Действующие лица:

Сергей Царапкин

Мрачный месяцНоябрь

Весна была дружной. Речка хоть и мелкая и в хорошие морозы чуть ли не до дна промерзает и весной вскрывается без шума и треска, зато, как лед двинется - так сразу пухнуть скоро начинает, что впору караул кричать! Десять лет назад купили Топровцовы этот дом. До холодов печь успели переложить, да машину дров завести. Ту их первую зиму, слава богу, пересидели. А весной пошла река. Сам дом на небольшом взгорке сухим остался, а огород и сад - все внизу и все в одну ночь покрыло водой. Это уже потом Илья Петрович наловчится в паводок на щук сетку через весь огород растягивать, а тогда он с женой Тамарой Васильевной всерьез перетрухнули, Приехали в деревню Топровцовы под зиму. А деревенская зима это не Москва, где можно всю зиму в туфлях по выскобленному асфальту пробегать, косясь на грязные кучи мертвого снега. Тут снег был настоящий и пёр живой квашней. Соседка Нинка так и говорила:

- Вишь, квашня прёт как! Вас - та внизу еще не засыпало?

- А что, может? – испуганно глядела в ее свиные глазки Тамара Васильевна.

- Да нет, – смягчалась Нинка, - вам, москвичам, страху и без того тут не обраться. А коль и засыпит, то Кольку кликнем - он мигом отроет.

Та же Нинка дала им на первое время две пары сшитых чунь и продала высокие, оставшиеся от мужа крепкие валенки. Еще одну пару валенок притащил за поллитровку Колька. Вот так с чунями, валенками, кучей наколотых дров и видом на утешительный дымок из трубы Нинкиного дома они в ту первую зиму с ужасом глядели в замороженные окна, как растет вокруг страшная снежная квашня. Речка с невысоким обрывом, дорога и все, что осенью было заречным до дальнего леса лугом, - все теперь стало плоским однообразно белым, поднимающимся будто на дрожжах полем. Даже прибрежные кусты, ракиты и ивы торчали из снега острыми черными палками. Уши закладывало тишиной, будто ватой, а Илья Петрович все пытался шутить. Он расчищал по утрам до калитки тропку и той же лопатой замерял растущий под окнами снег.

- Тамара, - возвращаясь красный и возбужденный с мороза в дом, докладывал он жене, - еще недельку, и можно будет из форточки снег брать!

- Как это брать? Зачем из форточки? – расширяла перепуганные глаза женщина.

- Ты теперь полы и посуду моешь растопленным снегом, который я ношу с улицы. А через неделю будем его брать, не выходя из дома.

- А в магазин как же? Или тоже, через форточку?

- В магазин хорошо бы на лыжах. Жаль, лыж нет. Колька придет, спрошу у него. Пусть отыщет.

- Да где же он тебе отыщет? У него в доме шаром покати. Все пропил. Мать больная да две козы.

- А это его проблемы. Выпить захочет - отыщет. Деревня большая, домов пустых много.

- Да, - думал теперь Илья Петрович, - ту первую зиму одному богу известно, как они пережили? А весна будет нынче хорошей, вода поднимется. Может сети поставит.

С нового года в голове у Ильи Петровича зрел план. Мысль была о том, как переманить Оксану. Оксана тридцатилетняя молодая женщина была их по жениной линии дальней родственницей.

В украинском городе Запорожье жила дальняя родня Тамары Васильевны. Оксана, троюродная племянница, а уже пять лет, сбежав от мужа алкоголика, работала в Москве и снимала жилье у московских родственников. По-родственному сдали Топровцовы ей квартиру - дешевле, - зато и уверенность была, что квартира и доход приносит, и под присмотром. В прошлом году схоронил Илья Петрович жену, и пришло ему теперь в голову сюда в деревню сманить Оксану. Знал старик, что крутиться девка в Москве еле концы с концами сводит. На Измайловском рынке в палатке тряпками под азербайджанцем торгует - еле хватает, чтобы за квартиру рассчитаться и голодной не быть. В Запорожье три года с мужем прожила. На шестом месяце муж ее избил и был выкидыш. Потом стала расти опухоль; сделали девушке операцию. Славка ее продолжал пить, бузить, и потом вовсе ушел. А она позвонила тетке Тамаре, собрала вещички и вот уже пятый год за хрен собачий лижет на рынке жопы черномазым. Каждый месяц приезжает сюда на денек другой. Денюшку везет, да и отдохнуть можно. Ждали ее всегда старики. Тамара Васильевна, - та вообще ее за дочку считала. У Оксаны в Украине один только отчим остался. Отца она никогда не видела, а мать умерла десять лет назад.

- Доченька, Оксаночка! – всегда встречала и провожала со слезами радости и печали девушку Тамара

Илья Петрович тоже готовился. Баню истопит, воды наносит, веники запарит, пельмени налепит, и поллитровочку купит. Сначала сам парится, а как пар послабше станет, то идут женщины. Для них уже и вода в душевой нагрета, и клюквенный квас в предбанничке поджидает. Пока Тамара и Оксана парятся да моются, он стол накроет. И вот собираются они напаренные намытые в протопленной горнице под абажуром за круглым столом. За окнами липнет в стекла сырая ночь, идет дождь, а в доме тепло, приглушенно ворчит в углу телевизор, на печи дремлет в пол глаза кот Васька и во всем мире, может быть, теперь эти три освещенных окошка, затерянные в самой глухой российской дыре есть самые счастливые!

- Я, теть Тамара, только здесь у вас и могу отдохнуть! – лепечет, бывало, разморенная паром, сочными пельменями и водочкой девушка, - Там, в Москве какая жизнь? Разве то жизнь? К девяти надо быть на рынке и домой только к восьми ноги дотаскиваешь. Как люди в Москве живут?

- Живут – хлеб с маслом жуют да на всех плюют. – Щурился, усмехаясь на девушку, Илья Петрович, - некоторые даже очень припеваючи живут!

- Ну, это только богачи москвичи.

- Ну, мы точно не богачи. Если бы нормальная пенсия, сдавали бы разве мы свою квартиру? – начинала причитать Тамара Васильевна, - это ты у нас живешь и мы спокойны. А если человек чужой?

- Да я разве про вас? – смущенной поправлялась девушка, - вы почти даром меня пустили. Если бы не вы, то я даже не знаю, как была бы?

- К мужу разве не тянет? – спрашивал Илья Петрович.

- Только ни это! Лучше в петлю или на панель.

- Господь с тобой, доченька! – разводила руками и смешно хлопала ладонями по скатерти Тамара Васильевна. Илья Петрович, разгоряченный выпитым, уже откровенно пялился на высокую грудь моргающей девушки

- А на следующий день вечерним автобусом уезжала в Москву Оксана, и надо было прожить еще месяц, чтобы снова томилась паром баня, ждал на тумбочке в кувшине клюквенный квас, и на выдвинутом под абажур столе задымились в кастрюле пельмени, и радовала глаз запотевшая из морозилки бутылка ржаной. Об этом то, сидя на пригретой ступеньке, вспоминал и думал теперь Илья Петрович.

- И цену за квартиру можно для других жильцов поднять, и девка здесь будет жить при деле. Главное ее уговорить.

А ему, шестидесяти пятилетнему вдовцу в такой ладный дом ох, как нужна хозяйка!

Дом топровцовых в медвежьем углу калужской области за десять лет из купленной трухлявой развалины превратился в крепкое хозяйство. Причиной успеха стал обыкновенный самогонный аппарат. На следующий год, как поселились они, тут сладил аппарат им сын Иван. Осенью парня в армию забрали, а перед этим летом приехал и игрушку привез. Фляга, отводные трубки, змеевик и даже винтовые со специальными отверстиями крышки - все из нержавейки сделано. Сразу с сыном купили десять килограммов сахара с дрожжами и прогнали первую брагу.

- Что, это и есть водка? – глядя, как капнула и затем потекла из краника тонкая струйка, - спросил сына Илья Петрович.

- Она, батя! Первейшая и самая твердая валюта в деревне.

Спиртометр показал 73 градуса.

На старом жигуленке из райцентра прямо со склада стал возить Илья Петрович мешками сахар. В прирубе за домом вырыл подпол, постелил дощатый пол, поставил буржуйку, трубу вывел. Сахар, чтобы не сырел, хранили они в доме за печкой, а тут по лавкам стояли бутыли с брагой и трудился аппарат. Илья Петрович готовил продукт, а Тамара Васильевна разливала продукт по бутылкам. За половину магазинной цены в любое время дня и ночи. Местные жители так и прозвали точку: «у москвича».

- Это не технический разбавленный спирт, это натуральный продукт - только сахар и дрожжи! – расплачиваясь со строителями всякий раз, говорил Илья Петрович. При этом он извлекал из кармана подаренный сыном спиртометр, который показывал честные сорок два градуса.

- Ты попробуй поджечь казенку, а этот, глянь, как ярко горит! Любо поглядеть!

-Так или иначе, но уже через год стал Илья Петрович среди местных уважаемым человеком. Жадным не был – всегда мог в долг дать; за продукт, как другие, цену не ломил. За высоким глухим забором носились две среднеазиатские овчарки; и все знали, что у Ильи Петровича лежит в сейфе новенькая двустволка. Но еще на втором году их деревенской жизни сунулся к ним какой-то хрен. Тогда и забора еще этого не было, и собак Илья Петрович не спускал. Услышали они ночью шум.

- Илюша, слышишь? – только и успела вскрикнуть Тамара

В трусах и накинутом тулупчике, прихватив топор, выскочил тогда он. Собака цепь рвет, а за домом в прирубе точно кто-то шурудит.

- Эй, кто здесь? – крикнул в темноту Илья Петрович.

- Да пошел ты! Умри, москаль вонючий!

- Предупреждаю, стрелять буду! – крикнул Илья Петрович и почувствовал, как же легок и мал в его руке топорик! Ружья он тогда не имел, а топорища стрелять еще не научилось.

- Убирайся нахер, дед, пока бошку не проломили! – крикнули, и ломаная тень двинулась от черной черемухи на него.

Был, конечно, и страх, и тряслись во рту зубы и под тулупом острые коленки, но сильнее было кипящее возмущение от невиданной наглости! Наслышан был Илья Петрович, как безнаказанно по всей округе грабят дачников, и как откровенно бездействует милиция.

- Это ж святое дело тряхануть москаля! – как-то в пьяни ляпнул сосед Колька.

- Так и ко мне, значит, залезете? – спросил тогда Илья Петрович. Колька сперва и не понял. А как скумекал, то отчаянно завертел головой:

- Не, не…, разве ж ты, Петрович, москаль? Москали сюда на лето жопы греть, бузить, да понты колотить приезжают. Мы же для них негры и собаки сраные. А ты наш, Петрович! Ты же и живешь тут и вообще, наливай!

Вспомнился тот разговор и пожалел, что нет у него ружья. – Спасай, Тимур! - Спустил Илья Петрович от отчаяния с цепи волкодава. В следующую секунду из-за дома раздались крики.

- Да там же баба? – различил среди матюков и ругани женский визг. Уже на следующий день появились подробности ночного дела. Оказывается, на горке поджидал мотоцикл с коляской. Работали два гастролера из соседних Криуш. А навела местная пьянчужка Лепеха, которой и досталось от клыков Тимура. Самое потрясное было то, что про случившееся за какие-то сутки знала с подробностями вся деревня. Знакомые Топровцовых вздыхали, сочувственно разводили руками и каждый рассказывал свою похожую историю.

- Они грабят дачников, тащат друг у друга, тут же соседу продают ворованное, все про всех знают и ничего не делают! – бормотала Тамара Васильевна.

Потом Илья Петрович купил ружье, построил хороший забор и завел второго волкодава. Осенью он пару раз демонстративно из двустволки пальнул в огородное чучело и по пролетавшим уткам и получил от всего местного населения почет и уважение.

Вот так случилось, что Илья Петрович из кандидата технических наук солидного московского НИИ в два года превратился то ли в дачника-бездельника, то ли в странного крестьянина и уж точно в самогонщика, рыбака и критика новых либеральных порядков. Эта эволюция имела несколько этапов.

Сначала его институт как-то вдруг превратился в склад китайского и турецкого тряпья. Семиэтажная советская наука ужалась до верхних двух этажей, куда, в том числе задвинули и экспериментальную лабораторию Ильи Петровича. Потом стала наблюдаться резкая комерциализация мозгов младших научных сотрудников; потом перестали платить зарплату; и только потом Илье Петровичу последний оставшийся в отделе лаборант Семен Лившиц приволок ту незабываемую синюю спортивную сумку. На белом квадратном боку сумки красными большими буквами было написано «USA», а внутри под крепкой металлической молнией лежали ночные сорочки. Вот так, можно сказать, выручил начальника шустрый лаборант.

Был канун восьмого марта и Илья Петрович поперся с этой сумкой в переход. Чавкала слякоть под ногами бегущих прохожих; над головой желтела одна из двух на весь тоннель лампочка; противно и зябко тянуло промозглым сквозняком. Семен весело впаривал сорочечные балахоны милым и прелестным в этот ранний час дамам. Задача Ильи Петровича, как новичка была, во-первых, учиться новому для него ремеслу, а во-вторых, наглядно представлять лицом предлагаемый товар и по мере необходимости подавать Семену на столик новые пакеты. Вот он и представлял - стоял и с любопытством разглядывал мужика в вязаном гондоне и с прицепленными к верхней пуговице плечиками. Вот с этих-то плечиков свисала и будто насмешливо улыбалась розовыми цветочками ночная рубашка, а в отражении витрины торговой палатки его разглядывал клоун в белом балахоне. Но тогда они с Семеном хапнули месячную институтскую зарплату. Через два месяца Семен уехал за товаром и Илья Петрович вложился в дело пятьюстами долларами. В институт он еще продолжал ходить, но было ясно, что пульс жизни смещался в привозимые тюки.

- Подарки от деда Мороза! – шутил Семен.

Огромные, выше человеческого роста десять тюков загромоздили добрую половину их лаборатории. Семен стал торговать из-за шкафа. Выставочные экземпляры женского белья, платков и разномастных носков в фойе на первом этаже представляла их лаборантка Тамила, а за шкаф покупатели, Семену несли деньги. Илья Петрович, как руководитель экспериментальной лабаратории, продолжал сидеть за своим длинным столом. Дело так лихо пошло, что Семен стал подумывать об открытии в Лужниках постоянной торговой точки. У Ильи Петровича, как у сумасшедшего, кружилась голова. Вся наука скуксилась до размеров стола, за которым он вел милые сердцу расчеты полагающейся ему прибыли. В конце дня Семен подсчитывал выручку, и очередная месячная зарплата в конверте опускалась Илье Петровичу в карман. После четвертого турецкого похода Семен пропал. В лабораторию пришли пять кожаных бритых молодца, поставили лаборантку Тамилу за шкафом раком, а перепуганного Илью Петровича мордой к стенке. Молодцы выгребли из письменного стола и из карманов всю имеющуюся наличку и, пнув его пару раз, уволокли лаборантку и все тюки. Когда пинали в голове Ильи Петровича трутнем зудила одна мысль:

- Где этот козел Семен? Неужели так он рассчитывается с партнером?

- И будто прочитав мысль тот, который пинал, уходя, бросил:

- Ты, дядя, если хочешь жить завязывай это дело.

- А Семен? Где…?

- Жиденок на счетчик поставлен. Долги, дядя, надо отдавать! Как ты сам думаешь?

- Долги отдавать надо, - возвращался тогда домой и думал невеселую думу Илья Петрович.

На следующий день он из института уволился; Семена больше не встречал; и летом по случаю съездил в деревню и на оставшиеся деньги купил этот дом.

Маша была старшей дочерью в семье Топровцевых. Родилась глухая девочка. Тугоухость третей степени. В семь лет сделали ей операцию и неудачно. Левое ушко вовсе перестало слышать. Мать ковырять другое ухо не позволила. Врачи оформили инвалидность, а органы соцзащиты выдали слуховой аппарат. Сдал Илья Петрович ребенка в специализированный интернат.

Первые годы девочка каждые выходные, все праздники и каникулы проводила дома. Но с класса седьмого стала нарастать отчуждение. С одной стороны и Илья Петрович и Тамара Васильевна не понимали, как нужно себя вести с таким ребенком. Оказалось, что громко говорить и включать на полную телевизор этого для общения с дочерью недостаточно, а жестовый язык родители не знали.

Сама же девочка росла угловатой, резкой и ее мальчишеский темперамент и неуёмное любопытство к окружающей жизни делали поведение ребенка для посторонних часто непонятным, смешным и уродливым. Лицо искажалось гримасами, руки жестикулировали, нетерпеливо двигалось все тело и из открытого рта на уши окружающих падали воющие и хлюпающие звуки.

Могло показаться, что это страшненькое существо плюнет или укусит. Тамара Васильевна привыкла к поведению, а Илья Петрович переносил этот, как он выражался, - обезьяний цирк» в лучшем случае только дома и только полчаса. От грохочущего магнитофона, орущего телевизора и прыгающих скул и губ дикого зверька он стал уходить из дома. Дочка едет на праздники домой, а папа убегает в баню, собирается на футбол, едет к другу на дачу или попросту до ночи сидит на своей работе.

С другой стороны интернатская жизнь Маши очень скоро приняла замкнутый характер. Например, Тамара Васильевна, посещая интернат, стала замечать, будто она почти насильно выдергивает Машу из комфортной для нее среды. Как-то раз она невольно наблюдала издалека группу глухих ребят. Они стояли на тротуаре - шесть человек и среди них Маша. Прохожие их обходили. Тамара Васильевна остановилась в десяти метрах. Вдруг она почувствовала, что для дочери, как и для этих несчастных, существует только мир, который внутри их круга. Вот они стоят, глядят друг на друга, видят друг друга, понимают друг друга, а все остальное, включая и ее, беззвучно течет мимо.

- Вот я стою и гляжу на них, - попыталась представить ситуацию Тамара Васильевна, - я вижу ребят. Но ведь для меня не пропадает окружающий мир, и я продолжаю его слышать. Я слышу, как стучит ковшом за спиной экскаватор; слышу поющих над головой птиц; слышу летящий самолет; мимо несутся к проспекту машины; и вот этот налетевший ветерок шелестит листочками. А для них ничего этого нет. И поэтому, когда оглянется на ее касание Маша, девочки по глазам ударит еще секунду назад не существовавший мир. И словно подтверждением ее мыслей взгляд матери встретился со взглядом парня. Мальчишка узнал ее и движением пальца указал Маше. Дочь оглянулась и была еще одна или две секунды, когда на мать глядели чужие глаза. Нет, Маша узнала мать сразу, просто мир, обнаруженный за спиной, был далеким.

К концу школы девочка повзрослела и стала чужой. Еще в интернате подружилась и стала жить с парнем, потом переехала к нему в Вологду, где через год родила семимесячного мертвого ребеночка. До родителей долетали редкие весточки.

Маша, прожив с Маратом пять лет, развелась, ушла в общежитие и устроилась работать на фабрику бытовой химии. Вскоре после развода она, было, приехала к родителям. Привезла сумку шампуней, моющих и чистящих средств. Крупная деваха с борцовскими плечами, каменным лицом и волосатыми ногами - такой увидел отец явившуюся дочь. Все в ней было ужасно и угнетающе для Ильи Петровича. Узнал отец только синие глаза и лучистый взгляд. Взгляд, как у всех не слышащих людей стал у Маши внимательным и цепким. Но девушке удавалось все же не протыкать им, будто шпагой. И, смотрящему в ее глаза Илье Петровичу, на секунду показалось, что журчат Прохладной синевой два веселых ручейка. И все. Тамара Васильевна плакала, провожая назад в Вологду дочь.

- Глухая кобыла! – огрызнулся после ухода Илья Петрович. А привезенными шампунями они еще лет пять все же мылись.

Второго ребенка назвали Топровцовы Иваном. Появился мальчик в тот же год, когда дочь в Вологде разродилась мертвым ребенком. Поздний и уже нежданный сын. Илья Петрович, напуганный глухотой Дочери, всякий раз как беременела жена, гнал ее на аборт. Он был уверен, что это наследственное от жены. Хотя сама Тамара Васильевна глухой не была, но эти ее постоянные пробки, течи из ушей, фурункулы… А ее родня? Мать Прасковья Кузьминична с аппаратом ходила и еще кто-то там - кажется, прабабка была полностью глухой. Раз как-то Тамара Васильевна спросила у мужа, что может, сохранят и родят они еще одного ребеночка?

- Глухарей плодить не хочу, – шарахнул по столу кулаком тогда Илья Петрович.

И после она уже не подходила к мужу, а молча, ездила к знакомой акушерке. Ездить же ей приходилось почти каждый год. Муж до самой старости был крепок и охоч до этого дела. Всяких там резинок не признавал, а жену гнал подмываться кипятком и потом лежать на животе. Вот она и бежала – вареную воду в себя плескала, и по часу, задрав ноги, лежала на животе – и все же нет, нет, а залетала.

- В меня ветром может надуть, - с тоской в глазах, как у битой собаки, пыталась шутить пред мужем Тамара Васильевна, - Мы Тереньтевы все бабы, как кошки – только плюнуть в нас стоит. Дюжина абортов за восемнадцать лет. Вот такая была их семейная статистика.

Маша продолжала жить в Вологде. По редким открыткам мать толком ничего про жизнь дочери понять не могла. Мама здравствуй…, у меня все в порядке…, работаю – и в таком роде были ответы на ее письма. Сама же Тамара Васильевна подробно писала о московской жизни; о том, как они перебрались в купленный домик; о родившемся брате Иване; и про всякие другие менее значительные мелочи. Илья Петрович раз и навсегда вычеркнул из своей жизни глухую дочь и в редкие разы, когда жена пыталась хоть как-то напомнить или просто речь заходила о Вологде, его лицо наливалось кровью, мутился взгляд, сжимались губы и кулаки.

- Как же он не может понять, - после таких разговоров думала Тамара Васильевна, - что и я и он – мы же родители и на нас первая лежит вина за ее глухоту.

А он ее знать за это не хочет. Когда погиб Иван, и готовились спешные похороны в Москве, Тамара Васильевна вызвала телеграммой Машу. Илья Петрович узнав о смерти сына крепко запил. От запоя и на похороны не поехал, и не следовало бы про Машу ему говорить. А Тамара Васильевна сказала.

- Я, отец, дочку телеграммой вызвала, - постаралась просто и по- будничному сказать. Илья Петрович сидел на кухне за столом, а она тут же двигала чугунки за печкой. Сказала и прислушалась. Еще успела подумать, что может он не услышал? Но скрипнул стул и к ней направились тяжелые шаги. Илья Петрович нетрезвой, крепкой походкой подошел к жене.

- Я сколько раз тебе говорил, чтобы ты…! – рявкнул он и, схватив за ворот кофты, размахнулся и влепил ей в лицо кулак.

- Слава Богу, - думала потом Тамара Васильевна, уезжая в Москву, - Что нет синяка. Только ухо болит, а так под платком ничего не видно. На кладбище мать сын и дочь в последний раз встретились. Всю обратную дорогу текли слезы, а в сумочке лежала подаренная Машей карточка внука. Тамара Васильевна то и дело доставала фотку и тогда на нее глядели два огромных внимательных глаза крупноголового губастого бутуза. С обратной стороны была надпись: «Коля Гордеев 16 месяцев».

Боль в ушах от удара не проходила. Особенно ныло левое ухо и Тамаре Васильевне казалось, что как в детстве у нее нарывает там чирей. Но воспалений никаких видно не было, а внутри чувствовалось, будто сгущается и уплотняется боль. Поначалу женщина не обращала внимание.

- Поболит и пройдет, - решила для себя она. Через месяц, когда уже ночами от боли не спала, сходила в районную больницу. Врача нужного там не было, а хирург посоветовал ставить спиртовые компрессы. Компрессы действительно помогли. Ночами стало полегче. Но когда воспаление перешло на горло, и перестал дышать нос, Тамара Васильевна собралась и поехала в Москву. В Москве и был поставлен диагноз - Рак среднего уха. Болезнь развивалась быстро и уже через неделю Тамара Васильевна высохшая и без способности есть и говорить не вставала с кровати. На нее со стены вместе с веселым сыном Иваном глядели черные внимательные глазенки внучка Коленьки. Она подолгу не отводила взгляда от карточки, и ей начинало казаться, что губки внука чуть грустно ей улыбаются. И тогда бабушке становилось легче.

Чувствуя близость смерти, попросила мужа батюшку позвать. Илья Петрович привез отца Василия из райцентра. Когда тот исповедовал и причащал жену, вышел на веранду и включив точильный станок, стал зачем то точить и без того острый топор. До рези в ушах гудел мотор, камень слизывал частицы металла и белые искры гроздями сыпались под ноги, а Илье Петровичу только слышалось сквозь весь этот вой, как дрожит и стонет в руках топорище. Потом вышел из горницы отец Василий. Илья Петрович, передав батюшке назначенную купюру и закупоренную двухлитровую фляжку первачка, отвез его назад в райцентр. Отец Василий всю дорогу молчал. Только у ворот дома спросил:

- Отпевать и хоронить где супружницу намерены?

И только тогда Илья Петрович почувствовал, как вошла в их дом и приблизилась к нему смерть. Тяжелую смерть жены он вдруг почувствовал сидящей теперь в машине. Он и батюшка сидят на передних сидениях, а она притаилась за спиной... Ничего он не смог ответить отцу Василию. Батюшка вышел из машины и, прижимая к жирненькому боку обернутую в газету флягу, затворил за собой калитку. Илья Петрович, вцепившись в руль, продолжал сидеть. Взгляд из-за спины жег и по лицу, шее и животу крупными каплями тек холодный пот. Парализованный навалившимся страхом он почувствовал, что если сейчас же что-то не сделает, то тут же умрет. Оторвав руки от руля, он выскочил из машины и крикнул в спину уже поднимающемуся по ступеням отцу Василию. Батюшка оглянулся.

- Дайте, дайте! – невразумительно почти кричал и махал руками Илья Петрович.

- Отец Василий спустился с крыльца и подошел к калитке.

- Дайте, дайте! – продолжали выдавливать его белые пересохшие губы, а руки уже тащили от отца Василия сверток. Ничего больше не объясняя, Илья Петрович дрожащими руками свинтил крышку с самогонной фляжки и, запрокинув, стал жадно пить. Сделав несколько крупных обжигающих глотков, он так же быстро и молча нахлобучил крышку и сунул фляжку священнику. Потом рявкнул мотором сорвавшийся жигуль, а отец Василий еще некоторое время глядел то на плывущий по утреннему воздуху сизый выхлоп, то на булькающую под рукой фляжку.

Жена лежала на кровати и, казалось, спала. Но, как только Илья Петрович отворил дверь и вошел в горницу, она открыла глаза.

- Илья! – твердо сказала и замолчала Тамара Васильевна.

- Это чужой голос,– отметило захмелевшее сознание Ильи Петровича.

- Илья, сядь…, мне надо кое-что сказать.

Он крутанул головой и уселся на низкий у печи табурет.

- Мне страшно за двенадцать убитых душ.

- Каких душ? – вскинул голову Илья Петрович.

- Сам знаешь каких. Батюшка сказал, что грех этот на нас …, а двенадцать младенцев будут нашими судьями. Только Ванечка сынок молитвенник наш. Прости меня, – сказала, закрыла глаза и тихо отошла Тамара Васильевна.

Рождение сына стало неожиданной радостью. Сама Тамара Васильевна, выскобленная до основания, уже перестала даже бояться, что у нее к сорока годам что-то еще может быть. Поэтому последнюю беременность смогла распознать лишь на третьем месяце. И тогда сразу решила, что никуда не пойдет и мужу не скажет.

- Будь что будет, а аборт делать не буду.

Муж узнал за неделю до родов. Орал, колотил каблуками в пол и бешено махал кулаками. А она собрала сумку с нужными вещами и уехала в роддом. Муж плюнул, что-то ругательное кинул в след и запер дверь. А через две недели Тамара Васильевна с пищащим свертком в руках, вернулась.

- Сына назвала Иваном. Если посмеешь что-то плохое над ним сделать - убью, – сухо, устало, перешагнув порог, только и сказала мужу. Хотел сначала Илья Петрович тут же вообще уехать. Завел машину и даже километров сто отмахал от столицы.

Остановившись в калужских лесах, он напился, протрезвел и вернулся. Наверно прошел добрый месяц, когда он смог, наконец, заглянуть в лицо ребенка. Малыш сладко спал; изо рта торчала розовая соска; а по щеке к подборотку, текла тонкая слюнка. Илья Петрович улыбнулся, и что-то остро защипало в носу. Он, чтобы не подать виду, строго спросил жену:

- Не глухой?

Когда сыну исполнилось восемнадцать, забрали Ивана в армию. Успел закончить школу и полиграфический колледж.

- Вернешься со службы, в институт вне конкурса поступишь, - хлопал по плечу сына отец, - а там и книги издавать будешь! Выгодное дело умные книги печатать.

С детства была за сыном такая «бумажная страсть» подмечена. Бывало, рта не откроет, пока мать книжку читать не начнет. Сидит на коленях у мамки, головой перед ложкой крутит, недовольно мычит сквозь сомкнутые губы.

- Тут лисички взяли спички…, - открывала книжку и начинала читать мать, - Ам! – и ложка с кашей заезжала сыночку в рот, - к морю синему пошли. - Ам! Море синее зажгли, – и еще одна ложка проглатывалась. Потом в школе до третьего класса перечитал всю школьную библиотеку. В четвертом классе ко Дню Победы написал стих:

Вот уж Гитлер проклятый

Перешел наш кордон

Слава нашим солдатам

Что погибли на нем!

Не щадя своей жизни

Шли солдаты в огонь

А теперь на том месте

Горит Вечный огонь!

Стих учительницей Анной Андреевной был отослан на конкурс и потом даже напечатан в журнале «Пионер», а Ваня стал школьным поэтом. Он писал во все стенгазеты и на каждый школьный праздник.

- А теперь наш поэт Ваня Топровцов прочтет свое стихотворение! – бывало, объявляла перед всей школой директор Галина Петровна. С несильным плоскостопием службу Иван проходил под Можайском в строительной части железнодорожных войск.

Стихи писать перестал, зато писал неизменно бодрые письма и слал фотки. На фотках родителям он улыбался широким лицом.

- Гляди мать, - бывало, скажет Илья Петрович, разглядывая очередную карточку, - морда у него все больше и больше! В кадр скоро помещаться не будет. Он у нас где вообще? В армии или в санатории?

А Тамара Васильевна не уставала радоваться.

- Он у нас уже сержант! Значит должен соответствовать!

Вернулся сержант Иван Топровцов, когда родители уже третий год жили в деревне. Вместе с троюродной запорожской сестрой Оксанкой приехал к родителям. Потолкался сын недельку в деревне, в бане попарился, помог отцу шифер на крыше дома переложить. Решили, что будет Иван жить в Москве. Надо учиться и работу искать. Согласовали - Оксана будет продолжать снимать одну комнату, сын поселится в другой.

Провожал Ивана отец с тяжелым сердцем. Не слепой же, все увидел за те два дня, что побыла у них Оксана. Видел, как крутила жопой, выставляла, будто напоказ, буфера и лыбилась эта сучка! А тот? Щенок же еще, а туда же! Все два дня глаза на нее пялил! А когда после бани в речку купаться полезли, увидел их Илья Петрович в окошко веранды и рука сама за топор схватилась. Случай от греха уберег. Сосед Колька дрель занес. Потом девка уехала, Илья Петрович остыл, но дума о том, что они там, в Москве будут жить в одной квартире, не давала покоя. Поэтому на автостанции, не выдержал и сказал:

- Ты, Ванька, гляди с этой сучкой поаккуратнее там… Жопой они все умеют крутить…, а она сестра тебе, да и уже старая.

- Ты о ком? – сначала не понял Иван.

- Не придуривайся! Сам знаешь о ком, – тут же взорвался Илья Петрович, - если узнаю – убью!- замахнулся кулаком.

- Ты чо, батя? – перехватил руку отца Иван, - Остынь отче, и не лезь не в свои дела.

И потом, уже сидя в отъехавшем автобусе, продолжал думать:

- Старый кобель! Ревнует он что ли? Блядь, уже седой, а ведет себя, как пацан. Кулаками стал махать, а глаза кровью налились! Расскажу Оксанке – вот над дедом поржём!

Илья Петрович раздраженным вернулся домой, выпил залпом стакан самогона и уселся смотреть телевизор. На расспросы жены о том, как проводил сына, - пережевывая огурец, буркнул:

- Козла вонючего, мать, мы с тобой вырастили!

На День Независимости 12 июня поехали друзья на Белое озеро. Палатки, костер, шашлык. Иван взял Оксану. Ночью полез парень купаться. Нырнул с обрыва и головой на железный штырь напоролся. До ближайшей больницы не довезли. По дороге в машине умер. Оксана рыдала и долго не могла трясущимися руками написать родителям телеграмму.

- Не послушался, значит, – узнав подробности, скрипнул зубами отец, - Все же гаденыш, охмурил девку! Бог его наказал. – В одну ночь поседел Илья Петрович.

Со смертью сына начались у него крепкие запои. Несколько раз в год он запирался в прирубе, и неделю Тамара Васильевна, поднося к двери еду, слышала за стеной глухой подвывающий стон. О сыне говорили они редко. А Илья Петрович носил в портмане запаенную в пленку небольшую вырезку из газеты «Красная Звезда», где была маленькая фотка короткая заметка об отличнике боевой подготовке Иване Ильиче Топровцове. При случае бывало, нальет и достанет кошелек, вытащит вырезку и, отерев невидимую пыль, скажет:

- Глянь! Это мой сын.

Оксана же первое время была готова искать другую квартиру. Насилу уговорила Тамара Васильевна.

- И тебе же, Оксаночка, подешевле, и нам от тебя помощь. А чужим сдавать я не смогу.

Свою жизнь Илья Петрович с молодости чувствовал чем-то вроде зала ожидания. Конечно, представления о собственной жизни за шестьдесят шесть лет были разными: от «никаких», когда просто несло бездумной щепкой по необъятным просторам дней и ночей; до таких нелепых надуманностей, от которых, как от вшей хотелось потом только избавиться. И если вспоминалось, то со стыдом и удивлением. Но то ли мозги Ильи Петровича имели способность к короткой памяти, когда невидимый ластик тихо подчищает перелистанные странички, то ли работал всеобщий закон, безболезненно для души заменявший буераки с набитыми шишками на вполне сносное шоссе, по которому несется призрачное авто, или это только ветерок шуршит упаковкой от переваренных до изжоги чипсов? Еще может от того, что Илья Петрович научился не задавать себе и жизни лишние вопросы всегда оставался люфт для перемены смысловых ценностей. И все равно его нетребовательная душа постоянно чего-то ждала и поэтому где-то там, куда не достигает рука с ластиком тихо зудила песенку про зал ожидания нудная канарейка. И вот на этой автостанции или на железнодорожном вокзале или в темном и затхлом с тараканами предбаннике, как безумный носился прыщавый, угловатый подросток. Пожалуй, среди всей пестроты мельканий и перемен этот подросток оставался единственной неменяющейся сущностью. И этим подростком был он сам. Сопливое детство «до прыщей», и все остальное, что было после, играло с Ильей Петровичем в жмурки, когда после открытых глаз хотелось снова их закрыть, чтобы, может быть, что-то еще хотя бы удивило. Но с годами такого удивления было все меньше, сны становились все тревожнее, и от того подросток из зала ожидания все настойчивее колотил в мозги Илье Петровичу. Хотел он признаться в этом себе или нет, но всю свою жизнь он оставался подростком и зал ожидания был его убежищем. Вот и выходило, что ничего у Ильи Петровича кроме этого подростка в жизни и не было. А вот у подростка были, по крайней мере, - железная бочка и целая коробка сливочного масла. Бочку медовую приволок, точнее, прикатил отец. Целая бочка меда в послевоенном Воронеже, где тогда жила их семья. Сто килограмм сладкого счастья! Разве мог больше этого представить двенадцатилетний голодный Илюша? Меда в принесенной отцом бочке конечно уже не было. Мед из нее разошелся по назначению, но застывшая сладость и сгустки оставались на стенках и, особенно в углах и железных складках. Сначала отец с матерью выскоблили на хорошую баночку, а уж потом только в нее с шершавым языком и ложкой залез он. Та бочка еще долго стояла под водостоком во дворе и каждый раз, проходя мимо, мальчик неотвязно слышал, как она сквозь сырость грязь и ржавчину пахнет самым сладким медом на свете!

А за коробку украденного масла его чуть не посадили. В пятьдесят пятом году он пятнадцатилетний подросток ночью со всеми бежал на окраину города на пожар молочной фабрики. Двухэтажное деревянное здание пылало, как большой спичечный коробок. Фабричный забор был уже сломан; надрывно и бесполезно хрипела привезенная пожарниками помпа; из шланга в разъяренное пекло плевалась струя черной воды. Вокруг пожарников и помпы столпился любопытный народ. Илья ничего не видящий из-за спин мужиков побежаал и позади горящего здания увидел, как из горевшего пока только крышей сарая какие-то дядьки вытаскивают обожженные коробки. Мальчик пальцем провел по одной из них и, о Боже! Это же самое настоящее сливочное масло! Масло текло из стоящей под ногами коробки и Илья уже ни о чем не думая, нагнулся и подхватил. Тяжелая или нет была ноша, этого он не понимал. Руки прижимали к груди сливочное масло, а ноги неслись прочь по ночному городу. Наутро отец отнес ворованное масло в ближайшее отделение милиции и заявил на собственного сына.

Всякий раз вспоминая и сладкую бочку и текущее расплавленное масло Илья Петрович обнаруживал в себе того из голодной жизни подростка. Но было еще, что оставалось не просто воспоминанием, но шлейфом тянулось и будоражило до сих пор уже пожилого мужчину.

Обсыпанное прыщами лицо в зеркале напоминало матрац с раздавленными клопами. По воскресеньям в кинотеатре Салют крутились трофейные фильмы, где красивые актрисы обнимались и давали себя тискать всяким франтам и прощелыгам. А в их дворе в доме, что аркой выходил на проспект Буденного, на третьем этаже с родителями жила Лерка, Самсонова девушка. Она была на год старше Ильи и училась в музыкальной школе. По вечерам из их окон лилась во двор непонятная, но чарующая музыка. Илья бегал по выходным в кино, нещадно давил прыщи, до синевы под глазами по ночам тискал воспаленный член и мечтал о недосягаемой Лерке. Однажды, приболев, он не пошёл в школу, и шатался по двору. За баней и растянутыми с застиранным бельем веревками в два ряда тянулись кривые и будто выросшие из земли сараи. Крайний в углу принадлежал дворнику татарину Рашиду. Сарай был с голубятней, где царствовал его сын Рамиль. Вот к этой голубятне и направился Илья. Любил он смотреть, как нарезают красивые птицы большие круги и будто по невидимой лестнице поднимаются высоко - высоко в небо, где чуть видимыми поплавками часами могут, как на воде стоять. Но в этот час и голубей не было, и голубятня была закрыта. Илья было уже развернулся, чтобы идти обратно, как приметил приоткрытую дверь, От двери тянулись возня и женский голос. Девушка тихо смеялась, а Арамиль, бас которого Илья узнал сразу, что-то невразумительное гудел. А Рамиль был уркой, имел в карманах всегда деньги и золотой зуб, умел выразительно гонять в едва сомкнутых губах дымящеюся папироску, лихо харкал длинной тонкой струей и, конечно же, был окружен женским вниманием. Поэтому ничего удивительного в услышанном для Ильи не было. Но жгучее любопытство и желание увидеть что-то запретное, как это по- настоящему бывает – заставило его осторожно подкрасться. Увиденное сквозь пыльное маленькое окошко превзошло все самые дерзкие фантазии. Рамиль стоял в пол оборота со спущенными штанами и мускулистым телом, всаживал красную елду в белую неподвижную задницу. Платье было заброшено на спину и лица видно не было. В уши лезли сопение и тихие стоны. Еще было среди всего этого, что-то, что особенно тревожило Илью. В темном углу виднелась лестница, ведущая на голубятню, а рядом на колченогом стуле лежал черный футляр. В нем Лерка Самсонова носила скрипку. И тогда его романтическое обожание грациозной музыкальной девочки, мгновенно вывернувшись изнанкой превратилось в единственное яростное желание овладеть этой белой жопой. О, если бы Рамиль заметил подглядывающего Илью и уступил место у станка? Но Рамиль не заметил. Илья на всю жизнь был оглушён уродливым и неудовлетворенным чувством. Вернувшись домой, он следил из окна, как нагибаясь под развешенным бельем, возвращалась от сараев, помахивая черным футляром, Лерка. Вот она легко перепрыгнула узкую канавку, проложенную от колонки через весь двор. Илье до тряски зубов и острой боли в паху захотелось выскочить из квартиры, схватить, повалить, рвать зубами платье и целовать, кусать и грызть в кровь белое тело! Выбежав на лестничную клетку, он только там вспомнил, что Лерка живет в следующем подъезде. Пнув подошедшую кошку, взбешенный парень, со стоном и сдавленными кулаками сполз под почтовые ящики на бетонный пол.

- Су-у-ука! – хрипел, стуча кулаками в ободранную стену, подросток.

И был еще один штрих, который завершил облик вечного подростка.

В тот же год летом к ним приехала погостить двоюродная тетка Лена. Тетке Лене было двадцать пять и она показалась Илье безнадежно взрослой. Поселили ее в проходной комнате на старой кровати. Ночью пошел Илья в туалет. Возвращаясь, он, напрочь забывший о гостье, вдруг, увидел это. Одеяло сползло, и перед ним была совершенно голая женщина. Илья не помнил, сколько времени простоял, как столб. Когда же очнулся, на него смотрели смеющиеся глаза тетки. Босой, в ситцевых трусах Илья покраснел и уже хотел убежать. Но опустив глаза, увидел карандаш. Из трусов торчал его карандаш; в коридоре из комнаты родителей доносился храп отца; тетка улыбалась и по-прежнему молчала. Но вот она положила руку ему на член и потянула. Илья сделал шаг, другой и тут же кончил.

Через два дня тетка уехала, а Илью на всю жизнь будто укусила бешеная собака. Его воображение из фрагментов - задранного платья, широкой, как эмалированный таз, задницы, скрипачки и цепких пальцев, смеющихся молчаливых глаз тетки слепило вожделенный на всю жизнь образ. И уже потом всю жизнь, чем бы ни занимался Илья Петрович, он занимался только одним делом – искал, находил, преследовал и добивался похожих женщин. Такими были институтская любовь молдаванка Анжелка Чавдар, первая жена Светка, вторая его Тамарка и вот эта Оксана, родственница, черт бы ее подрал!

В субботу Илья Петрович, проснувшись, как всегда в начале седьмого, накормил собак, сделал во дворе с гантелями гимнастику, на веранде поплескал на себя из ведра родниковой водой и докрасна растеревшись грубым полотенцем, заварил свежий чай. Такой режим начала дня был выработан годами и имел проверенный эффект. Приученный с детства отцом к обливаниям и гимнастике с еженедельной баней эффект бодрого самочувствия особенно стал ощущаться с годами. Пословица, что если после сорока просыпаешься, и ничего не болит, значит, умер – это было не про него. И если в молодости от режима только круче ломило яйца, и нестерпимым желанием сунуть хоть в дупло солдатом торчал перец, то после пятидесяти режим каждое утро включал организм, как мастер запускает часы. Вот только в последнее время пьянство заставляло дергаться сердечко, да ломило затылок. До сих пор ежедневные стограммульки только веселили душу и рассасывались по телу совершенно безболезненно. Другое дело запои. С гибелью сына они начались, после смерти жены усилились, но все равно, случаясь не чаще трех, четырех раз в год быстро забывались, как забывалась ежеосенняя и весенняя простуда.

Субботний день отличался тем, что Илья Петрович топил баню. К тому же сегодня должна приехать Оксана.

- Девка она смекалистая,- установив два сорокалитровых бидона, рассуждая, покатил к роднику тележку Илья Петрович. В предыдущие приезды он уже кое о чем ей намекал, и она хоть ничего не говорила, но видно было, что на ус мотала.

- А чего ей было говорить, если и я толком ничего еще не сказал?- продолжал думать теперь Илья Петрович. Он начерпал из родникового сруба ведром и разлил по бидонам сверкающую воду. Чуть зеленоватая в тени нависших ракит она даже на вид была способна свежестью вызвать ломоту в зубах. Илья Петрович не удержался и, встав на колени, суну лицо и стал жадно пить из ведра. Пил и продолжал про Оксану думать:

-Сегодня, надо все сегодня решить! Попарю девку в бане, водки с пельменями выпьем – пусть только не согласится! Ей же деваться некуда! Цены теперь на квартиры поднялись и еще растут. Где она штуку баксов будет находить? А в свое Жопа-рожье она ехать не желает.

- Бег бодрых утренних мыслей прервал сосед. Колька отогнал к реке на самостоятельное пастбище двух материнских коз, и теперь возвращаясь и зябко кутаясь от хронического похмелья в грязную джинсовку, увидел стоящего у родника на коленях Илью Петровича.

- Ё-мае! – сдвинул кепку и поскреб худой затылок он, - ты дядя Илья чего тут? Никак молишься?

- Дурак! Воду свежую пью. – В неудовольствии, что прервал приятно волнующие мысли этот балбес, поднялся и отряхнул колени Илья Петрович.

- А чего ее пить? Не водка же она?

- С утра натощак она лучше водки.

- Как это? – удивился и не поверил Колька, - что и по мозгам шарашит?

- Мозги уж точно прочищает. Попробуй.

- Да, ну! Не свисти дядя Илья! – хихикнул сосед, - ты скажи – тебе холодильник нужен?

- Иди на хер! – отмахнулся Илья Петрович, - с утра твои подъебки не канают.

- Какие подъебки? Есть реальный холодильник, зуб даю!

- Ну, есть и хорошо! У меня тоже есть.

- Так ведь дешево братан отдает. Дом в Дубцах продал и вещи теперь распродает.

- У тебя брат есть? Что- то ты ничего о нем не рассказывал.

- А чего рассказывать? На зоне срок тянул, а теперь вернулся.

- И что же? Вернулся и сразу дом продает? - Илья Петрович аккуратно выкатывал от родника на дорогу тележку. Колька приладился сзади.

- Потише тарабань, дядь Илья! – сопел за спиной сосед.

- Будет просить налить, – покривился Илья Петрович и оглянувшись сказал, - ты мне лучше культиватор раздобудь. Брат случаем не продает?

- Культиватор? – ровно на две секунды задумался Колька, - спрошу. Может и продает.

- Я гляжу у вас там целый магазин. А куда же он сам денется? Не уж то к вам переберется?

- Да что ему тут делать? Леха шофер первоклассный…, в городе устроиться…, у него там и молодка уже имеется.

- Не успел вернуться, уже и дом продал и молодка имеется! – хмыкнул Илья Петрович, - как все быстро случается.

- А чего ему? Это я, да ты- старые пердуны, а его дело молодое.

- А сколько тебе лет? – отирая со лба испарину, остановился у калитки Илья Петрович.

- Да сорок пять в апреле уже стукнуло.

- А зубы где растерял?

- Да хуй их знает эти зубы? Три выбили, а остальные сами выпали. А у тебя вижу, дядя Илья, золотишко во рту поблескивает?

- Да какое там золотишко! Коронки железные с напылением - вот мое золотишко.

- Еще усерднее теперь толкал тележку через двор Колька.

- Точно не отлипнет, - мысленно махнул рукой Илья Петрович и крикнул, - тащи сюда бидоны - один на веранду, другой в кухню.

Потом утомившемуся с папироской на пороге соседу, он налил стопарик.

- Вот спасибочки! Твое здоровье, дядя Илья! - выкрикнул и опрокинул в себя продукт Колька, - ах, зараза крепка же! Умеешь ты ее делать! Лепеху знаешь? Ну, ту. Что залезла к тебе? Ты еще Тимурчика на нее спустил? Помнишь?

- Ну, чо?

- Лепеха тоже теперь торгует. Ей армянин Серега спирт канистрами возит. Она водички туда и продает. Балованный продукт гонит. Жадная баба, аж сил нет! Ее за баловство уже два раза жгли. Слыхал, наверное?

- Слыхал. Жаль что не сожгли. – Глядел на захмелевшего Кольку Илья Петрович, - ты чего не женишься?

- Я то?- кисло хихикнул Колька, - на кой хер мне эти радости? Мне мамаши да двух коз хватает. Баба это уж слишком.

- Ты что же коз трахаешь?- усмехнулся Илья Петрович.

- Да чего ты лепишь? Что я пидар какой, чтобы на коз лезть?

- А как же без этого живешь?

- А у меня не стоит.

- Как это? Что совсем?

- Нет, только по понедельникам. Налей еще.

- Хватит. Ищи культиватор – три литра поставлю.

Помолчали.

- А вот я хочу. – Глядя в чистое выполосканное небо, вдруг сказал Илья Петрович.

- Это дело хорошее. Ты мужик крепкий еще. Тебе лет пятьдесят?

- Ну да. – Неопределенно поддакнул Илья Петрович.

- На Нинке?

- Чего? На ком?

- Ну, на Загрушкиной Нинке.- И Колька махнул небритым подбородком вверх, где за деревьями на горе торчал дом соседки.

- Ты что сбрендил? Она же на свинью похожа!

- Ага, похожа!- весело хихикнул Колька, - а на ком тогда?

- Да мало ли на ком? Найду молодку, как твой братан.

- Нет. Молодку тебе не надо.

- Почему это?

- Заебет. – коротко и многозначительно ответил Колька.

- Ладно, иди. Мне еще много дел надо успеть. Гости сегодня будут.

Часто бывает в жизни так, что маленький прыщик на голом месте оборачивается крупной проблемой и наоборот – надуманная проблема вдруг лопается и человек глядит с усмешкой на оставшиеся мокрые сопли. Вот так случилось и с Ильей Петровичем. Он к вечеру истопил баню с вениками и квасом; купил мяса и налепил пельменей; и главное, приготовил слова для разговора. И вот эти приготовленные и не раз проговоренные вслух слова и намеченные действия о переезде Оксаны, будто вздутые мыльные пузыри в одночасье разлетелись, подхваченные легким весенним ветерком. И как весенний ветерок легко на выдохе и без паузы на раздумье Оксана сказала:

- Хорошо.

Он встречал московский автобус в райцентре как всегда на перекрестке; девушка бросила спортивную сумку на заднее сидение и набросила ремень безопасности.

- Кажется туго. Ослабить? - он нагнулся и попробовал натяжку ремня.

- Очень хорошо! - улыбнулась Оксана, а он, почувствовав под платьем девушки теплое упругое тело и близко заглянув в серые смеющиеся глаза, понял, что все можно. У почт Илья Петрович остановил машину.

- Твою любимую лимонную куплю, посиди, я скоро.

- И томатный сок.

Купив лимонную, сок, банку морской капусты и соленую в нарезке горбушу он в кафетерии одним духом осушил пластиковый стакан водки. А потом двадцать минут дороги были сплошной песней, в середине которой Оксана и сказала свое: «Хорошо». Обрадованный скорой победой, Илья Петрович не переставал восхищаться, как быстро и с какой непосредственностью Оксана приняла на себя роль хозяйки.

- Давай, Илья, я попарюсь первой, а потом, когда ты пойдешь, я пельмени сварю, салатики сделаю и стол накрою.

ОН выдал ей банное полотенце, шлепки и почти новый шелковый халат, оставшийся от жены.

- Зови, похлещу веничками, - выдавая всю эту банную амуницию, добавил Илья Петрович.

Наутро проснулся, как всегда рано, покормил собак и, сделав легкую гимнастику, заварил чай. Голова была тяжелой, и сильно прыгало сердце.

Выпили вчера много и прокувыркался до четырех утра. В остатке три часа сна.

На кухню из горницы вышла заспанная, замотанная в банное полотенце Оксана.

- Халат с драконами это Тамары Васильевны? – усевшись и закурив, спросила она.

- Да. Он новый. Тамара его так ни разу не одела. Ты как себя чувствуешь?

- Хреново. Башка болит. Ты что пьешь?

- Чай. Хочешь?

Оксана замотала головой.

- Может полечиться?

- А ты как?

И Илья Петрович, имевший всегда твердое правило после вечернего выпивона на другой день раньше трех часов по полудню не похмеляться, - теперь согласно кивнул и, поднявшись, достал из шкафчика графин.

- Чо это за муть? – разглядывая жидкость, спросила Оксана.

- Это мой продукт. Вчера пили казенку вот поэтому голова и болит. А это хоть и мутное, но усваивается без всяких последствий. Сахар, дрожи и вода наши лучшие друзья! – уже шутил и разливал Илья Петрович.

Они выпили и потом выпили еще по одной.

Девушка порозовела, откинулась на спинку стула и, казалось, не заметила, как полотенце сползло с левого плеча. Илья Петрович, не отрываясь, следил за покрасневшим лицом девушки, смотрел на затуманенные и от того еще сильнее сиявшие глаза; взгляд его забирался в глубину спутанных невычесанных черных патл, соскальзывал по их шелковистой вспухшисте и опять и опять возвращался в серединку коричневой пуговки обнаженного соска. От выпитой водки, от растущей волны желания, и еще от свежего и много обещающего утра, и просто от того, что жизнь течет и течет не мимо, а дразнит, тянет и обещает – от всего враз накатившего счастья - он поднялся и, взяв Оксану за руку, потянул в горницу.

Потом Илья Петрович уснул. Проснувшись, он сразу почувствовал, как аппетитно пахнет с кухни. Оксана сварила куриный суп лапшу. После обеда, когда он мыл баню, пришла Оксана.

- Что? – поглядел он на девушку.

- Я хочу замуж.

- За кого? – отложив метлу и присев на приступок, поинтересовался Илья Петрович.

- Угадай с одного раза.

- Я согласен. – Улыбнулся он, - а тебя не смущает разница в возрасте?

- Меня нет. Хороший стимул быть молодым до ста лет!

- Меня тоже.

Осенью на Покров они поженились.

Весной под Пасху поехал Илья Петрович в Москву за квартирными деньгами и решил зайти в поликлинику. Выскочила на боку какая-то шишка и главное, стала последнее время сильно болеть спина. Боль по всему позвоночнику и даже стреляет в сердце. Хирург шишку определил, как безобидную липому, а терапевт, осмотрев, дал направление к кардиологу.

- У нас новый хороший кардиолог, - выписывая направление, говорила врач Татьяна Павловна, - сходите. Сходите, лишний раз не помешает. Вы когда последний раз ЭКГаделали? Десять лет назад. - И врач выписала рецепт на мазь от радикулита.

- Что же, - подумал он, - еще два дня посидеть в Москве придется. Пусть доктор посмотрит.

Позвонил в деревню, сказал, что задерживается на два дня и стал обследоваться. И тут безобидное направление рвануло такой мощной бомбой, что от этого Илья Петрович не успел добежать до дома – по дороге прихватил живот – позорно обосрался мужчина.

- А у вас, инфарктик! Знаете? – просматривая результаты экг и узи, чуть, как показалось Илье Петровичу, на веселенький распев, сообщил доктор.

Илья Петрович успел вспотеть, побелеть и снова покрыться испариной; у него дрожали руки, и тряслась челюсть, а в голове колотился дурацкий к самому себе вопрос:

- Что это за знакомая мелодия?

Илья Петрович крутил глазами, а доктор продолжал цедить свою песенку:

- Сильно расширенный левый желудочек…, нарушенный сердечный ритмы с шумами…, очевидная постинфарктная симптоматика…, неужели вы этого не знали?

- Какой инфаркт? Этого не может быть! Вы, наверное, перепутали анализы? У меня здоровое сердце!

- Было здоровое, а теперь нездоровое! – мурлыкал врач, - да вы не волнуйтесь! Это случается почти со всеми в вашем возрасте!

- Да какой у меня возраст? - захотелось проорать в бестолковую башку этого певучего молодого наглеца. Еле удержался. Только кулаки крепче сжал.

- Это микро инфаркт, - тем временем допевал песенку доктор, - вы, действительно, могли и не заметить и перенести на ногах. Выпиваете часто?

- А какое это имеет значение? – встряхнулся Илья Петрович.

- Имеет, имеет, имеет, большое значение имеет, бывает, бывает, бывает…, у всех это дело бывает!- уже почти присвистывал под нос и быстро писал в карту врач.

- У меня молодая жена! Я ебу ее каждый день, делаю гимнастику, обливаюсь родниковой водой, парюсь в бане, а ты, молокосос, мне инфаркт шьешь?, - второй раз за полчаса еле сдержался, чтобы не выпалить возмущение Илья Петрович. От волнения кольнуло и снова сильнее кольнуло под левой ключицей. Такая боль последнее время бывала действительно частой. Но он ее относил насчет позвоночника и прострелов в подреберье.

- Может это межреберная невралгия? - потирая грудь, спросил Илья Петрович.

- Что колет? – поглядел внимательно доктор.

- Немного, - глубоко вздохнул, встал со стула и расправил плечи Илья Петрович, - я вот так делаю, и все проходит. Значит это невралгия?

- Это может быть и невралгия, но инфаркт у вас - это так же очевидный факт. Вспомните в ближайшие два три месяца, не было ли игольчатых укольчиков за грудиной? Может на Новый год лишку приняли? Бывает часто.

И только врач сказал про Новый год, он вспомнил, как на утро первого января действительно немного, но сильно болело сердце. Прямо в парной разболелось. Он вышел, посидел на воздухе и потом залез под свежий душ. И все. И как все подобное неприятное тут же забыл.

- Что-то было…, первого января в бане парились, и вступило. Но поболело, и прошло ведь!

- Вот, вот! – почти обрадовался доктор, - не так все безгрешно в нашей жизни! Видите?

Возвращался Илья Петрович в деревню в подавленном состоянии.

- Как же это? – не мог поверить он, - был всегда здоров, а тут на тебе! Инфарктник! «Лаванда, горная лаванда…» - забормотал и вспомнил интонацию доктора. У меня инфаркт, а этот гаденыш Лаванду напевал! Может в это время о телке своей думал, как вечером пороть будет! И ему глубоко насрать и на меня, и на мое сердце!

У вас, Илья Петрович, инфаркт! Вы разве этого не знали? - вспоминал и с горечью передразнивал интонацию врача, - Но надо же что-то делать? Вот у артиста Табакова, говорят, инфаркт был чуть ли ни в двадцать пять лет! А дядьке уже восемьдесят и жена молодая! Так как же быть?

Илья Петрович думал и ничего успокоительного придумать не мог. Вместо этого в голову лезла всякая хрень. Вот явился, не запылился беззубый сосед Колька. Его сморщенная сизо - фиолетовая рожа противно лыбилась, а тонкие губы что-то шептали.

- Чего? Чего ты мямлишь? – уже засыпая, спросил и тут же услышал ответ Илья Петрович:

- Говорил я тебе дядь Илья, - заебет молодка.

Если кто-нибудь спросил Марию Ильиничну Топровцову, что она сама думает о своей жизни, то, скорее всего, услышал бы следующее:

Жизнь, как жизнь; Всего хватает и особенно ничем не отличается от жизней других людей.

И все же трудно представить жизнь человека с выключенным звуком. Говорят, что в полной тишине легко сойти с ума. Конечно, тишина и пустота- это не одно и тоже, и тогда пусть без звука, но происходит перед глазами движение жизни, человек не выброшен на помойку. Или все же выброшен? Ведь все, все, все, что кричит, поет, плачет или признается в любви – все это кричит, плачет, смеется и признается не тебе или мимо тебя. А Ты? Где тогда ты, если окружающая жизнь пропевает свою песню мимо?

- Я живу, как могу» - давно и навсегда сказала себе глухая девочка Маша, - кому я буду нужна тот примет такой, как я есть.

Фраза ничего не объясняющая, но все же дающая некоторую устойчивость. Уже, учась в интернате, девочка остро до сокрушительной горечи, почувствовать которую может только ребенок, поняла, что ее, глухую инвалидку не любят даже родители. В их небольшом классе двое ребят пришли из сиротского дома, а у остальных были или папа с мамой, или, как у Светки Томилиной только мать. В параллельном классе учились братья близнецы Кирилл и сережка Голубевы – мальчишки тугоухие, как бревна. Глухие родились у глухих родителей. Отец дядя Миша и тетя Галя их мама даже в аппаратах ничего не слышали. Всегда в кармане блокнотик и карандашики повсюду рассованы. Что надо черкнул, показал и всем все ясно. А уж как они любили своих оболтусов! Аж слезы каждый раз от обиды наворачивались у Маши, когда она уже издали замечала идущего к интернату дядю Мишу или тетю Галю. Разве так шли к ней? Своего отца, приходящим за ней в школу, девочка вообще не помнила. Он из дома или сам уходил, или в единственный выходной, когда Маша хотела побыть дома. Уже после обеда гнал мать поскорей отправлять ее. От отца и мама стала ее стесняться.

- Пожалуйста, закрой рот и не мычи! – считывала с губ матери упреки, когда они в редкие случаи вместе шли в магазин что-нибудь ей купить.

А слуховой аппарат - это была отдельная песня! Импортный - который подбирался под конкретный слух и в котором можно было регулировать силу и тембры звука, - стоил дорого. Бесплатно выдавали только отечественные «погремушки», от которых они теряли последний слух. В них напрочь отсутствовала способность определять глубину звука. Поэтому шум, например, едущего автомобиля, казался то очень далеким, то внезапно машина оказывалась за спиной. Человек в испуге шарахался и тут же падал под колеса. А метро? В подземку в аппарате лучше вообще было не спускаться. Шум и грохот поездов там усиливался до треска сотни раскалывающих башку, отбойных молотков и даже от короткой поездки Маша оставалась на весь день с высоким давлением и ужасной головной болью. Боль была порою такой, что хотелось себе снести раскалывающуюся репу!

И все равно - жизнь, молодость брали свое. Они дружили, занимались спортом, играли в школьном театре, любили танцевать и даже пели под караоке. С Маратом Маша стала встречаться в девятом классе, а после лета он стал ее первым мужчиной. Тогда же пришли взрослость, самостоятельность и зарубцевалась родительская рана.

- Слепой глухого не поймет! – шутил Марат, а Маше уже даже не хотелось, чтобы оглохли ее предки. Когда-то она этого сильно желала:

- Пусть…, как у Голубевых! Пусть узнают, что это такое!» - молилась когда-то девочка.

А теперь все отсохло, и отпала, как отболевшая на ранке корка.

После интерната они уехали в Вологду. Там поженились, и там же через год случился выкидыш.

Мир глухих это тесный мир, где в рамках, например, такого города, как Вологда все друг друга знают, друг на друге женятся, друг у друга отбивают жен и мужей. Брошенные мужья и жены часто сходятся между собой. И такая карусель кружиться до бесконечности. Марат стал в дом приводить разведенку Людку Тимошину. Полгода продолжалась эта тягомотина – в одной комнате Людка с Маратом; в другой рыдающая Маша; на кухне вместе пьют чай. Сам Марат не спешил разводиться. Его устраивали две женщины в доме. На развод подала она и, устроившись на фабрику бытовой химии, съехала в общагу. Три года работы в литейном цеху – плавильные машины, в прожорливые чрева которых надо было сначала всыпать гранулированный порошок; потом сквозь толстое огнеупорное стекло наблюдать, как плавилась эта вонючая масса. Чрево пережевывало, и переваривала поданную пищу и из - под машины выпадали, как высирались разнообразные пластмассовые бутылочки и баночки. Потом в эти баночки будут разлиты шампуни и всыпаны всякие чистящие средства; будут завинчены крышки, наклеены этикетки; будет все упаковано в коробки; и машины развезут по заказчикам готовую продукцию. Но это все происходит в других цехах. Здесь же в полуподвале литейный цех, где горячий воздух пропитан всё той же расплавленной пластмассой и стоит невыносимый для нормальных ушей грохот пресс-машин. Поэтому рабочим здесь положено молоко и работают тут только глухие. Этажом выше сидят на разливе и пробках слепые. Автоматы выплевывают в очередную подъехавшую по ленте бутылку ароматной до тошноты жижи, а руки слепошарых шлепают готовые этикетки и винтят крышки. В конце конвейера технический контроль и упаковка. Со Стасиком Маша познакомилась на второй год в фабричной столовой. Слепые и глухие с разницей в полчаса, чтобы не толкаться приходили на обед. Столкнулись они случайно и смешно в коридоре, где перед столовой длинным, вдоль стены рядом тянулись умывальники. Маша отмывала от въевшейся пластмассы лицо и руки, когда ей в задницу, кто-то въехал слету. Протараненная девушка распрямилась и, развернувшись, уже была готова стегануть наглеца намыленной щеткой. Перед ней стоял, улыбаясь незрячим лицом, и извинялся парень.

- Слепой с конвейера. – Узнала Маша. Она встречала его в коридорах, здесь в столовой и на автобусной остановке. Лет тридцать с хвостиком; высокий, симпатичный, и совсем незаметно, что слепой. Вот только лицо чуть высоко поднимает и глядит на тебя и как-то мимо. Но, как с таким общаться? Она глухая, он не видит.

- Вот воткнулся в задницу и стоит, лыбется! – глядела на парня и соображала Маша, - ну, как такому можно по морде тряпкой? А может, видит и специально придуривается? Да нет, кажется, нет.

Уже знала, Что афганец и что зовут Стасом. И, не додумав мысль, протянула мокрые руки и подтащила его к умывальнику. А он послушно подошел, и почему то не поспешил отпускать ее руки.

Странная была эта любовь – слепого и глухой. Он пел, а она не слышала; она глядела, а он не видел ее истосковавшихся любящих глаз. Но были их руки – целых четыре; были запахи и тепло дыханий; и было желание помогать и быть нужным друг для друга.

Единственная пуля, которую в первом же задании схлопотал рядовой Станислав Гордеев, попала в голову да там и застряла. Чудом стало то, что рядовой с пулей в голове остался живым. Пулю извлекать в госпитале врачи побоялись и еще какое-то время глаза продолжали видеть. Но однажды Стас проснулся в палате и не увидел света. С тех пор ночь вот уже десять лет стоит перед его глазами.

Маша переехала к Стасу, и через год у них родился сын - Колька

Получив от матери телеграмму о смерти брата Ивана, Маша собралась и ночным уехала в Москву. Всю ночь не спала, думала, вспоминала и не могла ничего вспомнить. За двадцать лет виделись один только раз. Да и то разве это можно было назвать встречей? Приехала никакая, а тут под ногами этот шкет крутится! Тогда она ушла от Марата. Четырехмесячный выкидыш и пять лет перечеркнутой жизни. Приехала она тогда единственный раз к родителям, приехала, сама не зная зачем. Ведь никто ее не ждал, никто не приглашал, и никому здесь она давно уже была не нужна. Из редких писем матери знала, что у нее родился брат - крепкий здоровый мальчишка. Потом как-то мать прислала фотку, где были сняты у пруда отец, она и в матросском костюмчике ребенок трехлетка. По пруду плыла прогулочная лодка, кругом бушевала июльской листвой парковая зелень, а на переднем плане фотограф остановил маленькое семейное счастье.

«Счастье на троих» - глядела на фотку и рыдала Маша. Мама жмурилась и улыбалась из - под большой желтой панамы; мальчишку, было ясно, что для этого снимка оторвали от более приятного, чем стоять и позировать, занятия и он, как поводком, удерживаемый за руку, лизал пломбир и глядел куда-то мимо объектива. Цепкий внимательный взгляд Маши по миллиметру ощупывал и изучал фотокарточку – ведь это был отпечаток другой жизни, из которой она была изгнана. И каждый раз, как только в поле ее зрения попадала фигура отца Маша, будто от нестерпимо яркого света закрывала глаза и отводила взгляд.

- Почему этот красивый сильный мужчина, - думала девушка, - так сильно любит ее мать, этого сопляка, и не мог любить ее?

Что она знала о той жизни? Лишь то, что писала изредка мать. Но даже эти скудные чернильные слова были и дороге ей, и одновременно, будто дрова, подбрасываемые в топку, разжигали боль и ненависть. Маша ловила себя на том, что начинает ненавидеть даже московский воздух и прогноз погоды. И при этом, как наркоман она ждала писем; зачитывала их до дыр; невольно заучивала наизусть; и потом каждую фразу, каждое слово, каждую букву обливала то ли слезами, то ли кислотой своей ненависти. Горели слова, горела в них проклятая Москва и горело, испепеляясь, сердце девушки. Поэтому и были краткими ее открытки. Ведь что она могла противопоставить этому пожару? И все равно в сердце где-то в самом дальнем его уголке складывались другие чувства. Маша знала об укромном местечке, но боялась и никогда не смела заглядывать, ведь там жила и к отцу и к матери с братом - ее любовь. А в тот единственный приезд под ногами вертелся конопатый пятилеток. Брат все норовил прочесть ей любимую сказку. Знавший только десять букв, он, развернув к ней картинками книжку, бойко и со смешными акцентами тарабанил, будто читал текст. Ухмылялся в усы отец; смеялась мать; а Маша, улавливая настроение семьи, чувствовала, что этой радостью она радоваться не может. У нее каменело лицо, дрожала, замирала душа и яростнее от того колотилось сердце. В такие минуты всегда хотелось уйти, ото всех закрыться и - гори все синим пламенем!

Но присланная телеграмма о смерти брата, будто нахлынувшая волна разом смыла всю горькую накипь. Долго плача в подушку, Маша заснуть смогла лишь под утро. Поезд между тем прибывал на ярославский вокзал.

После похорон перед ее отъездом сидели они в комнате и мать, перебирая фотографии, рассказывала о Ване. Тахта, застланная старым зеленым пледом, плотно покрывалась бумажными улыбками, веселыми глазами, не проходящими веснушками того кто вчера был зарыт. Даже в гробу на его лице сиял нарисованный румянец, и проступали предательские конопушки. На кладбище Маша, вглядываясь в незнакомое и невероятно при этом любимое лицо брата заметила чуть приоткрытые глаза. Щелочка была едва приметна и от того еще сильней показалось, что смерть это всего лишь чей-то розыгрыш! А на самом деле смерти вовсе нет, и вот Иван все теперь слышит и подглядывает.

Мать из конвертов доставала, перебирала и, шевеля губами, водила по карточкам пальцем. Попадались фотки, которые она когда-то видела и теперь вспоминала; вот даже дважды мелькнула и ее школьное с желтыми косичками лицо. Но чаще среди разноликой цветной фотографической жизни то тут, то там мелькала фигура отца. Мать кидала на тахту бумажные кусочки времени, а Маша, не понимая зачем, но зорко высматривала только отца. Отец узнавался, менял рубашки и прически, обрастал усами, узкой остренькой бородкой и снова брился; его окружали знакомые и не знакомые Маше люди и потом из бескрайнего и почему-то зеленого моря сияла белозубой улыбкой будто поплавок стриженная голова; он взрослел, седины на висках становилось все больше и больше; потом он, кажется, стал краситься и вот постарел. Такая долгая, мало радостная для Маши неизвестная жизнь теперь промелькнула перед глазами в какие-то двадцать минут бумажными фантиками и ее отец красивый, сильный мужчина, которого она ненавидела, и даже когда-то хотела убить, теперь глядел на нее старым седым человеком. И вот тогда она открыла сумочку и поверх бумажной кучи остановившегося времени легла карточка сына. Мать вздрогнула, потом плакала и улыбалась сквозь слезы, а Маша, глядя на фотокарточную, теперь так похожую на картежную игру жизнь, вдруг почувствовала себя победителем. Радости тут не было, но проевшие душу горечь и ненависть ушли. Бросая в сумку в самый последний момент карточку сына, разве рассчитывала она на такой результат? Захотелось показать матери внука хотя бы на фотке. Вот и все. Или не все? Или она все же жаждала реванша. Ведь кем она была в глазах отца да и матери? Глухая, немая, корявая, ни к чему в жизни не способный инвалид первой группы. Даже ребенка родить не смогла. А вот тут и муж любимый и сыночек. Ведь еще три года назад, когда тридцать пять стукнула уже в старухи себя чуть ли не записала, а теперь тридцать восемь и кажется, что жизнь только начинается. А мать вот сидит перед ней – маленькая, высохшая в черном платочке состарившаяся женщина, вчера схоронившая сына; отец помелькал фотками по жизни и стал белым лунем. Так может быть действительно она победитель?

«Коля Гордеев 16 месяцев», - развернула фотку и подписала Маша.

После визита к кардиологу Илья Петрович зарекся вообще ходить по врачам, завязал с запоями и летом, взяв в соцзащите путевку, уехал в санаторий. Хотел Оксану взять, но та наотрез отказалась:

-Что я больная что ли? Тебе дали – ты и поезжай. Там же только пенсионеры тухлые. Сдохнешь от тоски!

К осени сердечко совершеннно успокоилось и мотор, как и раньше, работал теперь бесшумно и четко.

- Главное хотеть быть здоровым», - теперь была формула жизни у Ильи Петровича. Он успокоился, и раз в неделю после бани стал даже выпивать по два стопарика. А в сентябре копали картошку, будто острая стальная спица вдруг пронзила грудь. Боль была неожиданной и сильной. Илья Петрович упал в межу. Лежал, тяжело дышал и вдыхал взрытый чернозем.

- Слава Богу, - уже поднявшись, думал он, - что Оксана не видела! Напугал бы бабу до смерти. Она и так косо посматривать последнее время стала. Кобыла молодая – пороться с утра до ночи хочет. А мне на кой бес этот стресс?

Жизнь продолжала размениваться на дни, как на мелкую монету, с которой часто не знаешь, что и делать. Потом весной Колька сосед как-то приперся со своим братом. Старался избегать Илья Петрович такие знакомства. Но житье деревенское научило его, что деревня это не город и тут просто дверь не запрешь. К тому же поджимали сроки посадки картошки, а ожидаемый культиватор все не несли. И вот вместо культиватора пожаловали братья. Леха брат младший впрягся в плуг, а Колька встал позади. И мужики в какие-то три часа запахали весь огород. Оксана из погреба квас таскала, Илья Петрович, сидя на пеньке, травил анекдоты, но зорко следил за работой.

- Молодцы! – отмечал он для себя, - работают дружно и главное водки не просят». Договорились – деньга и бухло с закусоном как дело сделают – вот и пашут.

А потом под яблоней на закатном солнышке сидели они за столом; дымилась в кастрюле наваренная картоха, горбатились соленые огурцы, из ведерка весело желтела хрустящая капуста; жевалась колбаса, выпивалась водка, и тёк простой и веселый разговор. Леха весело, как о приключении, рассказывал о своей пятилетней зауральской эпопее:

- В бараках жили, лес валили, чифир варили и собачек жрали! –рассказывал парень.

- Волков что ли? – жевал картошку и уточнял Илья Петрович.

- Волков? – улыбался Леха и очень простодушно и открыто глядели его не пьянеющие глаза, - нет, тех волков, что по лесу шныряют мы не трогали, а тех, которых следовало бы сожрать – у них ушки на макушке, а в карманах пушки. Мы самых обыкновенных собачек кушали. Растили щенков специально. Вырастит такая псинка – косточки и мясцо ням-ням, а шкурка на шапки. Знаешь, Илья Петрович, какие добрые шапки я умею шить! Хочешь, и тебе сошью?

- Что вот так растили, а потом резали и ели? – глядела пристально на Леху Оксана.

- Точно так! Чик ножичком по горлышку. И потом еще пять раз чик- и шкурка долой. Лежит голенькая ,розовенькая - слюнки аж текут. Однажды у нас такого Шарика соседи сперли! Мы, значит, растили, кормили души в нем не чаяли, а говнюки подгадали и цап да в котел. Он у нас слишком ручной был, а глаза как у человека – все знал и понимал. От этих глаз мы и медлили с обедом

- Какая сука сперла? – уже еле шевелил языком Колька.

- Нет. Такие дела делают очень осторожно. Если ловят воришку, то спускают штанишку.

- Как это? – не поняла Оксана.

- Да очень просто, хозяйка. Там же у нас женщин, извините, не было. Триста человек возбужденных и голодных мужиков. А это такая гремучая смесь, мама не горюй!

Уже тогда приметил Илья Петрович, как зорко и с наглой усмешечкой глядит на жену этот урка. Приметил и ее сучьи улыбочки, и блядский блеск в глазенках. Когда-то сам попал на это. Потому видя все более хмелевшую и распаляющуюся Оксанку, сам ее хотел и оттого острее чувствовал, как кобелится Леха. К тому же уже кое- что знал. Вернувшись летом из санатория, занес тетке Нине купленную от давления травку. Поговорили о том, о сём. Соседка и говорит:

- Ты Илюша, за женой молодой посматривай.

- А чего случилось?

- Да случиться ничего не случилось. С дачниками, слышала, поругалась?

- Ну да, рассказывала. Что-то там у них свое бабье. Я в их дела не суюсь. А этих Жихаревых… Наглые, пальцы веером, а сопли пузырями. А сами - то кто? Там в Москве что она, что муженек - нули без палочек! Зато уже здесь понты на полную колотят. Надо на них Леху с Колькой разозлить.

- Твоя к ним бегает, знаешь?

Оксанка говорила ему, что ходит за козьим молоком к тетке Гале.

- Она же за молоком. Знаешь, какое вкусное у тетки Гали молоко?

- Знаю я это молоко! – отмахнулась Нинка, - от греха подальше пусть девка будет. Вон у меня и корова и три козы. Пусть ко мне ходит.

- Ты дорого берешь! – отшутился Илья Петрович, - уступишь - будет ходить к тебе.

- Ладно, не жидись! Денег из Москвы возишь и водочку гонишь! Не прибедняйся. А мой весь доход пенсия, да животинка. А, поди, им сена накоси, да на зиму еще заложи. И по ведру мешёнки в день варить надо? Вон ноги опухли и руки болят. Одно лекарство сколько теперь стоит, знаешь?

Запомнил он этот разговор… Хоть и хорохорился там перед Нинкой, а ведь уже носил в себе подозрение. После инфаркта жену будто подменили. Стала уезжать – то в райцентр, то к подружке погостить в Москву; уже запросто сама себе наливала из графинчика; а на него стала орать и чуть ли ни с кулаками кидаться. Раз даже Илья Петрович за такое поведение влепил ей фингал. Пьяная, полуголая, она сидела потом на полу и плакала, утирала сопли и тихо ругалась Оксанка. Приступ ярости внезапно сменился на неодолимую страсть тут же взять ее вот такую всю в соплях. А потом, когда поднялся и уже выходя в кухню получил в спину топор

- Убью! Вот увидишь, убью, – прошипела жена.

В ноябре, вернувшись чуть раньше из Москвы, Илья Петрович жену дома не застал. Мобильник ее лежал на столе, дом выглядел растрепанным – немытая посуда, чашка недопитого кофе, засохшие куски хлеба, не убранная в холодильник масленка. В горнице - брошенные джинсы, за перегородкой в спальне неприбранная кровать. Под ногами теннисным мячиком каталась круглая баночка из - под крема. Илья Петрович, не переодеваясь, погасил свет и вышел из дома. Было уже темно. В вольере метнулись к хозяину собаки.

- Что, голодные?- проходя мимо и заглянув в их чашки, бросил Илья Петрович, - подождите.

Он не пошел к главным воротам, а прошел через сад, и вышел через боковую калитку прямо к реке. Накануне здесь шли дожди, и вспухшая грязью тропинка теперь больше была похожа на русло длинного плоского ручья. Илья Петрович неспешно и аккуратно, чтобы не замочить ноги пошел по придавленной ночными заморозками траве. Тропинка, виляя, тянулась вдоль неподвижной реки. По ее черному телу, неподвижной плешью были разбросаны холодные звезды. Он прошел старую разрушенную баню, заросший огород брошенного дома и за сгоревшим тополем свернул к роднику. У родника Илья Петрович сошел с тропинки и быстро стал карабкаться в горку. Наверху по краю холма тянулась из лесин кое-как слаженная изгородь. Это был огород тетки Гали. Отсюда и до самой выглядывающей за деревьями избы все поле было беспорядочно изрыто. Будто тут повеселилась парочка - тройка слепых кротов. Нарытые ямки и холмики чередовались пожухлой травой, плешью засохших каменюк и торчащей повядшей ботвой еще не выкопанной картошки.

- Вся деревня здесь, да и может вся лапотная Россия, - шел по изрытому полю и матюкался Илья Петрович, - сажает и жрет только картошку. Ее жрут все – люди, свиньи, коровы. Сажают, копают и жрут. Потом своим высранным картофельным дерьмом уноваживают землю и все повторяется сначала. Оттого и люди здесь уже и не люди, а кривые, мелкие, изъеденные червями и побитые гнилью картошки. Этакие земляные вздутые крахмальной жижей уроды. Они вливают в свое крахмальное нутро денатурат, бродят и сияют изнутри, как приведения синим пламенем.

Перед вросшей нижними венцами избой он прислушался. Было бездомно тихо, как бывает тихо только лишь в русских деревнях в конце ноября перед первым снегом. Где-то далеко лаяла собака, над головой в мутном небе проблескивали одинокие звезды и в крайнем левом подслеповатом окошке теплился тусклый свет. Илья Петрович осторожно подошел и искоса заглянул. В темной комнате работал телевизор и на тахте, подстрелено поджав коленки, храпел пьяный Колька. В доме было тихо и спокойно.

- Тетка Галька спит за печкой, - соображал Илья Петрович, - а где же Леха?

Потусовавшийся чуть в райцентре, он уже месяца три жил здесь у матери.

- Где же Леха? – усиленно думал теперь Илья Петрович, - этот хмырь дрыхнет, а братана нет. И Оксанки нет.

Илья Петрович сначала хотел было сунуться в дом и растрясти соседа. Но потом, подумав и подхватив у сарая увесистый крепкий кол, он быстро, несколько раз оглянувшись, пересек огород и спустился в сырую от ночной росы балку. На дне балки в траве невидимый журчал ручей и повсюду был навален мусор. Русло ручья перегораживал брошенный пузатый холодильник. Илья Петрович наступил на белое проржавевшее тело и перепрыгнул ручей. Под ногой хлюпнуло, и ботинок наполнился холодной жижей.

- Блядь! - выругался Илья Петрович и стал быстро выбираться. В лощинке в зарослях разросшихся кустов пряталась старая рубленая баня. Когда-то эта была хорошая усадьба. Лет пять назад ее купили под дачу москвичи, а через три года дом сгорел. Хозяева больше тут не появлялись. Без фундамента баня черными бревнами вросла в землю. Единственное маленькое окошко было заколочено. Илья Петрович знал, что сюда забирались тусить местные бичи. Теперь, как собака, увствуя след, настороженно он крался к бане. Из приоткрытой низкой двери тянуло горечью старого въевшегося в стены дыма, воняло гнилью тухлых тряпок, какой-то кислятиной и еще чем-то неуловимым и тревожным. Тишина нарушалась тяжелым и редким плеском о берег реки. Илья Петрович втиснулся в дверную щель. Луч фонарика ощупал небольшое пространство предбанника - черная разбитая топка, низкая лавка, вбитые гвозди, на одном из которых висела вся в дырках длинная простыня. Вверху был чердак, перед топкой дверь. И там была она.

Что за этой дверью его жена – так очевидно почувствовал только здесь Илья Петрович. Страх от невыносимого зрелища, выступивший сразу по всему телу холодный пот и нахлынувшее сердцебиение на несколько минут выключили его.

- Если я тут рухну – это будет моей смертью. – вдруг почувствовал и оглянулся Илья Петрович. По глазам от стены ударил белый грязный саван.

- Это же простая тряпка, - сильнее сжал дубину и постарался успокоить себя он, - неужели я дам им такую лафу, двинув здесь кони? Не дождетесь, сволочи!

Но и уйти отсюда просто так он уже не мог. Тут что-то заскрипело и очевидные шаги стали приближаться

- Вот сейчас все и будет! – сказал себе Илья Петрович и сделал шаг вглубь предбанника.

Дверь отворилась и из душной темноты показалась фигура Лехи. Парень, пошатываясь, босяком прошлепал на улицу. Илья Петрович, как можно тише заглянул за отворенную дверь. Оксану он разглядел сразу. Растрепанно развалясь, она спала поверх каких-то тряпок. По полу валялись бутылки, и на стуле белел, кажется, кусок бумаги. На улице сопел и журчал испускаемой мочой Леха. Сердце успокоилось, руки были тверды, вес поднятой дубины уже нес в себе смертельный удар. Леха харкнул, что-то буркнул и вновь показался на пороге. Он нагнулся, прошел и даже успел немного распрямиться. Илья Петрович успел разглядеть его удивленный вспученный взгляд. В тишине раздался тупой звук, и парень осел под ноги. Он, как шел на полусогнутых коленках, так на коленки и присел. Тело мешком навалилось на ноги Ильи Петровича.

- Тише, не шуми, малый! За дверью было, кажется, тихо. Тяжелая безвольная голова Лехи была в руках Ильи Петровича.

- Крови, кажется, нет, - соображал он, - значит, только оглушил. Значит, придет в себя.

Пальцы ощупали и замком улеглись на шее.

- Сдохни, гаденыш! – шепнул и сжал зубы и пальцы на горле парня, Илья Петрович. Потом он привалил к стенке мертвое тело Лехи, отворил дверь и вошел.

Что хотел дальше – он не знал. Нет, Илья Петрович не выглядел растерянным, но и если бы, допустим, что кто-нибудь в эти несколько черных минут спросил его: «Что здесь происходит?», – вряд ли бы он смог что-то вразумительное ответить. Вероятно от того, что он не вполне понимал происходящее с ним. Уже там, под окошком избы, как только он раздумал входить, он почувствовал, как будто что в нем щелкнуло. Как бы на секунду выключили и снова включили свет. Такие мгновения, разделенные секундной паузой тьмы, в обычной жизни не замечаются. Ну, в самом деле, что может произойти в комнате, где погас и тут же снова зажегся свет? Люди даже не замечают перемен после прожитой ночи, хотя очевидно же, Что и мир и сам человек постарели на целую ночь! Тут было, что-то похожее. Продолжало неслышно ровно стучать сердце, течь по жилам кровь, смотрели глаза и слышали уши. В общем, под окном еще стоял Илья Петрович. А потом он закрыл и тут же открыл глаза и начались перемены. Уже через огород бежал, нырнул в балку и перепрыгнул ручей другой человек. Человек этот похожий чем-то на Илью Петровича с животной чуткостью бесшумно подкрался к бане. В бане он нюхом определил, что они здесь.

План действий ему придумывать не надо было. Он уже знал, что поступит именно так. Поэтому не чувствовал уже ни злобы с ненавистью, ни горечь обмана и обиды. Как это можно еще объяснить? Зверь с холодной головой и механическими действиями – вот кем был там Илья Петрович.

И вот этот зверь теперь стоял перед спящей. Он перестал помнить, почему здесь лежит его жена. Да и видел ли он в ту минуту жену? Он теперь видел живую плоть обнаженной женщины, как чуют звери свою жертву. Лицо зверя вздрогнуло и складками оскала поползло вверх, обнажая страшную улыбку и крупные зубы. Илья Петрович рванул брючный ремень и в следующий миг, хрипя слюнями, повалился в вонючую постель. Оксана застонала и сделала попытку отодвинуться. Но зверь, отбрасывая какие-то тряпки молча и цепко лез на женщину.

- Леха мандовоха, отстань! – сонно отмахнулась Оксана. Женщина окончательно проснулась лишь, когда Илья Петрович, застегивая штаны стоял и глядел на нее. Она некоторое время еще лежала и бессмысленно хлопала в темноте ресницами. Оксана, видя перед собой мужчину, видела здесь почему то своего мужа.

- А где Леха? – смогла только спросить она.

- Там. – И Илья Петрович махнул в сторону двери.

Оксана еще поглядела на мужа и отвернула лицо:

- Так это ты меня трахал?

- А ты думала Леха?

- Ты никогда таким сильным со мной не был. – поворачивая к мужу лицо, сказала Оксана, - что ты хочешь?

- Я приехал, а дома посуда не мытая, постель не заправлена…, ты даже оставила на столе недопитое кофе. А собак кормила?

- Ты что, Илья, сбрендил? Где Леха? Позови его немедленно.., где мои вещи…, отвернись…, мне надо одеться.

- Там в предбаннике на гвозде висит …, ты видела?

- Что?- не расслышала Оксана. Она лихорадочно шарила по кровати в поисках одежды.

- Где, где этот хер Леха? – вскрикнула Оксана.

- Я же сказал там на гвоздике.

- Что? На каком гвоздике? – женщина вскочила и бросилась к дверям.

- Нет! – развел руки и заградил путь Илья Петрович, - туда тебе нельзя!

- Пусти старый придурок! Я люблю его, а ты хрен собачий, ненавижу тебя! - Оксана с кулаками набросилась на Илью Петровича и тут же тряпичной куклой отлетела к кровати.

Зверь включился и с холодной головой железными движениями медленно стал приближаться. Оксана, на секунду потеряв сознание, попыталась снова подняться. Тут зверь навалился и стал душить.

Ёще потребовалось полчаса, чтобы сбегать домой, взять пластмассовую канистру с бензином, вернуться, облить баню, комнату, постель и двух придушенных и уложенных рядком голубков. Остаток бензина он разделил на две части. Одну оставил в канистре, а вторую слил в пустую консервную банку. Потом, установив канистру на банке, он еще раз оглядел дом, вышел и послушал ночь, У бани он снял ботинки, носки и штаны и все уложил в большой полиэтиленовый, специально прихваченный пакет. Вернувшись, он присел над консервной банкой и клацнул зажигалкой. Огонек тут же прихватил вымоченную в бензине тряпку. Расчет был прост. Пока он без штанов форсирует мелкую в этом месте речку и переодевается на том берегу – огонь в консервке должен расплавить дно канистры. Потом еще будет добрый час, пока огонь не вырвется наружу, пока сонная деревня не скумекает что случилось и пока не поднимется шум. Оксана зная, что он должен приехать только через сутки наверняка растрезвонила и Лехе и Кольке. Его, приехавшего на попутке, никто в деревне не видел. Он сможет теперь за пару часов через лес спокойно допереть до трассы. А там уж любой дальнобойщик его доставит до Тулы. А там электричка и к полудню он в Москве.

- Куплю на вечерний автобус билет и я завтра вечерком тут - несчастный обманутый муж с надёжным алиби.

Давно по городу ходили слухи, что можно получить квоту на бесплатную операцию. В Вологде для Стаса таких специалистов и оборудования по извлечению из головы пули - не было. И вот Маша стала хлопотать. Она писала письма губернатору и мэру; ходила на прием к депутату города; обращалась в департамент здравоохранения и даже написала письмо президенту. Кто услышал чаяния женщины – Господь Бог, президент или обычный чиновник, которому и следовало решать подобные вопросы, но чудо случилось и Стасу вручили ваучер с возможностью сделать в Москве операцию на мозг. Как показывало обследование, пуля сидела в задней части мозга в области турецкого седла и по предположению врачей она и могла нарушить деятельность зрительного нерва. Предполагалось, во первых, - извлечение инородного тела и если пуля не перебила нерв, то в последствии возможное восстановление зрения. Были посланы в московский институт все необходимые документы, и через полгода в начале лета пришло приглашение на операцию. Ехать надо было всей семьей. Ибо, как она могла отправить слепого мужа или, как могла оставить дома шестилетнего сына? Маша тогда написала матери письмо, но ответа не получила… Решили позвонить на московскую квартиру. Позвонил Стас. Звонок был наудачу, ибо знали, что родители живут в деревне. Трубку сняли неожиданно быстро.

- Добрый вечер, - поздоровался Стас, - можно поговорить с Ильей Петровичем Топровцовым?

Они согласились, что, кто бы ни взял трубку, но имя хозяина этот человек знать должен. А дальше? Что надо было делать дальше – этого ребята не знали. Ведь наверняка будет ответ, что Илья Петрович и Тамара Васильевна живут в деревне и неизвестно, когда будут. А если даже и известно, то квартира все равно сдана, и потому нет никакой возможности им на недельку там остановиться. Но все равно звонок они решили сделать.

- Хотя бы с матерью повидаюсь и внука покажу. Ведь с похорон Ивана за пять лет не виделись,– решила Маша.

- Я слушаю, – был ответ в трубке.

- Мне нужен Илья Петрович Топровцов. – повторил Стас.

- Кто это? Кто меня спрашивает?

- Илья Петрович, вам звонят из Вологды…, меня зовут Стас. – и Стас коротко чуть сбивчиво все объяснил. Когда замолчал, то подумал, что его никто не слушал. Трубка глухо молчала.

- Але! – Дунул в трубу Стас.

- Не дуй. Я слышу. Где Мария?

- Тут, рядом со мной.

- Сколько ты говоришь внуку лет? Шесть? Тамара Васильевна умерла. Уже пять лет…

Маша, пока муж говорил по телефону, не сводила с его лица глаз. Она по губам, по глазам и по самым мельчайшим признакам пыталась понять с кем и о чем этот разговор?

Но вот Стас кивнул, попрощался и повесил трубку. Маша сидит в кресле. Она терпеливо ждет. За шесть лет они научились отлично чувствовать и понимать друг друга. Они сидят и молчат. Стасу тяжело и он не знает, как все сказать. Но вот Маша встает, выходит из комнаты и запирается в ванной. За дверью, Стас слышит, как еще долго течет из крана вода. Разговор с Москвой закончился тем, что Илья Петрович обещал перезвонить и не перезвонил.

- Я не могу приехать туда, – простучала по пальцам мужу, успокоившаяся Маша, - лучше снимем гостиницу.

Так они и решили.

Илья Петрович был ошарашен звонком из Вологды. Вологду с глухой дочерью он давно вычеркнул. Жена перед смертью сказала о внуке.

- Глухарь такой же, небось, – тогда же зачеркнул и внука он.

- И вот, на тебе, - объявился комплект родни – глухая дочь, слепой зять и внук наверняка с букетом родительских подарков.

– Выскочили, как черти из капусты! - засев от расстройства желудка в туалете, соображал Илья Петрович.

Жизнь после того пожара последние года три слава богу уже не приносила никаких сюрпризов. Да и, на кой хер, сюрпризы в его шестьдесят девять? Все сюрпризы теперь пахнут кладбищем. Там в деревне сложилось все, как по маслу. Уже когда забирался в лес, оглянулся и увидел километров за пять, будто какое зарево подсветило ночное небо. Вечером приехал и, увидев пожарище – сразу весь страх, что могут заподозрить – улетучился. Едкая вонь, куча тлеющей золы и черные головешки – все что осталось, вспыхнула и разом, как спичечный коробок вся дотла.

- Бревна тут сухие до трухи…, мы как прибежали, то уж ничего не осталось, - ходил следом и морщился то ли от слез, то ли от дыма сосед Колька, я дома спал…, ничего не знал…, а они, вишь как? Мужики на утро, как прогорело, стали баграми головешки растаскивать…, тогда только их и нашли. Да и что найти тут можно было? Собрали мешок обгорелых костей – один на двоих.

Еще через день из райцентра приехал на мотоцикле участковый. Походил, поглядел, с теткой Галей, с Нинкой и другими людьми поговорил, показания кое-какие снял и к Илье Петровичу зашел. Посидели, по рюмке выпили.

- Вот разводил руками и хмурился Илья Петрович, - приехал, а тут и посуда не мытая, и в комнате бардак…, а она курвой оказалась. Вот Бог ее и наказал.

Участковый понимающе кивал и только попросил все это написать для формы.

- Только про Бога не надо.

- А что же надо?

- Да чего тут надо? Напишите когда, куда уезжали и когда вернулись.

Через неделю следствие было завершено и закрыто с формулировкой - несчастный бытовой случай…, смерть Алексея Тихоновича Зарубина и Оксаны Николаевны Шутько наступила в результате опьянения, неосторожного обращения с горючими средствами и удушья от угарного газа во сне. В те же дни от удара померла и тетка Галина. Разделили кости, и Илья Петрович свою долю зарыл подле Тамары Васильевны. Гробик заказал маленький – детский. А зачем для горстки костей – большой заказывать? Вот так и положил он обеих жен на деревенском кладбище под одной ракитой. После похорон не дождавшись девятого дня, запер Илья Петрович дом, заколотил окна, разобрал самогонный аппарат и, сгрузив самый малый скарб в машину, укатил в Москву. И с тех пор в деревню ни ногой.

- Дом надо бы продать, - порою думал он. Но всякий раз как приходили такие мысли, вспоминалась бестолковая дура Нинка. После кладбища приперлась к нему. Поминки были у Кольки, а эта дура пришла сюда. Он и поминок никаких не делал. Выпил два стакана и уже хотел спать завалиться, а тут соседка. Делать нечего, встретил, что было в холодильнике, да в подвале на стол поставил, графин наполнил, сели, помянули, выпили.

- Я к Кольке сейчас заходила, - стала говорить Нинка, - там он с дружками - все пьяные, орут, чуть не дерутся.

- С этого все и начинается, – кивнул Илья Петрович.

- А я тебе говорила, помнишь? За молодкой глаз да глаз надо. Не углядел, вот и свинтила бабенка.

Илья Петрович вздохнул, наполнил рюмки и поглядел в темное окно.

- А у тебя в ту ночь свет, сказывали, горел,– услышал он голос соседки.

- Какой свет?

- Тетка Галька шла от Трифоновых…, знаешь Трифоновых – на том краю живут дед с бабкой?

- Не знаю.

- Да знаешь. Видел. Она уборщицей в магазине работала. Только в прошлом годе ушла.

- Ну и чего она видела?

- Да сказывала, что шла и свет в доме у тебя будто светился. Тебя не было, а свет горел.

- Думаешь, кто залазил? – поглядел внимательно на соседку Илья Петрович.

- А ты как приехал ничего не заметил? Может что взяли?

- Да нет, вроде. Я толком не смотрел. Да и что брать. Разве самогон? Да и того в бутылях не было, а графин стоял кажись на месте. Померещилось тетке Гальке. Или может Оксанка? Она сама кого видела? Ты это откуда знаешь?

- Да Галька сама же и говорила. Свет будто видела, А так никого не видела. Только про свет сказывала.

На том тот разговор и кончился. А на утро приперся с дружками Колька. Стал просить самогона дать в долг.

- Братан погорел, мать померла, - канючил пьяными слезами пропивший мозги дурак. Он то канючил, а три отморозка молча стояли за спиной и пристально разглядывали Илью Петровича. Насилу он отвязался от этих хануриков. Слил весь оставшийся самогон в банку, другую банку с огурцами прибавил, а сам в тот же день, закрыв дом, уехал.

Теперь всё, слава Богу, позади. Жизнь течет помалу и без сюрпризов. Это главное. Здоровье уже конечно не то, но достаток есть – пенсия и комнату сдает. Нашел женщину из Донецка. Ну, смех и грех! Действительно, ну куда деться российскому пенсионеру от этих хохлушек? Только стоит, налетят, как голодная моль эти ясноокие и пышногрудые. Но надо быть поаккуратнее - у него хорошая квартира колт сердце и болят ноги, кружится часто голова и вообще ему уже скоро семьдесят и хочет одного – чтобы его любили, чтобы за ним ухаживали и чтобы в доме просто пахло жизнью!

Как-то недавно ночью проснулся с жутким сердцебиением. Приснилась Тамара. Никогда за шесть лет не снилась, А тут пришла. Села с краю, молчит и глядит. А у него под одеялом руки и ноги пудовые – не пошевелить, не отогнать. Лежит, а она встает, сдергивает одеяло и тряпкой грязной хочет накрыть его. Но это не тряпка. Он узнает тот саван, что на гвозде висел, когда он у двери с дубиной стоял.

- Не-е-ет! – заорал, проснулся и пружиной подскочил на кровати тогда Илья Петрович.

С тех пор он ночами никогда в коридоре свет не гасил. И еще пришел страх сдохнуть за запертой дверью. Телевизор работал в комнате; радио на кухне шелестело, и днями дверь была открыта. А ночами хоть убегай. Но куда? Сначала ночами звонил на скорую, вызывал и ждал. Приезжали, смотрели, слушали и в больницу предлагали ехать. Но разве ему больница нужна была ночью? Страх отступал и тогда он, проводив бригаду, мог уснуть. Потом стал обрывать телефоны служб психологической помощи.

- Да вы женитесь, – как-то подсказала зевающая телефонная утешительница. Тогда и решил Илья Петрович не просто сдавать комнату, но действительно кого-нибудь приманить. Звонил в агенства и прямо говорил:

- Комната недорого, одинокой женщине, с Украины, не старше сорока пяти.

И ведь нашлась. Не сразу, третьей пришла Наташа. Девушка двадцать девять лет из города Донецка. Два месяца приглядывался к ней Илья Петрович, а на третий сделал предложение. За спокойную, чистую и ухоженную с маленькими удовольствиями старость девушка по завещанию получала квартиру. Наташа оказалась добросовестной, внимательной женщиной и вот почти год, как перестали мучить Илью Петровича ночные кошмары.

И тут этот чертов звонок из Вологды.

- На кой бес мне этот стресс? – сказал себе и не перезвонил Илья Петрович.

Третий инфаркт накрыл старика в день его семидесятилетия. Наташа вызвала скорую и отвезла его в больницу. Три недели реанимации – капельницы, утки, массажи. Наташа приезжала по вечерам после работы - сидела, кормила, помогала перестилать постель. Она платила сестрам и нянечкам, чтобы Илья Петрович в течение суток был под присмотром. Через три недели он поднялся с кровати, а еще через неделю, приволакивая левую ногу, переступил порог дома.

- Я тут сюрприз приготовила – небольшой ремонтик, пока ты болел, организовала! Погляди. Надеюсь, одобришь? Пока, до вечера! – и чмокнув его в сухую желтую щеку, Наташа убежала на работу. Илья Петрович опустился на стул. Дыхание рваное, колотится сердце, будто на пятый этаж заволок на горбу мешок картошки. А ведь было когда-то и такое. Мешками с огорода в подвал таскал и ничего. А тут водила к подъезду машину подогнал; двадцать метров пройти, да на лифте на третий этаж – и сил уже нет. Из зеркала на него глядел сутулый, с уставшим желтым лицом старик. Ноги не держат, глаза пустые, руки пудовые. Нагнулся, расшнуровал ботинки. Рядом стояли новые тапки.

- Кожаные! – взял один, потер пальцем и понюхал он.

- Значит, сюрпризы все еще продолжаются! - шаркая по новому паркету, как на лыжах, кожаными тапками, стал обходить квартиру Илья Петрович. Вот, значит, какой сюрприз - в обеих комнатах и прихожей сияет паркет; на кухне ламинат, новые обои и плита «Индезит». Кажется все. В его комнате никаких больше перемен. Или нет? Занавесок этих он не помнит. Значит новые. А в ее комнате вместо старой тахты белый угловой диван.

Илья Петрович стал открывать дверцы и выдвигать ящики в стенке, заглянул в шкаф, оглядел у тахты тумбочку.

- Рылась сучка, наверняка, везде! - осматривая свою комнату, соображал он, - где документы на квартиру?

ОН несколько раз сам перепрятывал их, но вот куда? В старом институтском портфеле – диплом, грамоты за спортивные достижения, куча каких-то платежек; в обувной коробке обмотанные веревкой письма, газеты и черт знает как сюда попавший использованный билет на поезд Москва – Махачкала; В ящике куча старых перерезанных сберкнижек, его амбулаторная пухлая карта, степлером прихваченные телефонные и квартирные счета. Вроде, все лежало на своих местах.

«Но где же документы на квартиру? Неужели спёрла? Пока он валялся в больнице, отыскала, переделала и вот вам сюрпризик, Илья Петрович, – ремонтик и кожаные тапки! Наверное, и насчет кладбища уже поинтересовалась?

- Але! Позовите Наталью Осиповну, – сорвал трубку и трясущимися пальцами натыкал номер он, - где документы? Какие? Не придуривайся! Документы на квартиру – вот какие! Давай…, немедленно приезжай! Я жду.

А потом, подняв лежак у тахты, в фанерной нише в одной из коробок он обнаружил свидетельство о регистрации собственности.

Приехавшая Наташа молча пила кофе на кухне.

И все же Илье Петровичу ремонт не давал покоя.,. Конечно, квартира после двенадцати лет сдачи стала обшарпаной халупой. Он уже сам подумывал о небольшом ремонте. Потом он уже с Наташей пару раз обсуждал эту тему, и они договорились к лету собраться деньгами и, как выразилась девушка, - «вычистить гнездышко». Но случились инфаркт и больница. Он там барахтался со смертью, а она тут тихо чистила гнездышко.

- Ничего себе сюрпризик! – неустанно днями и бессонными ночами продолжал травить себя Илья Петрович, - сюрпризик с прицелом.

Тогда он и решил сделать это. Наташа на майскую неделю уехала в Донецк, а он заключил с фирмой «Русское милосердие» договор ренту с пожизненным содержанием. Пенсия, как по мановению волшебной палочки увеличилась вдвое; сразу на сберкнижку капнула тяжеленькая сумма; в кухню был привезен трехкамерный до потолка холодильник и привинчен в комнате к стене плоский огромный телевизор. Еще обещали в ближайшее время поменять старую мебель и, главное, в круглосуточном режиме прикреплена к нему была персональная патронажная сестра. Илья Петрович только после этого успокоился. Ведь он защитил себя теперь от посягательств всяких там хохлушек; доход сделал его существование безбедным; красная кнопка на мобильнике гарантировала, что сестричка Верочка прибудет через пятнадцать минут в любое время суток; а три миллиона на книжке родили желание начать путешествовать по миру. Мысли о Наташе двигались в следующем направлении:

- Девка молодая, и должна в жизни устраиваться сама; ей надо быть благодарной, что живет и не платит за жилье. У нее наверняка есть хахаль, и наполняемый холодильник это малая ее плата. Всё.

Операция была сложной и длилась почти семь часов. Пуля в итоге была извлечена. Но после недели реабилитации зрение так и не вернулось. Доктор Сергей Юрьевич Калмыков развел руками:

- Сделали, что могли и даже немножко больше. Поверьте. Но я не Бог, я всего лишь профессор. Давайте восстанавливайтесь силами и через пол годика снова приезжайте. Попробуем основательнее поремонтировать ваши глазки.

Через семь месяцев состоялась вторая операция. и зрение хотя далеко не в прежнем объеме к Стасу все же вернулось. Насколько страшно было зрячему человеку вдруг ослепнуть, настолько же стало чудом возвращение глазам солнца!

Спустя шесть лет совместно жизни, - шутил Стас, - я, наконец, могу познакомиться со своей женой!

- Как это познакомиться? – протекла слезами и возмущенно зажестикулировала Маша.

- Успокойся, к тому же я почти такой тебя и представлял, - смеялся Стас, - разве ты не знаешь, что мужчины любят глазами?

Маша отерла слезы, поглядела на мужа и, взяв листок бумаги, написала:

- А чем ты любил меня, когда не видел?

- Руками, губами и еще кое-чем! – написал на том же листке муж.

Сынок Колька же в больничной палате около почему-то смеющихся и плачущих родителей.

- Папа, - тряс за руку отца он, - скажи, почему мама плачет?

- Смотри, она уже смеется! – тоже смеясь, отвечал Стас.

- Мама, почему ты смеешься? – приставал уже к матери сын.

«Я тебя люблю!» - написала и протянула Стасу Маша листок.

- Дайте! – крикнул и вырвал листок Колька, - что тут она написала? «Я тебя люблю!» - прочитал и тут же возмутился сын, - мама ты же говорила, что любишь меня?- бросил отцу бумажку, - а теперь ты любишь папу? Да?

- Как же смешно и так, как могут это делать только дети – обижался сынок! На исказившемся лице мальчика выступило вселенское и неизбывное горе! Маша все поняла без слов и притянула к себе Колюшку. Она прижимала самое родное и дорогое на всем свете плачущее теперь существо, гладила льняные отцовские волосики, а по ее лицу текли счастливые слезы. И всей больничной палате светило весенним солнцем счастье этой маленькой семьи!

- Неужели я все это вижу! - смотрел на жену и сына Стас. Он взял карандаш и под написанными словами дописал:

«Я вас очень люблю, мои самые дорогие человечки!»

На следующий день Стаса выписали и до вечернего поезда они втроем гуляли по Москве.

- Отцу не хочешь позвонить? – спросил Стас.

- Звонить не хочу, – ответила Маша, - а давайте съездим туда. Я во снах до сих пор вижу наш двор …, там недалеко моя школа…, как уехала никогда там не была…, может, ее и нет уже!

От метро они медленно шли по бульвару. Коля с отцом лизали из своих вафельных рожков пломбир, а Маша шла и глядела, глядела, глядела. В ее серых больших глазах проплывали больших дома, красивые витрины, цветные рогатые тролейбусы. Над головами прохожих шумели весенним ветром березы и липы ; их подошвы то обходили, а то наступали, как на черные зеркала, на сверкающие лужи; двое пожилых - мужчина и женщина беседовали на скамейке. Вот они посмотрели и улыбнулись.

- Здрасти, – кивнул, размахнулся рукой, подпрыгнул и улыбнулся им Коля.

а почему они улыбались? – чуть пройдя вперед, спросил отца сын

- А почему ты поздоровался?

- Не знаю. Они улыбнулись и я… – подумав, ответил он.

- Вот дом, – остановилась Маша.

Через дорогу в глубине небольшого сквера стояла зеленая семиэтажная сталинка.

- Он был когда-то желтым.

- Ты здесь жила? – удивился Колюшка, - а теперь кто здесь живет?

- Твой дедушка.

- Может, зайдем? – спросил Стас.

- Купить бы что-то надо, – оглянулась Маша,- кажется, вон в том магазине был когда - то хороший кондитерский отдел.

- А вы к кому? – спросила старушка у трех молодых людей, ожидавших у запертого подъезда.

- Мы в пятьдесят третью квартиру. – ответил Стас.

- Это к Илье Петровичу вы что ли? – рассматривала пристально молчащую Машу бабушка. И что-то, сообразив, спросила, - а вы, часом, не дочка ему будете?

Маша почувствовала или по губам прочла вопрос и нараспев глухо промычала:

- Я до-о-очка.

- Да, да…, понимаю…, проходите…, но он, кажется, болеет.

Вот и третий этаж. Двери лифта скрипнули, и они вышли на лестничную клетку.

«Тот же лифт, так же пахнет, та же дверь с чуть покривленным номером, кнопка звонка и серебристая круглая ручка»

Маша вспомнила, когда приезжая на выходные из интерната, перед тем, как надавить на кнопку, всегда немножко держалась за эту круглую ручку. Серебряный шар не вмещался в ладошку, и тогда девочка обхватывала его обеими руками. Она верила, что если подержаться за этот сверкающий шар, то за дверью будет все хорошо.

Стас поглядел на жену и позвонил.

Она честно выполняла условия их так сказать договора совместной жизни. А какими еще могли быть их отношения? Два раза за полтора года жизни с Ильей Петровичем он лишь два раза был с ней, как мужчина, а ведь ей и тридцати нет. И хочется девушке настоящей любви, и подружки косятся – мол, что со старика можно взять кроме квартиры! Все это понимал и сам Илья Петрович. Он же сам и предложил совместную жизнь с вариантом завещания. А она даже стыдилась романы на стороне заводить. К тому же жалко ей было смотреть на некогда красивого крепкого и теперь стареющего мужчину. Наташа принадлежала к тому типу женщин, которые достаточно развиты и выглядят всегда немного старше своих лет. Поэтому им часто неинтересны бывают сверстники, а их любят выбирать взрослые мужчины. И поэтому же предложение Ильи Петровича ничуть не смутило девушку.

- Ну и что что, ей тридцать, а ему за шестьдесят? – чуть добавив себе и убавив у него, сказала себе и приняла ситуацию Наташа, - ведь для нее к тому же появилась стабильность и перспектива. Она даже о ребеночке как-то заговорила:

- Илья, а если я забеременею?

- И у нас родится сразу внук! Или уже правнук? – отшутился тогда Илья Петрович. Его старческие короткие мысли уже не вмещали подобные кульбиты судьбы. «Покой, удовольствие и отсутствие всяких сюрпризов» - вот, что он еще ждал от жизни.

- Мне жаль вас! Даже представить не можете, какой вы мерзкий и несчастный человек!- уходя, только и сказала Наташа. Он потребовал ключи, запер за девушкой дверь и, почувствовав сердечную боль, тут же вызвал патронажную сестру. Приехавшая Вера купила по поручению Ильи Петровича новую в замок личинку и вызвала мастера. Договорились, что мастер придет утром. Слесарю на следующий день никто не открыл. Он позвонил еще и еще раз, потоптался, ругнулся и ушел. На другой день Вера открыла квартиру своим ключом. Илью Петровича она обнаружила в кухне на полу. Скорченное и окоченевшее тело после осмотра участковым, скорая увезла в морг. Но был еще визит трех каких-то людей. Пришла глухая женщина, ее муж и ребенок.

Особенно Тяжко сегодня весь день ныло сердце. К подомным болям Илья Петрович уже привык, насколько вообще к таким болям можно привыкнуть. Во всяком случае, он уже не пугался и четко знал, что надо делать. Лекарство на тумбочке и в холодильнике.

- Чуть полежу и выпью таблетку, - к вечеру решил он. Мысли, обожженные загрудинным пожаром, кое-как шевелились в голове. Сначала Илья Петрович думал о Наташе, потом в голову влетело и там стало бестолково кружиться бумажкой его завещание, погрозила из за тумбочки пальцем Тамара Васильевна и он провалился в сон. Кто-то смотрел на него. От взгляда Илья Петрович проснулся. Была ночь, в прихожей равнодушно тикали ходики.

- Тик- так; тик – так! – стал прислушиваться Илья Петрович

- Илья – Илья, Илья- Илья! - настойчиво звали теперь его из прихожей.

- Кто там? - открыл глаза он.

- Илья – Илья, – продолжался зов.

Старик с трудом поднял голову; выпрямил непослушное тело; спустил ноги на пол.

- Заткнитесь! – хотел крикнуть, но от бессилия лишь глухо прохрипел он. Глаза видели перед собой две костлявые ноги с кривыми пальцами.

- Неужели это я? Почему не шевелятся пальцы? Я их совсем не чувствую. Может так приходит смерть?

Мысль о смерти удивила, но не испугала Илью Петровича. Ему стало даже интересно наблюдать, как она забирается в его тело, а он сам вроде сидит рядом. Но вдруг рассматривание смерти сменилось ощущением смерти. Когда-то он сидел, вцепившись руками в руль, и вот так же чувствовал ее дыхание.

Илья Петрович вздрогнул и стал тереть ноги и грудь. Не хватало воздуха, и свинцом налились руки. И так же он отчетливо теперь почувствовал, что если сейчас же что- то не сделает, то умрет!

- Нет, нет! Я не хочу…, Слышишь? Я хочу жить! - и Илья Петрович поднялся.

- Лекарства…, В холодильнике…, дойти, надо дойти…, и буду жить!- Пошатываясь, останавливаясь и держась за стены, он прошел, через прихожую. Над головой тикнули и куда-то пропали ходики. Дверь в кухню открыта. До холодильника три метра.

- Дойду! – оторвал руку от стены и сделал свой в жизни последний шаг Илья Петрович. В кухне над столом в углу тускло горела лампадка. Ее накануне принесла и зажгла Вера. Лампадка освещала бумажную карточку Христа. Когда Верочка, стоя на стуле, крепила кнопками к стене эту карточку Илья Петрович, глядя на тонкие слегка припорошенные желтоватым пушком лодыжки девушки, ухмылялся и иронизировал – мол, как бумажка с каким-то там изображением может быть Богом?

Теперь, освещенный мерцающим огоньком бумажный Христос казался живым и выходящим из тьмы смерти. Он глядел прямо в глаза Илье Петровичу и протягивал свою руку.

- Я здесь! - сделал неловкий жест рукой и тут же упал старик.

- Наверно нет никого, - подумала Маша. Стас еще раз вдавил кнопку звонка. Тут послышались быстрые шаги, клацнул замок, распахнулась дверь и на пороге они увидели маленькую девушку.

- Что, еще одна дочка? - подумала Маша. Стас улыбнулся, А Коля открыл от неожиданности рот, ведь он ждал увидеть дедушку.

- Мы к Илье Петровичу, – сказал Стас.

Девушка поглядела и впустила их в дом. Первой увидела отца Маша. Еще не понимая, что тут произошло, но чувствуя, что произошло что-то страшное, она, испуганно хлопая ресницами, как бы в лихорадке, быстро переводила взгляд с лежащего в комнате отца на девушку, на мужа, и снова на отца.

«Что? Что? Что это здесь такое?» - метались и спрашивали ее глаза. Стас щурился, а сын, протиснувшись вперед, спросил:

- Это дедушка? Мама, он очень страшный! Что с ним?

- Кто вы? – прервала оцепенение патронажная сестра.

- А-я-а-а! – замычала Мария.

- Это дочка Ильи Петровича, – сказал Стас.

Потом они прошли на кухню, и Вера рассказала, что тут случилось. Нелепо выглядел нарядный, болтающийся в руке Стаса, сливочный с фруктами торт; Вера говорила; Коля вышел на балкон. Мария сначала пыталась хоть что- то уловить из слов патронажной сестры. Потом встала и вышла из кухни. Стоя в прихожей, она глядела н лежащего на тахте старого человека и Ничего не узнавала в этих дряблых руках, худых синих ногах, в этой маленькой, подглядывающей открытым глазом, седой голове. Вокруг сверкал паркет, улыбались веселенькие обои, важной раскорякой, как белая ворона щерился диван. И среди этого лежал маленький одинокий даже непричесанный человек! Он лежал на той самой тахте, где, когда–то происходила дурацкая почти карточная игра фотографий. Мать плакала, а Мария положила сверху всей фотографической кучи фотку сына. А теперь тут мертвый отец. Ей показалось, что остановившаяся жизнь отца придавила ту гору раздавленных карточек.

- Почему он такой некрасивый? - глядела и думала Маша.

Левая рука Ильи Петровича была запрокинута вверх; правой он будто пытался поправить не существующий галстук; ноги при этом были широко разведены, будто он хотел сделать широкий шаг и что-то успеть переступить. Глаз пристально смотрел на дочь и в глубине приоткрытого рта, казалось, застряло уже навек не высказанное слово.

Они за всю жизнь никогда друг другу ничего хорошего не сказали. Девочка держалась, перед тем как нажать звонок за серебряный шар, но отец тут же уходил из дома. Потом ушла она – уехала в Вологду и все совсем кончилось. И вот теперь кончилась его жизнь. Пройдет еще время и тоже кончится жизнь ее. И тут, что можно поделать? Но вот сейчас они попрощаются и уже расстанутся навсегда. Совсем, совсем навсегда! И тогда разве он один умрет? Как тогда я буду жить? Что-то трудное и тяжелое стало ворочаться в душе Марии. Подошел к ней и прижался Андрюша.

- Почему дедушка такой? – прочла по лицу сына Мария.

- Не знаю.

Подошел Стас. Позади остановилась Вера. Было тихо, и только беспокойная муха яростно кружилась по комнате, рассматривая всех этих людей.

- Мама,- шел и дергал Машу за рукав сын, когда они возвращались к метро, - знаешь, на кого похож дедушка?

- На кого? – спросил Стас.

- На маму, когда она волнуется и начинает махать руками.

- 13 сентября 2010