как кочка это тоже рифма, но которую уже не сам я для равновесия подставил, а та самая веревочка, что завилась,- она и точку ставит. Почему же сейчас, спустя «сто лет», я думаю про фразу из песенки? Может, оттого, что сегодня 24 мая и уже через неделю начнется лето? Или может, оттого, что сегодня 24 мая и через неделю начнется лето, а в Москве лишь плюс девять и весь день идет дождь? Или вот еще одно предположение: Сегодня 24 мая, а через неделю начнется лето, но в Москве уже неделю льют дожди и тепло, которое пришло, снова куда-то делось. Тепло ушло, тепла нет и сильно болит голова. А где-то, наверное, там, куда делось тепло, отцвели абрикосы и яблони с акациями, и теперь отцветает миндаль. Там теплое море и нежно-голубое по утрам небо, и люди- загорелые мужчины и женщины в легких одеждах и белых панамах любуются цветением и абрикоса, и акации и миндаля. Они дышат легким, как их одежды, бризом. А бриз – этот весенний шалун, заглядывает под белые панамы.

Нет. Белые панамы отменяются. Белые панамы это как белые колпаки. А если белые колпаки, то это уже не цветущий миндаль и морской бриз, а наша больница с палатами на десять и на двенадцать коек. Больницу я отменяю, потому что мне надо, очень надо понять, почему он так сказал? Почему лето это маленькая жизнь?

 

 Удар второй

Я всматриваюсь в низкое и совсем неприветливое небо. А потом гляжу вниз из окна четвертого этажа психо-неврологического отделения. На улице старушка выгуливает таксу и цокает каблучками по лужам девушка. Девушка несет над головой зонтик. Я вижу с четвертого этажа, как зонт цепляется за низкую ветку каштана, и гроздь брызг вместе с цветами падает на розовый купол. Дождевые капли стекают, а опавшие цветы остаются. Зонт похож на солнечную полянку. Полянку, украшенную цветами, продолжает обливать дождик. И цветы вместе с капельками соскальзывают с розового купола, чтобы навсегда утонуть вон в той луже. И все. Часы показывают без десяти минут десять вечера воскресного дня. Я чувствую, что эту вечереющую тоску можно пережить, если только  удерживать в голове мысли о предстоящем лете. И уже через неделю начнется настоящая жизнь! Все люди ждут лето. Наталья Семеновна лето ждет тоже. Ведь и она человек. Я несколько дней назад увидел ее без колпака. Я шел по больничному коридору, а она стояла перед зеркалом в ординаторской. Она стояла ко мне спиной и рассматривала свое лицо. Я шел в туалет. Я поглядел и за ее спиной увидел и себя, проходящего, и ее лицо. Тогда я еще не успел подумать про лето. а вот сейчас думаю и гляжу на капающий за окнами дождь. Смотрю на дождь, думаю про лето и вижу ее лицо без белого колпака и без очков. У Натальи Семеновны старое лицо и выцветшие глаза. И еще у Натальи Семеновны седые волосы. Когда она в колпаке и в очках, этого не видно. В колпаке и в очках я боюсь ее. А там, перед зеркалом утром, она очень хотела, чтобы наступило лето. Я это теперь почувствовал. Мне бывает трудно удержаться за сильное чувство. Оно начинает дробиться и расползаться , как моя больничная пижама по швам. Остаются осколки об которые как об осколки разбитой чашки можно только раниться. Мое тело это одна большая рана из которой сочаться ядовитые мысли. Я начинаю думать:

- И что же? Приходит, наконец, это лето. Сначала вроде все ничего. И ночи теплые, и зелень листочков свежая, и птички бодро тренькают. Даже вороны, которых так много в нашем больничном парке, даже они каркают без раздражения. А потом начинаются и тоска и жара. И приходит раздражение на жару и тоску. И течет это самое долгожданное лето как-то мимо. Мелькает однообразными деньками, брызгает дождиками на поджаренную солнцем листву. И само это солнышко может поджарить и тебя, а дождик побрызгать, а покрасневший листочек упасть под ноги. Нет, можно конечно, взять теннисные ракетки или ракетки для бадминтона. Или поехать в Серебряный Бор, или к знакомым на дачу. И, как правило, все так и делают. Срываются, упаковывают чемоданы и куда-то едут. И там играют в бадминтон или в теннис, пьют пиво, а их обжигает солнце и брызгает дождик. И я тоже хочу наконец то сорваться и уехать туда, где бадминтон, тенес и загорелые девушки, чтобы потом всю зиму рассказывать себе и другим про лето и снова ждать, ждать, ждать.

 

 Удар третий

А все начинается с ворон.

После зимы они все мокрые, худые и облезлые. Мне ворон после зимы жалко. И вот эти полинявшие черные тряпки начинают устраивать свои гнезда. Они вышвыривают из них всякий мусор и таскают туда разные веточки. Мусор падает на дорожки парка и его подметает дворник Слава. А веточками вороны латают дыры в гнездах. Короче, работа у ворон есть и поэтому особенно каркать им некогда. Так, если одна от неудовольствия каркнет на другую, а та в свою очередь ответит соседке. Ну, так это же и у людей случается. Что там у них в вороньем мире происходит, я не знаю. Мальчики в отремонтированные гнезда начинают заманивать девочек. Это время небесных браков. Потом, наверное, птенцы и  всякая там житейская суета – накормить, защитить и летать научить. Это мне понятно. Но мне не понятно, откуда приходит наглость? Сначала они слетают с веток на гаражи. И на гаражах начинают клацать костяшками когтей. Шум от этого клацания поднимается такой, что машины в этих гаражах начинают вопить сиренами. Их вопли поддерживают машины, стоящие во дворах. Сначала такая кутерьма пугает и самих ворон. Но потом они привыкают и вполне целенаправленно черными гроздьями оседают на очередной гараж и начинают дружно клацать. Мне из окна нашей палаты все хорошо видно. Я наблюдал и могу сказать точно, что эти тряпичные твари все это делают сознательно и с наглостью. Они долбят по металлическому корпусу такой мыльницы, пока в ее чреве не взвоет перепуганная машина. Потом стая, будто испугавшись, поднимается. Но вороны не улетают. Они зависают над ими же обосранным гаражом. Дальше на сцене появляется злой хозяин гаража. Если бы у него была берданка или какой-нибудь дробовик, то он бы перестрелял тут же всех на свете ворон. На его лице в эту секунду написано только это желание. Я это вижу. Но ни дробовика, ни берданки у хозяина гаража нет, и поэтому он гремит замками, отпирает гараж и, забыв отключить сигнализацию, куда-то тут же уносится на вопящей машине. Я еще некоторое время слышу, как где-то в московских пространствах продолжает вопить машина. Я начинаю волноваться. Ведь такой водитель представляет реальную угрозу на дороге. Например, он может не пропустить на пешеходном переходе старушку, - думаю я,- и старушка испуганная или сбитая оказывается в морге. Шла на рынок за молочком, а попала в морг. Ну и что же, что и морг, и рынок находятся в одной стороне? Бабушка шла все равно на рынок. Или не на рынок? А куда? Неужели в морг? Что, сама, добровольно, на больных ногах и в морг?

Я начинаю подозревать, что временами с кем-то веду беседы. Вот и теперь про наглых ворон я кому-то рассказываю. Ведь не себе я же все это рассказываю. Я все это знаю и поэтому мне самому рассказывать не надо

Но не будем отвлекаться от ворон. Их выходки с гаражами - это лишь начало. Потом, когда их становится особенно много – черт знает, откуда они появляются,- видимо, отожравшись на жирных помойках, ожирев и окончательно забыв и про опасности и свои птичьи обязанности растить птенцов и пожирать вредителей деревьев, эти наглые твари спускаются на землю. Им тяжело махать крыльями и перетаскивть по воздуху свои жирные туши. И поэтому они без всякого страха в глазах важно начинают прохаживаться по аллеям больничного парка. И сколько наглости и грубости в их криках, когда их заставляют уступать дорожки. Они тогда лениво поднимаются на полтора метра над землей, и на этом уровне опять сбившись в стаю, начинают так оскорбительно каркать, что уже хочется убежать и навсегда отдать в их полную власть парк. Но этого делать нельзя. И пусть каждое утро все наши скамеечки обосраны, я не устану счищать их вонючее дерьмо. Правда Наталья Семеновна сказала, что накажет меня, если я не перестану воровать из туалета бумагу. Я попытался ей объяснить, для чего мне нужна бумага. Она сказала, что это не мое дело чистить скамейки. Чистить скамейки и мести парк - это дело дворника дяди Славы. А мое дело в туалете жопу тщательно вытирать. И для этого бумага там лежит.

Вот и получается: люди ждут целый год лета, а жирные наглые вороны портят это лето. Мне даже кажется, что старшая сестра Наталья Семеновна это та же ворона, но только белая. И ее белый халат и белый колпак делают из нее эту ворону. И еще черные очки. Когда она в очках, то нос вытягивается и превращается в клюв. И тогда мне становиться жаль, что у обозленного хозяина гаража нет дробовика. И пусть хоть тогда он несется по лабиринтам Москвы с включенной сиреной, и пусть тогда не останавливается на пешеходной зебре, и пусть снесет очкастую тетку в белом халате и колпаке, потому что  у меня язык прилипает к небу. Раньше не прилипал, а сейчас стал прилипать. Все внутри меня стало каким-то полужидким и вязким. Ощущение холодца. Кажется, что вот-вот растекусь. Все дрожит и колеблется. Этакий ходячий студень. Это я. Таким сделала меня Наталья Семеновна. Ведь уколы делает она мне. Другим в палате уколы делают другие сестры, а в мои вены колит она.

-Один укол в неделю, –говорит Наталья Семеновна,- всего лишь один укол в вену и раз в неделю. А потом если буду умницей, то колоть перестанут.

Если колоть перестанут, то может, скоро и домой отпустят? – думаю я.

А пока язык прилипает и вообще плохо ворочается во рту. Поэтому и говорю я медленно. Слова получаются вязкими. Они липнут к зубам, тянутся студенистыми соплями, и язык не может их вытолкнуть изо рта. Приехала ко мне мама, привезла бананы и тортик. Еще привезла мой любимый спрайт. Я хотел маме рассказать и про ворон и про ожидаемое лето, и про Наталью Семеновну. Я хотел попросить маму, чтобы она привезла мне побольше туалетной бумаги. А когда мы встретились, я так разволновался, что все забыл. Я раз десять, как попугай повторял:

-Мама, мама. Мама. Мама, мама…

Мама спрашивает меня:

-Что? Что ты хочешь мне сказать? Ну, говори же!

А я:

-Мама, мама, мама!

Вот так «мамкаю», а сказать ничего больше не могу. Все забыл.

-Тебе когда укол делали в последний раз? – спрашивает мама.

Вчера, –отвечаю я

Про укол помню, а что сказать хотел, не помню.  

И заикаться стал. Сегодня утром захотелось мне стать вороной. Чтобы колошматить костяшками когтей по гаражам и каркать сверху на всех, и прогуливаться без страха по дорожкам парка. И пусть тогда только попадется мне на пути белая ворона…

!

Мне двадцать четыре года. День рождения был в апреле. Мама приезжала в этот день. Папа не приезжал. Он на меня сердит. Я его ударил. Ударил прямо в магазине, куда мы с ним пришли. Чтобы купить Стивена Кинга. Я люблю Стивена Кинга. Папа любит Стивена Кинга тоже. У нас дома есть все его книги и фильмы. За «Зеленой милей» в тот день я с папой поехал на Горбушку. В магазине я его ударил. Потом вышел на улицу и ударил по капоту машину. Из машины вышел водитель и ударил меня. Пока папа разбирался с водителем, я подошел к магазину и разбил витрину. Я ударил в нее кулаком, и она обрушилась мельчайшим стеклянным дождем. Я сильно разрезал себе руку, но это было все равно весело. Поэтому я здесь и поэтому мама приехала поздравить меня одна, без папы.

Теперь врач Игорь Васильевич и Наталья Семеновна говорят, что  у меня дела идут на поправку. А я думаю, что все как раз наоборот. Из меня уколами сварили студень. Когда я наклоняю голову, чтобы найти под кроватью тапки или поднять с пола упавшие от плеера наушники, то в голове у меня что-то булькает и перетекает. Кажется, что если подольше подержать голову вниз и немножко ею потряхивать, то растворенные мозги потекут через уши и через нос. А этого я больше всего боюсь. Ведь тогда я стану окончательным дураком. В тот день, когда я ударил папу и стал бить машину и витрину, я был перевозбужден. Накануне я всю ночь в кровати думал про кассету с «Зеленой милей». К рассвету я был уже настолько перегрет, что спать уже не мог. Я стал поднимать папу. Папа сказал, что еще очень рано. Часы действительно показывали четыре часа. Но я был перегрет, и все терпение мое вместе с пониманием исчезли. Наверное, так проявляется моя болезнь. Ведь я болен. Это я знаю. Я часто не могу справляться со своим поведением, быстро перегреваюсь от волнения, бесконечные тревоги меня самого уже замотали. Да, я больной человек, но я не был дураком с жидкими мозгами. Но разве Игорю Васильевичу это интересно знать? Ему интересно знать только то, что говорит старшая сестра Наталья Семеновна. А Наталья Семеновна ему говорит не все.

Например, Наталья Семеновна не расказывает, что в дни ее дежурств, когда она утром входит в палату, чтобы будить и кормить нас таблетками, то делает она это так:

-Вставайте, хуи! –кричит она на всю палату.

Она этот призыв выкрикивает несколько раз. При этом идет мимо коек и хлопает всех в то самое место, которое должно вставать. А кто не успел на призыв перевернуться и продолжает лежать жопой кверху, то уж наверняка в эту жопу получит иглу.

Леха, по кличке Бальбек, тот скумекал сразу что надо делать. И когда белый колпак старшей сестры только появлялся в палате, Леха - Бальбек сбрасывал одеяло. Он спит всегда без трусов. И вот когда Леха сбрасывал одеяло, то его красная колбаса начанала , как телескоп поворачиваться за идущей по палате Натальей Семеновной.

Я как-то проснулся среди ночи. Перец мой торчал, как солдат на посту. У меня такое бывает последнее время не часто. Я вылез из - под одеяла и направился в душевую, чтобы подрочить. Нам в палате дрочить запрещено. А в душевой можно. Все туда  бегают. Ну вот и я пошел. Сколько времени было я не знаю. Но за стойкой дежурной сестры никого не было. В эту ночь дежурила Наталья Семеновна. Но сейчас это никакого значения не имело.

-Спит, наверное. – подумал я.

Пройдя по коридору мимо закрытой ординаторской, мимо дверей темной за белыми стеклами столовой, мимо лифта я свернул в отсек, где находились прачечная, туалет, комнатка для нянечек и душевая. Если бы я был не очень сонный и не очень озабочен, то заметил в полутемном коридоре как из-под двери душевой сочиться свет. Но я этого не заметил и подойдя к душевой спокойно толкнул дверь. Дверь была не заперта и распахнулась во всю ширь. И вот, во всю ширину проема двери, в желтых лучах одинокой лампочки, я увидел следующее:

Белый халат и белый колпак были на месте и поэтому Наталью Семеновну узнал я сразу.

- Но почему она стоит согнувшись, и упирается руками в почерневшую от сырости деревянную скамейку?

Видимо от неожиданности и не способности сразу оценить обстановку и просто убежать, я ровно еще три секунды все это продолжал наблюдать.

За спиной Натальи Семеновны стоял Леша - Бальбек. Его треники были спущены до колен. Он  меня в эти три секунды тоже еще не видел. На третьей секунде моего ошеломленного созерцания, вдруг, скамейка перевернулась и вслед за скамейкой перевернулась Наталья Семеновна. Ноги ее отъехали назад, а сама она поехала вперед. Это мне показалось смешным. Леха отскочил, а Наталья Семеновна шлепнулась на кафельный пол. И тут только они оба поглядели на  меня. Но даже тогда еще возможно было все поправить для меня. Мне надо было только развернуться и убежать. Я был в темном коридоре, и им из освещенной душевой было не видно кто это там. Тем более Наталья Семеновна была без своих черных очков, а Леха даже если бы и узнал меня, то не думаю, что ему захотелось в этом признаться. И я, болван, рванулся. Но не назад- в спасительную глубину спящего отделения, а вперед- в освещенное пространство душевой.

Я почему то решил что надо помочь подняться упавшей Наталье Семеновне. Я подбежал и стал тянуть ее за руку.

-Вставайте, пожалуста вставайте, Наталья Семеновна!- как заведенный тараторил я.

 Леха куда-то исчез. Наталья Семеновна поднялась, поправила халат, одела очки, и только тогда поглядела на меня.

И я все понял. Я понял что пропал.

Уже на утро мне сделали прямо в палате двойной внеплановый укол. Когда утром Наталья Семеновна с двумя санитарами вошла в палату, то я сначала подумал. Что все, что ночью произошло, это все приснилось мне. Такая по-прежнему суровая была она. Потом они подошли ко мне. Санитары крепко ухватили меня за руки и ноги, а она вогнала в вену шприц. Попала она сразу. А потом я превратился в студень, и мой язык прилип к небу.

А когда приехала мама, то я про все забыл. Я стал полным дураком, и мог только заикаться.

 

 Удар четвертый

Через семь дней наступит лето. Я очень жду, когда наступит лето. Мне это очень надо. В плеере уже вторые сутки гоняю песенку про лето. Он пьет с милиционером, а она вернулась с юга. Мне не понятно, почему он на нее глядит, как ворона, а она проходит мимо. Мне вообще мало что понятно в этой песенке. Мне не понятно, например, почему в припеве звучат так волнующе слова: «лето - это маленькая жизнь!».

Вчера Леха - Бальбек сказал, что мы все давно уже умерли. Нас нет. Все то, что с нами происходит, это чья-то фантазия или сон. Кто-то спит и ему снится сон. И вот все персонажи сна - это и есть мы. А мы все на самом деле давно умерли. Я это понимаю так:

Это как если бы мне приснился мой дедушка Федя с обмороженными пальцами. Он со своими пальцами, на которых не было мяса, потому что оно обмороженное облезло, давно лежит в гробу. А вот приснился: Ковыляет с палкой и хрипит и курит одну за одной папиросы «Беломор», а я как тогда в детстве слышу запах обмороженного мяса. Запах тухлый. И все это во сне.

-Что же получается,- думаю я, - если дедушка мне снится, то он оживает, пусть в моем только сне. А когда он мне не снится? То где тогда он? Нет. Тут что -то не додумал Леха - Бальбек. Ведь проходит день и наступает ночь. Вот уже и лето близко. Наглые вороны гнезда залатали и прицеливаются к окрестным гаражам. И если все это лишь чей-то сон, то тот, кому этот сон снится или сам никогда не просыпается, или сам умер. Но ведь мертвецам сны не снятся. А бесконечно спать тоже нельзя. Что же получается?

Меня тревожит зараненная в мою голову мысль Лехи Бальбека.

-Почему Бальбек? Почему у Лехи такая кличка? – начинаю думать я, но нет,останавливаю сам себя, -про Бальбека подумаю потом. А сейчас я должен понять, умер ли я?

В конце концов я нахожу в своей голове, вроде, удовлетворительную мысль. Я решаю так:

- Люди -  все люди делятся на две части. Когда одна часть людей спит, другая живет в их снах. Потом та часть, что спала, просыпается, а та часть что жила в их снах – засыпает. Вот и получается, что в каждую долю или секунды нашей жизни мы находимся в чьем-нибудь сне. Например, я сначала живу во сне какого-нибудь негра, спящего под пальмой. Потом оказываюсь во сне еще и еще и еще кого-то. И, наверное даже когда сплю, то тоже сплю в чьем-то сне. Вот и получается вечная многоярусная и всеобщая спячка. А это, действительно, уже похоже на большое еврейское кладбище в Одессе. И тогда Леха прав - мы все давно умерли.

Но почему я продолжаю волноваться? Тревога не уходит из сердца.

- А ведь, - думать продолжаю я, -это так хорошо и все сразу объясняет. И уколы, и Наталья Семеновна, и Леха Бальбек - все это лишь сны мертвецов. Так почему же болит душа? И еще из башки не лезет эта дурацкая песенка!

«А через неделю уже будет лето

И через неделю кончится все это

Кончится все это, потому что лето

Лето – это маленькая жизнь!»

Я слышу. Я отчетливо слышу снова голос. Кто-то стоит позади меня и напевает песенку.

-         Но разве в песенке есть такие слова?

-         В твоей песне есть!

 

Разве это моя песня? Разве я ее теперь пою?

 

- Это не важно кто поет. Главное ты пойми, что в парке ты будешь жить  .

 

-Как жить? – не понимаю я.

 

-         Как живут, например, вороны.

-         -Но вороны летают…

-         - Летать и ты будешь, как летают вороны.

 

-Разве я буду вороной?

 

-Ты уже ворона, - отвечает голос из-за спины

 я этого еще сам не знаю.

 

Но мне приятен этот бестолковый диалог. Я не хочу оборачиваться. Чтобы не спугнуть гостя.

 

-Теперь ты знаешь все.

 

- Теперь я знаю, что я ворона!. – согласно киваю.

 

Голос замолкает и я чувствую что гость отошел. Я выхожу в пустой коридор. Часы показывают четверть второго ночи. За дежурной стойкой сидит молодая сестричка Людочка. Рядом на стуле санитар . Как зовут санитара я еще не знаю. Он в отделении новенький.

 

- Новенький, а уже клеится к Людочке! – проходя мимо, думаю я.

 

- Доброй ночи! – говорю я и в приветственном жесте Адольфа Гитлера вскидываю правую руку. Зачем я это делаю?

 

Они оба пристально смотрят на меня.

 

- Бессонница замучила, – говорю я.

 

- Санитар хмыкает, а Людочка хмурит брови:

 

-Иди спать. Демедрола все равно не дам.

 

- Димидрол! – в восторге сердца своего начинаю веселиться я, - Точно! санитар этот похож на таблетку димидрола. Если добровольно не даст ему Людочка, он ее усыпит и все равно трахнет!

 

- Куда направился? – басит мне вслед товарищ Димидрол. Я останавливаюсь.

 

-А, действительно, куда я иду?-  ДУМАТЬ НАЧИНАЮ Я.

 

Еще клубятся, но уже неузнаваемыми тенями волновавшие меня в течение последних часов, мысли о предстоящем лете. Но они разлетаются как тополиный пух или пух одуванчиков от моей дырявой головы. Я чувствую, как тревога с этим пухом высачивается сквозь приотворенное окно, сквозь железную решетку.

И пусть на всех окнах здесь железные решетки. Они почти незаметны. Особенно незаметны, когда на окнах стоят цветы. А у нас в отделении на всех окнах много цветов.

- Я хочу вам признаться…, возвращаясь, я подхожу близко к дежурной стойке, - Адольф Гитлер был нежным человеком. Вам это, вероятно, трудно представить, но Гитлер был нежным человеком. Представляете, Гитлер -романтик!

Он рисовал лирические пейзажи, любил цветы и фортепианную музыку. Он хотел, чтобы все люди были такими же нежными. А люди этого не хотели. Люди не хотели быть романтиками, не хотели рисовать лирические пейзажи и не хотели нюхать цветы. А ведь это так очевидно, что нюхать цветы это приятнее, чем нюхать нашатырь! Это все очень раздражало Гитлера. И он часто срывался на крик. А еще товарищ Гитлер был остроумным и наблюдательным мужчиной. Он придумал средство от своих хронических запоров и средство, Чтобы возлюбленная Ева не очень скучала.  К Еве, по распоряжению Гитлера каждое утро приходил с огромным букетом свежих васильков дежурный офицер. Ева, счастливая, начинала прыгать голой в комнате, а Гитлер наблюдал все это из своего туалета. Он, сидя на толчке, подглядывал в специально просверленную  маленькую дырочку. Гитлер этим занимался даже, когда Жуков пришел его арестовывать. А потом случилось то, о чем сам Жуков постыдился написать в своих мемуарах. Ну, разве можно такое писать?

-         Что писать? – стал бычиться Димидрол.

-         - Когда Георгий  Константинович распахнул уборную, то из унитаза, как из гнезда вылетела серая ворона.

-         - Кто? – удивленно вскинула черные бровки сестричка Людочка.

-         - Обычная серая ворона, но с черной челкой. В больничном парке ворон видели? Такая вот ворона. Вы это не знали?  Гитлер не умер, потому что никто не умирает. Он превратился в ворону. Если утром, часиков в пять, вы выйдете в наш больничный парк, то на дальней березе увидите его в гнезде.

-Кого в гнезде? – ничего не понимая, но, чувствуя, что пациент лепит бред, похожий на хрень собачью, поднялся со стула товарищ Димидрол.

-Он меня сейчас будет бить? –успел подумать я, закрывая инстинктивно голову руками.

- Пожалуйста, только по голове не бейте, ведь через неделю уже лето!

 

 

25 мая 2009.