Бумажный Кролик
1
Когда дяде Васе стукнуло пятьдесят, он захотел умереть. Полвека позади. Другие мужики к полтиннику подгребают солидно – дом, хозяйство, выросшие дети, седина в бородах, грыжа в спине. И родни много, и зовут уважительно – Петровичем или Михайлычем, и главное, если сердечко не шалит и давление держится, то с полувековой горки, на которую взобрался, хорошо в обе стороны видать. А дядю Василия, как в детстве, будто в насмешку, прозвали Кроликом: так и пропрыгал он смешную жизнь свою. Восьмого марта легко выпрыгнул из матери; из травянистого детства прыгнул в школу; потом – в библиотечный техникум; потом скаканул с плоскостопием и почечными коликами в сторону от армии; нарвался на овдовевшую двадцатидвухлетнюю Ирку – женился, и в два прыжка Светку и Таньку, двух дочек-погодок заделал. Пять прыжков слизнули четвертак жизни. А второй четвертак и вовсе за один прыжок одолел. Прыгнул – и в полтиннике оказался. Одним мигом всё мелькнуло – и дети выросли, и родителей схоронил, и жена Ирка – когда только успела? – состарилась. А он, как был Кроликом, так Кроликом и остался. Стояли за домом в три ряда клетки, и отец каждое утро гнал рвать для ушастых зверей траву. Серпом траву секла мамка, а ему полагался только мешок. Мешок надо было плотно набить зелёной травой. Сочная зелёнка в пальцы и ладони за лето так въедалась, что всю осень и до снега кожа рук пахла травой. За это его Кроликом и прозвали. Стоял на коленках и руками быстро-быстро слева и справа рвал траву. Рвал и дальше полз, пока мешок не превращался в толстого поросёнка. И родиться угораздило восьмого марта. Все мужики выбриты, в белых рубашках тюльпанами да мимозами жён поздравляют. А в семье Кролика с утра – именинник папа. Дочки Светка, Танька и жена Ирка папчику подарочки, папчику – весенние улыбки и поцелуи. Кролик побреется и рубашку белую наденет.
Сегодня восьмое марта, на часах семь тридцать. Кролик потянулся и вылез из-под одеяла. С вечера печь не топилась, и в доме было холодно. Термометр за окном показывал четырнадцать мороза. Порозовевшее небо подкрасило снежное поле. От колодца сосед Петька тащил два полные ведра. Папироска весело взрывалась клубочками белого дымка. Кролик сунул палец в цветочный горшок. Земля была сухой и твёрдой. На широких листьях скопилась пыль. «Надо бы полить», – подумал Кролик.
За окном раздался шум. Это Стёпка впрыгнул на подоконник. Кролик прошлёпал в кухню и открыл форточку. Кот вскочил и на секунду замер в проёме. Он недоверчиво оглядел кухонное пространство и босого, в голубых кальсонах Кролика.
- Ну, чего зенки пялишь? - Кролик переступил с пятки на пятку, - не узнаёшь, куда пришёл? Вот сейчас фортку закрою, будешь знать…
Стёпка соскочил на подоконник, спрыгнул на пол.
- У меня, между прочим, сегодня день рождения! - кот остановился и, повернувшись, подождал, не скажут ли ему ещё чего.
- Что, боец, жрать, небось, хочешь? – Кролик рассматривал старую рану – рваное ухо Стёпки.
Кот мяукнул и, усевшись, тут же стал вылизываться.
- Правильно. Приготовься. Я вот сейчас схожу пописаю и через десять минут буду принимать поздравления, - кот забрался на стол и лапой стал ковырять в сковороде вчерашнюю засохшую картошку.
- Что, мерзавец, снова всю ночь кошек драл? - Кролик пошёл в комнату отыскивать тапки. - Стёпик, ты куда мой левый тапок затащил? Иди же, скотина, поздравляй меня.
Кролик поверх кальсон натянул треники, надел толстые шерстяные носки с дырками на пятках и отыскал под диваном тапок. Рубашку белую решил надеть позже. Надо побриться, но сперва – затопить печь.
- Какая это, нафиг, весна? - негромко ворчал, подтаскивая из сеней дрова, - пятый месяц зимы – вот что такое март. В ноябре зима приходит, и только к апрелю всё тает...
Подошёл и потерся о штанину Стёпка.
- Ну что, Рваное Ухо? Поздравлять меня думаешь? - Кролик сгрёб в охапку кота и, поднявшись с колен, рухнул с ним в неприбранную на диване постель. - Ну, где твоя мышь? Ты принёс мне в подарок мышь? Что, нет? Забыл, что у меня день рождения сегодня? Эх, ты! День рождения раз в году бывает! А я про тебя помню и рыбку приготовил, - кот пушистой тушей растянулся на одеяле. Кролик чесал ему грудь. Стёпка жмурился и шевелил усами. - Ну, морда, говори же мне приятности! - поглаживая кошачий подбородок и поддавая лёгкие щелбаны, замурлыкал Кролик, - скажи: папчик, поздравляю тебя с полтинничком! Скажи, что крепко любишь и завтра же притащишь из погреба самую жирную мышь! Скажи ещё…- что должен был ещё сказать имениннику, кот не дослушал, соскочиы с дивана. - Ладно, давай бриться будем.
2
Уже давно у них в семье завелось, что папка живёт на два дома. Как-то жена сказала:
- Вася, ты хорошо устроился! Живёшь на два дома и болтаешься, как сраная бумажка в проруби. - жена подразумевала свою квартиру в военном городке и дом Кролика на Подгорной улице.
Двухкомнатная квартира ей осталась от офицера Валерки – первого мужа. Вторым жилищем был родительский дом. В одной половине жили мать с отцом, а в другой поселился вернувшийся из армии Кролик. Тут Ирина родила ему двух дочек-погодок. Потом они перебрались с детьми в Иркину квартиру. Ещё когда жили на Подгорной, умер отец, а пять лет назад под Пасху умерла и мать. Как-то само собой сложилось, что Кролик стал жить действительно на два дома. От библиотеки на Подгорную ходу десять минут, а до военного городка – час пёху; там – визгливое бабье царство, а тут – просторный дом, старый большой сад и волшебная тишина. Вот так часто и случалось, что когда он выходил из библиотеки, ноги сами сворачивали на тропинку, которая, огибая городскую баню, выскакивала в приречные луга. Лишь пройдя лугом, Кролик вспоминал, что ему вроде бы надо совсем не сюда. Но поворачивать и тащиться назад и потом ещё пилить час до городка – это вовсе уже было невозможным. Компромиссом с совестью отца семейства часто становилась бутылка «Арсенального» пива. Как же было приятно тихими летними вечерами с пивком сидеть на краю обрыва заброшенного городского парка! За спиной скрипели старые липы и полуразрушенные карусели, дальше у прогнившей танцевальной площадки кричали дети, ещё дальше – уже неразличимо для уха за парковым забором гудел город, а тут уже прямо из-под ног невероятно красивым свитком разворачивалась и манила другая жизнь. Границей двух миров была бегущая внизу тропинка. Река, прибрежные кусты и всё необъятное заречье – это уже была другая жизнь. Из лиловой полоски дальнего леса наплывали сахарные облака: то в виде кудрявых барашков, то похожие на цветных фантастических зверей. Туда осенью улетали журавли и оттуда мартовские ветры приносили скворцов и весну. Ни о чём особенно не мечтал в такие минуты Кролик. Просто за спиной был город, в котором он жил, а перед ним, как на гигантском экране, шло кино, и он был единственным зрителем.
- Ты какой-то бумажный! – выговаривала Ирина, - душа твоя, как промокашка: плюнешь и раскиснет.
Как-то такие упреки услышала старшая дочка.
- Папа, почему тебя мама называет бумажным?
Когда Ирина говорила, Кролик не придавал никакого смысла словам. «Брешет женщина, - всегда в такие минуты думал он, - ну так ведь и собака брешет».
А когда дочка спросила, то он задумался.
- Почему бумажный? - повторил Кролик, - может, оттого, что всю жизнь с книжками работаю? Жизни человеческие как одна большая книга, а каждый человек в ней – отдельная страничка. Ты-то сама как думаешь?
Света помолчала и сказала:
- Мама говорит, что ты бесхарактерный и тебя, как мусор, носит по жизни.
- Как мусор? – удивился Кролик, - когда это она говорила? Впрочем, мусор это та же страничка, но уже никому не нужная.
Обидно было ощущать себя ненужной вырванной страничкой. Но когда он приходил в свой кинотеатр, ему уже не казались очень обидными слова жены. Кружились хороводом и падали, как обрывки цветной бумаги, листья; с листьями играл прилетающий ветер; ветер притаскивал в город на могучих крыльях небесных зверей; животные днями паслись над лугами, оставляя на земле большие тенистые следы; ночами же, плавая по небу лиловыми и фиолетовыми громадами, звери заглатывали холодную луну и яркие звёзды, которые скоро, прожигая дырки, оседали на землю утренними росами. Иногда из лугов звери, подбираясь и наполняя город, залепляли влажной ватой окна домов и лица людей. Они бесшумно бродили по кривым улицам, лениво свисали со столетних вязов и особенно любили подолгу стоять на перекрёстке, где им подмигивал единственный в городе светофор. Было совсем не опасно в такие туманные часы выходить на улицу и гулять, гулять, гулять! Кролик любил это время. Туманы делали город одновременно по-прежнему реальным и нездешне-фантастическим. А ведь такое случается редко, чтобы почти без усилий воображения окружающий мир сам начинал открыто и чудесно дышать. Чаще складывается так, что сказки, пусть даже с очень маленькими чудесами и абсолютно всеми цветными радугами-дорожками, живут только в книжках, а жизнь превращается во всё остальное – в чёрные брёвна изб; в бетонные коробки пятиэтажек, в которых живут больные голуби, серенькие люди да хитрые крысы. В таких городах навсегда стоят и не высыхает вонючая весной и непролазная осенью фиолетовая грязь, и идут только тусклые дожди, делающие всех раскисшими от слёз промокашками. И тогда Ирка права: он – промокашка. И она промокашка и все остальные люди такие же подмокшие промокашки.
3
В девять часов позвонила Ирина.
- Ну, как ты там?
- Печку топлю, бреюсь и принимаю поздравления!
- Что, всё делаешь одновременно?
- Ага! - прижимая плечом к уху трубку, Кролик открыл шкаф и снял с плечиков единственную белую рубашку. Рассматривая рубашку, заметил, что кроме верхней пуговицы, которой уже давно не было, оторвалась ещё одна.
- Мыши их, что ли, отгрызают? - возмутился Кролик.
- Что там у тебя ещё мыши отгрызли? – отозвалась трубка.
- Да на рубашке пуговицы нет. На Новый Год была, а теперь нет.
- Ты там, я смотрю, не скучаешь! Наряжаешься? Кто тебя поздравляет?
- Стёпик-рваное ухо принёс жирную мышку, – соврал Кролик, - он мышку принёс, а я ему рыбку поймал.
- Весело, я гляжу, у вас! Ты цветы поливаешь?
- Ой, Ирчик, встал утром, пальцем землю поковырял, а она вся потрескалась и твёрдая, как камень! Ещё подумал, что корешкам больно, наверное?
- А полить ты их не подумал?
- Подумал, сразу же и про «полить» подумал. А потом забыл. А ты вот сказала, и я вспомнил, – с этими словами Кролик, отложив рубашку, вышел в кухню, - сейчас же полью! – отчитался он перед трубкой, - сейчас воды принесу и полью.
- Ладно, успеешь, - трубка замолчала.
- Аллё! - дунул Кролик.
- Здесь я.
- А чего молчишь?
- Да вот думаю, поздравлять тебя или всё же ты первым поздравишь?
- Поздравляй! Теперь ещё моё время.
- Хорошо. Поздравляю тебя, Вася, с днём рождения! Может, зайдёшь? Посидим. Я бутылочку сладенького кагора купила, пельменей налеплю…
- Конечно, зайду! Я и сам хотел. Договорились.
Потом позвонили и поздравили дочки: Светка из Москвы и Танька из Калуги.
Кролик надел рубашку, поверх натянул пуловер, сменил носки и переодел штаны. Потом он обулся и, накинув старый отцовский бушлат, подхватил два пустых ведра.
Когда он был подростком и впервые прочёл Тютчева, запал ему образ «Царя Небесного», который в рабском виде ходит по земле из края в край и благословляет.
«Зачем и как Он благословляет? - не мог понять мальчик, - и как благословения одного человека – пусть даже Царя Небесного – могут помочь каждому: мне и всем, всем людям? А ведь непременно сразу и всем и на все века вперёд и назад это должно быть! Или не быть вообще.
Шли годы; Кролик в своём библиотечном углу, за пыльными стеллажами перебирал и читал книги; росли дети; неустанно и как-то уже незаметно продолжала браниться Ирка; старела мать; и старел он сам – в общем, жизнь так или иначе шла и проходила мимо, как течёт через город сама в себе и мимо всех речка. И что это за жизнь, и как в ней себя жить надо? Что-то понял сам, о чём-то узнал, что-то люди рассказали и сны поведали. И вот из таких мозаичных осколков, как из разновеликих досочек, кое-как, наспех сколотил мосточки.
«Что же, это –формула жизни человеку? - продолжал думать Кролик. - Снизу хлюпает; с боков поддувает; с верху каплет да птички на голову серют, а человечек, чтобы не хлюпало, не дуло да не капало – лепит мосточки, будто хочет убежать. От птичек с дерьмом, может, и убежишь. Да вот только, куда?»
В смерть спешить очень-то не хотелось, а в жизнь вечную как-то слабо верилось. Ну, в самом деле – как можно с этих хлипких мосточков запрыгнуть на небеса? Провалиться – это просто, а на небеса как?
Тогда Кролик и полюбил смотреть своё кино. Там с обрыва, где он сиживал с пивком, не открывались ответы на все эти вопросы. Там было другое. Из далёких далей с ветром приплывали в душу тихие волнения. Как заречная луговая трава под ветром волнилась и текла, оставаясь на месте, так и душа Кролика полнилась прилетающими тревогами. И тогда начинали звучать струнками каждый сосудик, каждая капелька его крови. И этого как-то хватало, чтобы жить.
А вот сегодня почувствовал, как чуть не прошёл мимо чего-то важного. «Много такого важного, не разглядев и не услышав, мимо прошёл? - ужаснулся Кролик, - А по жизни это же маячки! Знаки дорожного движения: туда – можно; тут – запрет; там – камень. Ну, прямо, как в сказках: налево пойдёшь… направо поедешь… прямо вообще лучше не двигай! А фишечки да маячки Христос расставляет! Ходит и расставляет. – таща к дому полные вёдра, вдруг получил ответ на свой подростковый вопрос Кролик, - вот, значит, зачем Христос приходил и до сих пор ходит по земле! Сегодня же Ирке про это расскажу!» - улыбаясь своему прозрению, решил Кролик. Но когда представил, сразу услышал её сухой ответ: «Взял бы за руку твой Христосик да отвёл бы каждого, куда тому следует, а не морочил мозги!»
Кролик поморщился, потёр лоб и затылок: «Надо пойти всё же к ней…»
4
В конце прошлого года в библиотеку пришло уведомление из областного департамента культуры. Директор, Любовь Ивановна Градова, собрала пять человек сотрудников.
- С первого марта следующего года нас закрывают, – коротко объявила она, - подыскивайте себе работу, товарищи культпросветработники.
В связи с финансовым кризисом, было решено их фонды объединить с фондами военгородской библиотеки.
- Логично, товарищи, - рассуждала директор, - две библиотеки на пятьдесят тысяч населения – это черезчур. Вспомните, сколько мы за последние годы записали читателями в библиотеку мёртвых душ? А в военгородке есть и Интернет, и свои фонды они на «цифру» переводят. Можно книги читать, не выходя из дома.
«Чувствуете, товарищи, в какой мы с вами жопе?» - последнюю фразу, как смешливый приговор, произнес сам себе Кролик, когда возвращался в тот день домой. Белое солнце небесным пломбиром слепило глаза, а он шёл и улыбался, вспоминая, как самолично, листая телефонный справочник жителей их города, помогал абонементу и читальному залу заводить новые формуляры на несуществующих читарей.
За два месяца фонды перевезли в Дом Офицеров, а с первого марта все они получили расчёт. Таким образом, свое пятидесятилетие Кролик встречал ещё и безработным, у которого в кармане после раздачи всех долгов на оставшуюся жизнь лежало три тысячи. С одной почкой, камнями в желчном пузыре, близорукий, всю жизнь читавший книжки и с неизлечимыми фантазиями в голове – вряд ли ему такому жизнь могла ещё улыбаться. До пенсии оставалось десять лет, и если три тысячи разделить, то ясно, что не хватит на прокорм даже одного таракана. Впрочем, тараканов на Подгорной не водилось. Зато мышей было в избытке.
«Может, обрасти шерстью, выпустить усы и замяукать? – думал Кролик, - Нет, и тут нельзя. Мыши - это для Стёпы!»
Сократили его место в этой жизни. Ну, в самом деле, не ехать же на шею к дочерям? Там и так всё шатко, а тут он с одной почкой… «Здрасте! Это я, ваш бумажный папа!» А Ирка? Ну, так что же, что жена? Она и в лучшие времена могла сносить его не более десяти дней в году, а теперь узнает, что безработный, так и вовсе с порога сгонит.
Вот и выходило по всем статьям, что пора ему было помирать.
Но помирать как-то не хотелось. Тем более, сегодня у Ирки ждали бутылка кагора и уральские пельмени!
Кролик надел новую куртку, нахлобучил ушанку и вышел из дома.
5
Поднявшись по пологому пригорку, выбрался на главную городскую дорогу и тут же свернул в переулок. Во дворе осевшего в сугроб дома Кролик увидел деда Петра. Дед в чёрной измазанной телогрейке и с лопатой в руках отбрасывал из свинарника навоз.
- Здорово, дед! Как дела? - махнул рукой Кролик.
- Привет, Вася, - продолжая махать лопатой, отвечал старик, - дела наши, как у Бекова: нас дерут, а нам некого!
- Хулиган ты, дядя Петя. Праздник сегодня, а ты ругаешься.
- Хулиган, говоришь? - отставляя лопату и подпирая бока руками, захрипел дед. - Тот на свете хулиган, у кого в штанах наган! Хи-хи-хи! А у нас одна лопата, оттого живем мы небогато!
- Стишками говоришь – это хорошо! - Кролик снял шапку и поскрёб пятернёй лоб, - может, и мне поросёнка завести? Слыхал - нашу библиотеку расформировали?
- Ну, да? - дядя Петя подошёл к забору, - как это?
- Да очень просто. Сказали, что мы бездельники, что денег на нас у них нет и что городу библиотека вообще не нужна.
- Вот оно как! - почему-то поглядел на небо дед Петро, будто оттуда пришло в библиотеку распоряжение, - стало быть, ты, Вася, теперь казак вольный!
- Ещё какой вольный! – засмеялся Кролик, - в карманах ветер гуляет. Я вот и подумал, а может, и мне в крестьяне податься? Земля у меня на Подгорной есть, сад есть, сараи есть, даже крольчатники от бати покойного остались целыми. Как ты думаешь?
- Нет, - подумав и в такт своим мыслям пожевав губами, ответил дед, - свинью не бери. Сожрёт она тебя. Чем кормить её станешь? Она газету читать не будет. Ей ведро в день варить надо, да свёклу тереть, да морковь тереть, да крапиву рубить.
- И крапиву? - ещё раз поскреб голову Кролик.
- А ты что же думал – она книжки читать будет? А кроликов – это можно. Я батю твоего хорошо помню. Знатные у него кроли были – и на развод продавал, и так, и на мясо резал. А Ирка твоя где?
- Ирка в городке сидит. Сюда не хочет.
- А они там все такие – говно непривычные убирать. Кури. - И дед Петро достал пачку «Примы».
- Не курю я, дядя Петя.
Старик закурил. Помолчали.
- Поздравь меня, – сказал Кролик.
- А чего тебя поздравлять? Баба ты, что ли?
- Родился я сегодня. Полтинник, представляешь, шарахнул!
- Неужто, прямо сегодня? Ну, малый, и угораздило же тебя! - старик покрутил головой и, выпустив из-под усов дым, поплевал на ладони.
- Полтинник, говорю, шарахнуло… можешь поздравить. – повторил Кролик.
- А что полтинник! Разве это срок? Мальчишка ещё! Вот когда шарахнет восемьдесят, как мне, тогда и поздравлю! - дед захихикал, а Кролик подумал, что, наверное, большая гадина дядя Петя.
- Ладно. Прощай. Пойду жену поздравлять, - сказал Кролик. Он уже развернулся и сделал несколько шагов, как ему в спину дед как из нагана пальнул:
- Для бабы лучшее поздравленье – …уй, обмазанный в варенье!
Речка Дубинка, более похожая на ручей, была ещё подо льдом. По кладням Кролик перешёл на другую сторону и по крутой насыпи взобрался на железную дорогу. Дорога налево шла на Тулу, а направо, пересекая весь городок, упиралась в вокзал. Прыгая по бетонным шпалам, Кролик через десять минут был уже в центре. От перекрёстка вверх на горку дорога вела в военный городок; если налево – там рынок, книжный и хозяйственный; направо – суд, администрация, милиция и ресторан. За спиной остался двухэтажный универмаг. В праздничный день центр выглядел на редкость грязно, серо и поэтому особенно пустынно. Кролику, задержавшемуся здесь на лишнюю секунду своей жизни, захотелось поскорее отсюда рвануть. И тут сбоку что-то блеснуло. Ноги вместо намеченного военного городка легко понесли навстречу сверкающей жизни.
Кролик отворил дверь в ресторан. Здесь он никогда раньше не бывал. В
ресторане было темно и пусто. Стоял спёртый дух столетней прокуренности. Вдоль
стен чернели пятнами отгороженные деревянными стенками кабинки. За освещённой
стойкой бара стояла худая девушка и безразлично глядела на вошедшего.
Официантка сидела за ближним к бару столиком и, задрав голову, смотрела
телевизор с отключенным звуком.
- Я хочу заказать столик, – подойдя к стойке, сказал Кролик.
- А чего его заказывать? Садитесь, - ответила, не оборачиваясь, официантка.
- Вы не поняли. Я хочу на вечер заказать.
Тут только официантка оторвалась от экрана и с удивлением поглядела на мужчину, словно тот потребовал аренду всего ресторана.
- Можно вон там? - и Кролик указал рукой в предпоследний от выхода отсек.
- Можно. На какое время? Сколько вас будет?
- Часов на восемь… на двоих.
- Столик на шестерых.
- Ну и что?
- Платить придётся за весь стол – вот что, - официантка снова уже глядела в телевизор.
- Почему же платить за шестерых, если нас будет двое? - пожал плечами Кролик.
- Такие правила. Галя, сделай звук.
Галя тут же из-под полы бара пультом, как пистолетом, пальнула в телевизор, и тот взорвался криками, беспорядочной стрельбой и сумасшедшей музыкой.
- У вас здесь, наверное, вечером шумно? - спросил теперь у Гали Кролик.
- Ну, что вы! У нас весело! Приходите без этих заказов. Двоих всегда посадить можно.
- Спасибо, - успокоившись, направился к выходу Кролик.
- Да! – вдруг поспешно вернулся он, - а свечи можно?
- Какие свечи? - обернулась официантка. Никаких свечей! Тут вечером впору топор вешать, а им свечи ещё ставь! Дома сидите и свечи зажигайте, сколько влезет!
- Налейте мне кружку пива, – сказал Кролик.
Когда он допивал бокал, ему в голову пришла простая мысль: а почему бы не позвонить Ирине и не пригласить сейчас? Он отыскал мобильник и набрал номер. Но вместо гудков вызова девчонка стала говорить ему про невозможность соединения.
- Что такое? Почему нельзя? – крикнул в трубку Кролик. И барышня невозмутимо повторила всё то же, но по-английски.
Наверное, денег на счету нет? экран высветил минус двенадцать рублей.
- Херня какая-то! - ругнулся Кролик, - деньги или есть, или их нет.
Официантка оторвалась от телевизора и подошла.
«Может, попросить у нее телефон?» - мелькнуло в голове у Кролика. Скучающее лицо официантки как табло зависло перед ним в ожидании. В её зрачках продолжалось мелькание телевизионной рекламы.
- Что за хрень! - снова ругнулся он.
- Что вы сказали?
- Принесите водки.
- Сколько?
- Бутылку. И пельмени с хлебом.
- Салат на закуску будете?
- Квашеной капусты принесите. – «Напьюсь, - глядя в деревянную спину удаляющейся официантке, решил Кролик, - раз в жизни имею право!»
6
Выпив две рюмки и зажевав солёной капустой, Кролик вспомнил слова Ваньки Костыля.
«Если с вечера было очень хорошо, то поутру будет плохо!» - любил приговаривать Костыль.
Ванька по прозвищу Костыль был единственным другом юности Кролика. Знались они ещё с библиотечного техникума. Потом Ваньку забрили в армию, а комиссованный Кролик вернулся сюда и в библиотеку устроился работать. Пять дней по восемь часов – листание книжек, а по субботам – баня! Баню Кролик начинал ждать уже с понедельника. Отложит книжку, глянет в окно, а там торчит труба. И сразу пыльные будни наполняются приятной перспективой. Баня в городе работала по выходным. Высокая чёрная железная труба. Если из трубы дым чёрный, значит, углем топят и пар с утра хороший, а если дым сизый, то дрова жгут, и парная лишь к вечеру будет протоплена. Баня окнами смотрела на реку, и мужики любили, пробежав полста метров, с мостков плюхаться в холодную чистую воду. Вот там, у мостков, и повстречал Кролик Ваньку Костыля. Из парной выскочил, до воды добежал, плюхнулся, отфыркался, поплавал, а когда на бережок вылез – увидел его. Пять лет прошло, как их жизнь развела, а тут голый из воды вылез и вот тебе – здрасьте! Оказалось, что Ванька истопником в бане работает. Друзьями после встречи они не стали. Бывало, за целый год раз – и то мельком увидятся. Жизнь шла, время бежало, речка текла и по субботам дымилась труба. Ирка с детьми ушла жить в городок, умер батя, Кролик продолжал пылить душу среди стеллажей библиотеки и иногда с пивком забирался в городской парк смотреть своё кино. И в череде повторяющихся событий оставалось место субботе с баней. Когда запирал калитку и с тазиком и увязанным веником сворачивал с улицы на луговую тропинку, сразу отыскивал глазами торчащую над крышами изб чёрную трубу. Тогда и вспоминал Ваньку Костыля.
«Надо бы зайти», – каждый раз думал Кролик. И каждый раз, так подумав, он через пять минут забывал и о своём желании, да и о самом Ваньке.
А вот теперь после двух рюмок выпитой водки вдруг снова вспомнился Ванька Костыль. И вспомнился не как бесплатное приложение к дымящейся трубе, а сам по себе – как-то с претензией на объём и рельефность. Кролик поёрзал на стуле. Официантка принесла пельмени. Окружающий мир в пределах ресторана приобрёл заметную выпуклость.
«Вот и эти дымящиеся пельмени или эта официантка… - весело думал теперь Кролик, - Она совсем даже не деревянная бука... Золотистые, прибранные под чепец волосики, тяжёлые титьки и крепкие ноги. Задница как приспущенный, набитый тряпками рюкзак. Чуть сутулится, да ещё каблуки…» - Кролик поглядел на ноги. Официантка перехватила взгляд.
- Что, мужчина? - глянула она себе на юбку.
- Как вас зовут? – улыбаясь, спросил Кролик.
Девушка удивлённо поглядела на лысину Кролика, потом на початую бутылку и, вскользь заглянув в тарелку с пельменями, сказала:
- Я на работе и с посторонними мужчинами не знакомлюсь.
А Кроликом овладела игривость. Ему захотелось посадить эту дурочку рядом, налить водки и, непринужденно болтая, глядеть в глубокий прорез на её груди и поглаживать тугой зад. Но что в таких случаях говорят и как это делают?
«Вот протяну сейчас руку и пальцем потыкаю в её живот!» - веселился в душе Кролик. Рука отложила вилку, и указательный палец стал нервно дёргаться. Кролик с любопытством следил за движениями пальца. Палец делал призывные жесты стоящей бутылке. Кролику казалось, что если суметь направить жесты пальца не на бутылку, а на стоящую в полуметре официантку, то всё как-то получится. Пауза затягивалась.
- Дайте мне мобильный телефон, – брякнул он, - дайте же! Я хочу позвонить. Мне срочно надо позвонить. У меня день рождения. Слышите, надо позвонить. Дайте телефон. Я заплачу.
Официантка шарахнулась и спряталась за спинкой стула.
- Мужчина, рассчитайтесь со мною! – вместо телефона получил ответ Кролик.
- Как? Вы меня гоните? Но я ещё… - что «еще», Кролик не успел сказать. Дверь распахнулась, и с шумом ввалилась пьяная компания.
- О, Светик, приветик! – один подошёл к официантке, по-свойски обнял и прижал к себе девицу. - Как жизнь молодая? Как дела?
- Отстань. Пока не родила! Как рожу, так сразу скажу, - бойко ответила та.
- Что такая сурьёзная? С праздничком тебя, Светик-семицветик!
- Спасибо. Мужчина, платите, – обратилась она к Кролику. – Платить не хочет, мобильник отнять хотел…
- Кто? Этот чмо? – парень остро и коротко оценил Кролика, – мужик, ты что тут быкуешь?
- Нет, нет, – смешно, как лапками, замахал руками Кролик, – я… мне позвонить надо срочно, а мой телефон не работает.
- Говорит, дай ему телефон! – перебила официантка, – Мужчина, платите же! – прикрикнула она.
- Дядя, сейчас в лоб получишь! – и парень прихватил Кролика за шиворот.
- Костя, пусти его. Пусть сперва заплатит! – крикнула ещё громче официантка.
- Костян, что там? – остальные трое подгребли и нависли тесно над столиком.
- Да вот, чмо тут быкует, нашу Свету обижает. Водку кушает, а платить не хочет и телефон отнимает, – произнося всё это, парень сгрёб Кролика за шкирку и выдернул, как морковку из грядки, в проход. Между столиками Кролик оказался в кольце четырёх мужиков. За мужиками мелькал белый передник и чепчик официантки.
Всё последующее случилось так скоро и нелепо, будто Кролик видел сам себя в страшном кино. Он видел, как лысого худого мужика, немного похожего на него, сначала несколько раз, как мяч, перетолкнули между собой стоящие кружком парни. Потом он у лысого разглядел на лице кровь, потом мужик упал, четверо тут же сгрудились над упавшим, и только потом Кролик почувствовал, как же ему больно! Его подняли, тряханули и, подцепив под руки, выволокли на улицу и бросили тут же за углом. Сначала он лежал лицом в снег у кучи замороженного мусора. Близко перед глазами лежала крупная ледышка. Очень хотелось дотянуться до неё языком. Хрустнул рядом снежок и Кролик, скосив глаз, увидел две чёрные лапы – подумалось об огромной крысе, которая перегрызёт глотку. Он захотел отогнать крысу, неловко дёрнулся всем телом и тут же сел на задницу. Перед ним стояла лохматая собака. Кролик попытался встать. Не смог. Он увидел на штанах рваную дырку.
- Сволочи, новые штаны порвали! – застонал он, отползая к стенке. Потом сидел на корточках и тихо плакал. По трещинам лица капельками и струйками текли слёзы.
- Гады! – шевелились губы Кролика. – За что? У меня же день рождения! А они ногами… по голове… очень же больно!..
Вышла из ресторана официантка. Огляделась и, увидев Кролика, быстро подошла и молча поставила у ног пакет. Проходили мимо люди, проезжали машины, подошла ближе, обнюхала и побежала дальше чёрная собака. Ему захотелось крикнуть, кого-то позвать. Но страшная мысль, что могут подойти и снова начать бить и даже убить, – придавила к земле. В глотке пересохло, а мёртвый холодный язык впору было просто за ненадобностью выплюнуть.
Убьют и бросят вон в ту мусорную яму. А там крысы.
«Не хочу», – поднимаясь и подхватив пакет, испуганно думал Кролик. На улице у дверей ресторана стояли те четверо. Он, шатаясь, проковылял мимо, а они даже не обратили на него внимания.
«Что же это такое? – шёл и думал Кролик, – запинали человека и стоят ржут. А у них есть матери и жёны. И они напьются, может, купят мимозы и придут поздравлять своих женщин, а потом повалятся и назавтра, проснувшись, будут снова ржать и хвастаться своими подвигами. И это всё нормально? Сволочи! – отирая грязь с лица, с куртки и с испорченных новых штанов, продолжал идти и плакать Кролик, – А что мне теперь делать? Куда идти?»
7
На перекрёстке у универмага прямо из коробок мордастая тётка продавала мимозы, тяжёлые жёлтые грозди на крепких ветках. Продавщица брала из раскрытой коробки очередную веточку и, встряхнув перед лицом мужичка, быстро опускала её в шуршащий целлофан. Широкий нагрудный карман вспух от купюр.
«Надо Ирке мимозку купить», – вспомнил Кролик.
Он подошёл и стал отыскивать деньги. Хорошо помнил, что взял с собой одну из последних трёх тысяч. Но где же она? Денег в карманах не было.
«А ресторан? – только тут вспомнил Кролик, – разве я рассчитался там? Она просила рассчитаться. А потом подошли эти и стали бить…» - он заглянул в пакет. Там стояла заткнутая скомканной салфеткой бутылка, в высоком пластмассовом стакане были навалены пельмени и горка солёной капусты, на дне валялось три кусочка чёрного хлеба, но денег не было.
«Что же это? Они меня ещё и ограбили?»
- Пошёл отсюда! – услышал Кролик.
Он поднял глаза.
- Ну, чего пялишься? Вали, пока не навалили! Пьянь болотная! – кричала мордастая баба.
Кролик обернулся. Ему показалось, что у него за спиной стоит какой-то бедолага, к кому вся эта брань обращена. Но там никого не было. За спиной была витрина универмага. И ещё увидел Кролик в блеске чистого сверкающего стекла отражение сутулого худого и очень грязного человека. Этим человеком был он. Брюки в пятнах и с дыркой на левой коленке, куртка – на рукавах, на спине в побелке и в разводах грязи. На голове сбитая набок шапка. За спиной вырос крепкий мужик.
- Рамиль, гони ты этого бомжа! Он всех покупателей распугал! – снова кричала торговка. Кролик почувствовал, как его ткнули в спину.
- Ну, пошёл отсюда, быстро!
- Подождите! Я не бомж. Я живу в этом городе. Меня в ресторане только что обокрали и избили. Я хотел позвонить жене, а она сказала, что я хочу телефон отобрать! У меня есть свой телефон, но на нём нет теперь денег. Понимаете?
- Покажи телефон, – сказал громила.
Кролик снова стал рыться в карманах.
- Ключи, верхонки, носовой платок, записная книжка, – мямлил он, вытаскивая и снова заталкивая назад вещи, – где же телефон? Неужели они и телефон?.. – Кролик растерянно глядел в пустые немигающие глаза большого сильного человека, – Честное слово, он у меня был!
И тогда глаза моргнули, и Кролик упал от тупого резкого удара в грудь. Верзила не уходил. Он стоял над лежащим на мокром снегу Кроликом.
- Пожалуйста, не бейте! Я сейчас уйду! – и Кролик, поднимаясь, пятясь, снова падая, стал, как раненная собака, отползать за угол.
За универмагом, куда, шатаясь, отошёл Кролик, три мужичка соображали. На ящике стояла бутылка водки и была вскрыта банка шпрот. Каждый держал в руках мягкий стаканчик и хлебушек с жёлтой промасленной рыбкой. Масло с хлебушка капало на снег, а мужички весело и бодро о чём-то спорили.
- Ты, Серега, сам поезжай туда и глянь! – горячился невысокий седой мужик, - а то не по делу балаболишь!
- Да что мне ехать? Я и так знаю, сколько они могут стоить! Колесам этим цена триста в красный день! А этот хмырь ломит пятьсот!
- Пятьсот? – удивлялся третий, – неужто, впрямь пятьсот?
Кролик невольно замер от вида простой и миролюбивой картинки. Он будто попал во вражеский стан и теперь, обобранный и избитый, выбирался с риском для жизни, а тут за углом эти розовые от морозца весёлые люди закусывают и про какие-то колёса спорят!
«Где я?» – подумал Кролик. Свою мысль повторил вслух, и все трое обернулись.
- Залётный гусь! – сказал тот, кто был Серегой.
- Московский бомж. Их там как собак развелось, вот они, как вши, и расползаются, – предположил другой.
- Пошёл отсюда! – топнул на смотрящего Кролика Серёга.
- Да пусть его, – отмахнулся седой.
- Может, ему поднести ещё? – не унимался Серега.
- Нет, – хихикнул седой, – обойдётся! – и, обернувшись, крикнул, – мужик, ты откуда такой?
- Какой? – заморгал Кролик.
- Смотри, он плачет.
- Ты где живёшь, мужик?
- Тут. Меня обокрали и побили, ребята. Я родился здесь. У меня день рождения. А они меня ногами в ресторане били и мобильник с деньгами отняли!
- По ресторанам в рваных штанах ходишь? Мобильник отняли? А живёшь прямо здесь? Что, вот тут, за магазином? – и спрашивающий огляделся.
- Вон, в той конуре! – заржал Серёга.
- Хрен с ним. Коля, наливай! Жена ждёт. Мне надо мимозку не забыть купить. Сказала, если приду без цветов, не пустит.
И мужики тут же, забыв о Кролике, разлили по стаканчикам водку.
- Где я? – шатаясь, прошёл мимо Кролик. Он шёл теперь по незнакомому городу. Шёл по улицам, сворачивал в переулки, переходил мостики, отдыхал на скамейках и шёл, шёл, шёл. Навстречу попадались люди. Кто-то шёл мимо; некоторые присматривались; в лица некоторых вглядывался он. Ему кто-то казался знакомым, кому-то, вероятно, казался знакомым он. Но ошарашенное лицо, внешний вид и тот внутренний перелом выпавшего из жизни человека делали его неузнаваемым.
Снег кое-где открыл землю, на которой вытаивали следы прошлой жизни. Земля чёрными проплешинами среди грязного мартовского снега была похожа на открывшееся тело мертвеца. Отовсюду торчали клочки полусгнившей бумаги, шелестел рваный целлофан, остро пахло размороженным гнильём и грязными глазками блестело битое стекло. Кролик забрёл в понизовнюю часть города. Виляющая улочка внезапно оборвалась обширным заснеженным полем. Это был Козий луг. Тут с ранней весны город пас коз. За лугом бастионом высился и тянулся вдоль реки старый оборонительный вал. Кролик пересёк поле и взобрался на хребет. Сколько раз он бывал тут? Летом и зимой, осенью и весной; в дожди и когда курятся из трав и наползают на город туманы; когда низко по выбеленному небу летят журавли; и когда луг, осыпанный яркой желтизной, вдруг за ночь седеет и утренний ветер, сорвав всю одуванную взвесь, кружит её невесомым покрывалом над городом. Если подстеречь такие минуты, то потом целый год, глядя на фотографии, можно продолжать дышать неисчезающей весной.
Кролик забрался на вал и теперь стоял в снегу лицом к городу. Сразу же от Козьего луга по склону теснились, разделяемые заборами и улочками, пришлёпнутые сугробами домишки; из труб, как из недокуренных сигарет, вяло росли белые дымки; холм остро выстреливал вверх немой колокольней Николаевского собора. Дальше, с другого холма угадывались воинская часть, рынок, кладбище и военный городок. За спиной подо льдом спала речка; вплотную к высокому берегу подступал сосновый бор; а дальше за мостом сияли золотом купола мужского монастыря. Как же он любил приходить сюда и подолгу вот так просто стоять и, обдуваемый ветрами, смотреть, смотреть, смотреть. И если из зарослей городского парка грезились волшебные дали, откуда ветры несли облака, весну и диковинные мечты, то здесь глядела в душу святая Русь! Тут оживали страницы книг; слышалось, как гудит земля под ударами копыт вражеской конницы; виделись суровые из-под шлемов взгляды воинов; по дорогам тянулись вереницы богомольцев, кандальников; вздрагивала округа от лихой разбойничьей песни; над всем этим раздольем плыл густой малиновый звон! И из всего этого дремучего, песенного, посконно-лапотного, избяного духа в высоком бескрайнем небе ткался лик Спаса нерукотворного, под благословляющей дланью которого, как дитя в колыбели, убаюканный веками, рос народ-богоносец! Было гордо и страшно от переживания таких мыслей. Захватывало дух, по коже бежали мурашки, а в глазах стояли слёзы умиления. Кролик в такие минуты ощущал себя малой частицей этого большого непостижимого чувства. И это чувство, как гигантская волна, вздымала его под небеса, делая соразмерным этому миру!
Вот теперь ноги принесли его сюда. – Кролик стоял на валу и не узнавал город. Он нагнулся и вытащил из пакета бутылку.
- Будь проклят, ты, народ-богоносец! – вдруг крикнул он, - Слышишь? Я буду сейчас пить за твою смерть! – и, вытащив зубами бумажную затычку, перевернул вверх дном бутылку. Водка лилась в горло, грела пищевод и огнём наполняла желудок.
- Какая к чёрту Святая Русь! – отдышавшись, зашевелил губами Кролик, – это кладбище! Россия давно стала кладбищем, а мы её мертвецы… - Кролик присел на корточки. Мысли потекли, как минуту назад текла водка – без усилий, лишь походя обжигая утомлённую душу.
«Нет, нет, нет. Смерть – это не когда моют тело, обряжают в костюм и кладут в гроб с пятаками на глазах. Когда в гробу и с пятаками – это уже как после атомного взрыва или после щелчка выключателя в тёмной комнате, когда темнота съедает не только кровать, стулья, стол и цветы в горшках, но и того, кто мгновение назад видел и эту комнату, и эту кровать, и стол со стульями. Это совсем другое, и нет ему имени среди человеческих слов, потому что там после щелчка выключателя уже нет ничего и некому сказать, что же это? А смерть придумали люди и она совсем не бледная старуха. Смерть, если подыскивать сравнение, более похожа на мальчика-волшебника, который согласен ради тебя разрушить весь мир. Пока ты моргаешь, он волшебной палочкой, как дубиной, наносит непоправимые трещинки. Вот ты ещё раз моргнул, то есть быстро закрыл и открыл глаза. При этом ты можешь продолжать идти по улице, как и шёл, или продолжать читать в парке на скамейке книжку, или глядеть просто вдаль за реку. Но ты уже умер, потому что тебя вынесло из жизни, которая пусть на долю секунды, но откатилась. Конечно, в пределах трёх или даже пяти метров в радиусе человек вряд ли заметит свою уже выброшенность. Но уже метров с тридцати, когда зрение начинает мерцать, убедительность мира, ещё столь ощутимая, уже вынуждена чем-то подкрепляться. И человеку пока совсем не страшно. Ведь светит солнце, часы показывают три часа пополудни, и вечером дома можно будет поставить на плитку чайник, заварить чай и бросить в чашку кружок отрезанного лимона. И человек почти не почувствовал, как отъехавший от него на долю сморгнувшей секунды весь абсолютно мир – эта вселенская катастрофа. Как школьная тетрадка, чтобы не развалиться, держится всего на тонкой скрепке. И эта слабая скрепка есть наше убеждение, что всё было, есть и будет именно так, как мы того хотим. Вероятнее всего, что и вечерний чай с лимоном, и телевизор, как вечерняя молитва с программой «Время» в двадцать один ноль-ноль и потом ещё что-то, о чём подумаем чуть позже, – всё это, скорее всего, ещё много-много раз будет. И только потом, после чая с лимоном, после телевизора с программой «Время» и после всего, что подумал, – потом только придёт смерть! А это нескоро, хотя тебе уже, может быть, за семьдесят, или ты неизлечимо болен, или всё же завелась и выехала из гаража машина, которая снесёт тебя с мокрой обочины в грязный кювет. Ведь почему человек боится смерти? Он не может вместить в голову, что всё будет, а его – никогда, никогда, никогда не будет. Это страшно. Но разве когда человек первый раз в своей жизни моргнул, с ним не то же самое уже произошло? Это яснее станет, когда радиус своего присутствия в мире попробовать раздвинуть от тридцати метров сначала до границ соседней улицы, потом до границ города, границ государства, границ земного шара и, наконец, если хватит здоровья и не снесёт крышу, – до границ Вселенной. Чувствуется, как безразлично холодеет пространство и прикосновение к земле, на которой сейчас стоишь, уже не способно затворить открывшуюся бездну. Это же дьявольщина! Город стал кладбищем, над которым высится бесколокольняя колокольня, и прожигают небо могильные дымки. Там, под крышами своих могил, мертвецы варят картошку, жуют хлеб и смотрят телевизоры, а я стою здесь на границе, пью из горла водку и не хочу спускаться с этого холма, чтобы стать таким же мертвецом! Я лучше провалюсь под лёд; уйду в лес; повешусь на суку; пусть меня загрызёт медведь или укусит бешеная собака, и я превращусь в счастливого задумчивого слюнявого зайчика! Пусть же лучше всё это случится со мной, чем соглашусь добровольно соборно гнить в этой навозной кучё. Раньше, в древности изгнание из города приравнивалось к смерти. А теперь все подобные кульбиты происходят в головах. Убить, взорвать, уничтожить, стереть ластиком с лица земли можно мир, толпу, навозную кучу. Бессмертие души обрекает на одиночество. Город убил меня. Город изгнал меня, а Я убил этот город. Кто же из нас мертвец? Как же я раньше не замечал эту кладбищенскую тишину? Всё покрыто на тысячи вёрст и на многие века снегом; колокольня молчит; птицы, которые раньше пели, теперь не поют; и даже труба не дымит.
Блуждающий взгляд Кролика зацепился за торчащий карандаш чёрной трубы.
«Это же баня. В городе когда-то была баня, и из этой трубы по субботам валил дым. Если дым был чёрным, значит, топили углём, и можно было идти утром на свежий чистый пар. А если дым был белым, значит, Ванька Костыль топил дровами, и хороший пар был лишь к вечеру. Но это всё было, и теперь этого нет. Теперь снег, кладбище, пустое небо без птиц и молчащая колокольня. Колокольня рухнет под тяжестью чёрных жирных ворон, избяные дымы зачахнут, а люди в своих гробах, съев картошку, лягут на лавки, позевают, уснут и никогда не проснутся…»
8
Калитка в заборе, за которым находилась котельная, была закрыта.
«Ну да, если город умер, то зачем баня? Баня мертвецам не нужна. Логично. Можно было догадаться, - переминаясь с ноги на ногу, тёр лоб Кролик. Сверху к речке бежала собака, где-то глухо кукарекнул петух, в воздухе пахло печным дымом, и было всё так же мертвенно тихо. Кролик сел у забора на низенькую лавочку. Чувство чуждости ко всему окружающему не покидало. Собака, пробежав мимо, задержалась на углу бани. Она что-то нюхала, а потом стала лапами разгребать снег.
«Мертвечинку чует», – подумал Кролик.
Собака поглядела на сидящего Кролика и, вильнув хвостом и перебежав дорогу, скрылась в низине.
Из дома напротив вышла круглая, замотанная в какие-то тряпки баба. Баба спустилась с крыльца и пока выбиралась на дорогу, искоса рассматривала сидящего на лавке мужика.
«Это же банщица из женского отделения», – узнал бабу Кролик.
- С праздничком вас!
- Спасибо, милый! А я тебя не признала. Гляжу – лицо знакомое, а кто, признать не могу.
- А это и не важно, – махнул рукой Кролик.
Баба кивнула и стала тяжело взбираться вверх по дороге. Кролик достал бутылку и сделал глоток.
«Хорошо бы сейчас допить и умереть… – подумал он. - Что ещё делать на этом свете? - Он закрыл глаза и опущенную на грудь голову обхватил руками. Поплыли фиолетовые круги. Из темноты появилась точка. Точка вспыхнула. Вспышка превратилось в собаку, собака ухмыльнулась лицом круглой бабы, и Кролик поднял голову. Рядом сидел Ванька Костыль. Кролик удивлённо поглядел.
- Ты ещё живой?
- Живой.
- Тогда привет, Костыль!
- Привет, Кролик! – также бесцветно ответил Ванька, - что, в баню пришёл?
- Да, надо помыться. Грязный видишь какой, - и Кролик, плюнув на ладонь, потёр ею рукав у куртки. - Водки, Костыль, хочешь?
- С каких это пор ты водку стал пить? - хихикнул Костыль.
- Я? Я пью водку. Из горла пью, – и Кролик извлёк бутылку из пакета. - Гляди, - и он сделал большой глоток. - А? Ну, как? Ты так можешь? Так должен уметь пить каждый русский! Тогда нас ни одна сволочь не загрызёт – отравится.
- Гудишь, я вижу! – снова хмыкнул Ванька, - ну это дело такое… Праздник, сегодня можно.
- У меня, Костыль, сегодня день рождения! Выпей за мой день рождения! Полвека назад угораздило скакануть на этот свет, - и Кролик протянул бутылку.
- Ну, тогда поздравляю! Ты старше меня на десять дней, - и Костыль отхлебнул из бутылки, как отхлебывают из чашки слишком горячий чай.
- Ты ещё подуй на неё! – рассмеялся Кролик.
- А что ты думаешь? Водовка – она, как и хороший чай, уважения к себе требует. Без башки будешь лакать, так сгоришь до потрохов, а если с уважением, то радость и удовольствие получишь!
- Ты, как я погляжу, философом стал? Где учился философствовать? Неужели в своей кочегарке?
- А что кочегарка? Уголёк кидаю, печку топлю да и сам у печки греюсь. Работая хорошая. Грех мне жаловаться. Не хуже других. Субботу, воскресенье топлю – пять дней отдыхаю. Есть время книжку полистать и подумать.
- Ну да, мы же с тобой в одном библиотечном техникуме учились. Помнишь?
- Помню, конечно, помню. Давно всё это было. Я слыхал, библиотеку нашу закрыли?
- Закрыли. Так точно. И всем нам под зад дали. Учился, двадцать пять лет работал – и под зад!
- Я после армии женился и сюда приехал… Да ты, наверное, слышал эту историю?
- Нет, - замотал головой Кролик, - ничего про тебя не знаю. Знал, что ты кочегаришь в бане. Как дым по субботам из трубы видел, так тебя вспоминал. Зайти хотелось, да всё мимо, всё потом, всё было недосуг. А сегодня пришёл, а тут закрыто,- и Кролик, обернувшись, постучал кулаком в забор, - ты сам-то откуда взялся?
- Я? Вижу, человек сидит у забора. Пригляделся – ба! Да это старый знакомый, Кролик!
- Откуда это ты пригляделся? С небес, что ли? - и Кролик задрал голову в синее небо.
- Нет. Оттуда за нами приглядывают другие, а я из окошка, - и Костыль указал рукой на дом напротив.
- Ты что же, живёшь тут?
- А где же мне ещё жить? Тут работа, тут и живу.
- А эта баба…?
- А, это Маруся, моя жена, - ответил Костыль, - я же, когда меня Тамарка выгнала, сунулся туда, сюда… Потом несколько лет бичевал – Москва, Подмосковье, Калуга. Пока здесь не осел. Сначала в монастыре работал. Там жил и там монахам баню топил. А как стали в монастыре с новым наместником порядки менять, ушёл сюда. Сперва при котельной в каморе жил. Потом Маруся подобрала. Поженились и вот уже почитай пятнадцать лет пердим душа в душу.
- Как это подобрала? Что ты, мусор какой? - вскинул голову Кролик.
- Да хуже мусора был. Говорю же, что бичевал. Голь перекатная. Штаны да рубаха с ботинками – вот всё моё имущество. А она в дом привела, стол накрыла…
- Да простыни белые постелила! – передразнил интонацию Кролик, - что же, у тебя, значит, всё в порядке: работа через дорогу два раза в неделю печку истопить, а потом скатерть-самобранка да жена как булочка! Съел Ванюша булочку да на печку с дурочкой! Так, что ли?
- Да, почти так. Она у меня баба недалёкая, но сердечная!
- Что же, давай за тебя выпьем! - сказал Кролик и сделал свои два глотка, - допивай.
Костыль выпил и сунул за лавочку бутылку.
- Значит, Вася, ты ко мне пришёл? По делу или как?
- Нет, Ванька, у меня теперь дел никаких. Думал, что был человеком, а меня все считали бумажкой. Вот подтёрлись бумажкой и отшвырнули за ненадобностью. Пинают все, кому не лень. Сейчас там, на валу стоял. Там вал оборонительный – знаешь? Я туда часто любил ходить. Стою сегодня я и смотрю на свой город... Раньше глядел с умилением и восторгом, а сегодня кладбище увидел. Издали дома гробами с трубами показались. Накрыл снег гробы, как земля закрывает могильные ямы. Ещё кое-где из ям дымок валит, будто дух последний отходит. И стало мне страшно, как представил, что снег же никогда не стает. А от года к году его будет всё больше и больше. И уже через несколько лет всё покроется снегом. Даже колокольню завалит. Будет лететь по небу самолёт и с борта пассажирам скажут, что они теперь пролетают над снежной пустыней, где когда-то была Святая Русь. Или не была? Черви есть, а Святую Русь книжники придумали? Короче, Ванька, захотел я умереть.
- Смерть это дело нам неизвестное. Ты в баню собраться можешь, а смерть сама придёт. Живи.
- Да как же жить! – вскочил с лавки и заорал Кролик, - как можно дальше жить? У меня день рождения! Полтинник шарахнул. Я первый раз в жизни пошёл в ресторан…, с женой решил, а они меня повалили и ногами стали бить! Потом деньги и мобильник вытащили! Я мимо них иду, а они стоят и ржут! Я для них таракан! Понимаешь ты это? Родился в этом городе, учился зачем-то, детей народил, Двадцать пять лет проработал, чтобы в таракана превратиться? На перекрестке хотел купить Ирке мимозу, обнаружил пропажу. Мне бы в ресторан вернуться. Страх, что как таракана раздавят и на раздавленное пятно ещё и плюнут, еще раз вдавил меня в эту грязь! Первый раз они меня в грязь, а уж потом я и сам с этим согласился, – и Кролик топнул ногой в отмороженную у забора землю, - я же всю жизнь гордился, что живу не в какой-то там сраной Москве, а в исконной русской провинции, где корни и истоки всей жизни народа! И народ для меня был народом-богоносцем! - слёзы снова навернулись на глаза. Он не мог дальше говорить.
- Ну да, ты его богоносцем, а он тебя мордой в грязь, да ещё карманы очистил. Понимаю, - помолчав, сказал Костыль.
Из-за угла появилась Маруся. Она бочком, чтобы не поскользнуться, медленно спускалась к дому.
- Марусенька, - окликнул Костыль, - глянь, кто к нам в гости пожаловал. Это же товарищ моей прыщавой юности! Учились вместе.
Баба подошла и, прищурившись, поглядела на Кролика.
- А я как ещё шла-то, глядела, а припомнить не могла. Вижу, лицо-то знакомое, а где видела? Не припомню.
- Это Кролик, точнее не Кролик, а Василий, как тебя по батюшке?
- Павлович, - ответил Кролик.
- Василий Павлович. В библиотеке нашей работал. А теперь свободный художник! Ты-то чего, Маруся?
- Ну, что же, Василий Павлович, пойдём в дом! Праздник сегодня! Это не хухры-мухры! Знаешь, кто главная среди всех женщин женщина? - поддерживая Кролика под локоток, шёл к дому за Марусей и говорил Костыль.
- Кто? - перешагнул от дороги к дому канавку Кролик.
- Богородица Жена непорочного зачатия – вот кто! А ты думал, что Клара Цеткин?
- Иди к чёрту, Костыль! Я ничего не думал.
Они гуськом – сначала Маруся, потом Кролик и третьим Костыль – вошли в дом.
Русская печь, занимая три четверти кухни, раскорякой перелазила ещё и в горницу. Сама горница была отделена застиранной занавеской. Пахло прогорклым дымом и ещё чем-то стойким кислым, будто в каждом углу, по всем полкам и даже в шкафу, в каждом кармане всех одежд было навалено квашеной капусты. Костыль сел за стол, закурил и закашлялся.
- Ты куртку сыми, Маруся её почистит.
Кролик снял куртку и погладил дырку на брюках.
- Штаны зашивать не будет. Не гляди. А то ещё понравится мужик без штанов! А, Маруся?
Маруся развязала тряпки, поправила косынку и, не обращая внимания на болтовню Костыля, стала в своём углу двигать и греметь кастрюлями.
- Отварю картох, огурцов из подвала достану, селёдку купила, - будто сама себе, но так, чтобы все слышали, проговорила она.
- У меня тут пельмени есть, – вспомнил Кролик, - давайте разогреем?
- Доставай свои пельмени. Из ресторана, что ли?
- Ага. Оттуда, чёрт бы его подрал!
- А ты где был? В «Лаванде»? - спросил Костыль.
- Ну да, там. А что, ты бывал тоже?
- Бывать не бывал. А ты потом расскажи, чего там случилось? Может, чем и помогу.
Через полчаса дымилась в чугунке отваренная жёлтая картоха, горкой в ошмётках укропа и смородиновых листьев горбатились крепкие огурчики, тут же на тарелке была порублена на ломти селёдка и в сковороде лежали обжаренные пельмени.
- Моей Марусеньке памятник надо поставить! – уже хорошо выпив, кричал Костыль.
- Ваня, ты закусывай, а то пьяный ведь уже! – то и дело причитала Маруся,- ему же пить нельзя! Червь его сглодал, бедного!
- Нельзя! – согласно кивал головой Костыль, - но сегодня можно! Сегодня, Марусечка, твой праздник! И товарищ через тридцать лет объявился! В одном городе жили, а вот через тридцать годков привёл Господь свидеться! Как за это не выпить?
- А у меня ещё сегодня день рождения! Полтинник шарахнуло. Представляете?
- Ой, то! Прямо-то на восьмое марта? - всплеснула руками Маруся.
- Представляешь? Прямо Божией Матери угодил наш Кролик! – орал Костыль, - давай выпьем! - и из сумки Маруси Костыль извлёк третью бутылку.
- Я же, Вася, и в тюрьме успел посидеть! Вот так, - уже придавленный водкой, почти жалобно, хрипя дымом в дырявых лёгких, говорил Костыль. Маруся, выпив несколько рюмочек, раскраснелась и теперь, распустив платок, отирала его концами вспухшее от водки и пота лицо.
- Ты, батюшка, закусывай, кушай, а этого дурака не слушай! Напился вот и балаболит всякое непотребное, - и она подкладывала в тарелку Кролику и Костылю то картоху, то селёдочку, то огурчик. Костыль немилосердно дымил вонючими цигарками, а Кролик сидел и чувствовал, как он сильно пьян.
- Я не могу. Пас, – мотал головой Кролик, когда Костыль вновь наполнял рюмки.
- Надо рубикон перейти!
- Как это перейти? Какой Рубикон? – не понимал Кролик.
- Видишь, как я трезвею? Пью и трезвею, - задорно стучал себя во впалую грудь Костыль. И действительно с ним творились чудеса!
Ещё полчаса назад пьяный и еле шевелящий языком, он на глазах воскресал, как Феникс из пепла.
- Рубикон – это сонная доза! Знаешь про сонную дозу? Нет? Сейчас расскажу.
И Костыль сбивчиво, но всё же довольно внятно стал рассказывать свою теорию волнового опьянения.
- Первая пионерская волна – это первые две рюмки.
- Почему пионерская? - пучил глаза Кролик.
- Ну, про пионеров помнишь? Они за школой по две рюмочки жахнут и в пионерском кайфе дырявые колготки молодой училки идут на урок разглядывать. Вторая волна – это и есть сонная доза. Слова путаются, головка клонится. Дети в коечку идут, а мужикам для настоящего веселья след тут Рубикон переходить. Третья волна уже накроет, так накроет, а пока веселье! Уяснил? Тогда пей!
Кролик не был уверен, что уяснил, но новорожденная бодрость товарища лучше всякой теории доказывала это.
- Я же всю жизнь любил… - уже почти рыдая, говорил Кролик.
- Кого любил? Жену, что ли, свою? – не понимал Костыль.
- Да какую там жену! - махал уже двумя руками Кролик. - Нет, она у меня ничего… стерва. Нет, я всю жизнь любил народ!
- Кого? – ещё больше не понял Костыль. Оба товарища приближались в своём самочувствии к третьей волне…
- Народ, Костыль, наш грёбаный народ! - уже откровенно рыдал пьяный Кролик.
- За что же ты его так любил?
- Как же за что? Ведь учила нас русская литература, что в нём вся традиция, культура, вера и сила духа! Богоносец – хер бы его побрал!
- Ты, Кролик, тут что-то не додумал или передумал. Мужик ты всегда был умныё, но тут явный пережим! - Костыль наморщил лоб. Чувствовалось, как он где-то в себе с трудом отыскивает нужное слово и не может отыскать.
- А ты, батюшка Василий Павлович, - обратилась к Кролику Маруся, - не сердись, но уж больно повадками на кролика похож. Не сердись. Кушаешь как кролик, и глазками стреляешь, и вот ручками тут махать стал – ну, вылитый кролик! – захихикала Маруся.
- Да меня с детства так зовут. Всю жизнь зовут. Потому и скачу кроликом по жизни. Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок! – и Кролик, не очень понимая, что уже делает, подскочил с табуретки и стал перед печкой прыжками смешно изображать прыгающего кролика.
Появилась гитара с четырьмя струнами. Костыль как тетиеву лука оттягивал их, и они, срываясь, издавали долго звенящие пронзительные звуки.
- Давай, мать, покажи себя! – кричал Костыль. Маруся поднялась и стала плавно кружить вокруг прыгающего Кролика. Тут и Костыль не выдержал. Он отбросил гитару и пустился в пляс!
- Ух! Ух! Ух! - покрывало накуренное и задышанное пространство избы и бухая в мозгах, отдавалось по всему телу.
Кролик открыл глаза. Он лежал у печки. На него со стула смотрел чёрный хозяйский кот. «Как жутко у него блестят глаза!» - приподнялся с пола Кролик.
Бросив голову на стол, сидя на табурете, спал Костыль.
Оббитая ватой и клеёнкой дверь в сени была открыта. В кухне было холодно.
«Зачем же я так напился? - поднялся на ноги Кролик. На столе лежал мобильный телефон. - Я вчера звонил Ирке! – вспомнил Кролик, - Костыль дал мне свой телефон, и я звонил Ирке. Что я ей говорил? У-у-у! Как же болит голова! Я же никогда не пил водку! Зачем же я так много выпил? Наверное, молол ей всякую хрень?»
- Костыль! Костыль, проснись!
- А я не сплю, - был спокойный, чёткий и совершенно трезвый ответ Костыля. При этом его голова, будто отрубленная, продолжала лежать на столе среди кусков хлеба, недоеденной картохи и покусанных огурцов.
- Что за чёрт! – передёрнулся лицом Кролик. Спящая голова Костыля не только говорила, но из её рта торчала сигарета.
- Дай прикурить, – попросила голова.
- Костыль, ты зачем меня напоил? - затряс голову Кролик.
Голова заворочалась и поднялась.
- Чо орёшь? Марусю разбудишь. Тише. Водка есть? - Один глаз кое-как разлепился. Второй продолжал спать, а руки стали шарить по столу. Вот они отыскали зажигалку, вспыхнул огонёк, зажглась сигарета, пыхнул дымок и раздался глухой, содрогающий стены дома, кашель.
Кролик сел на табурет и обхватил руками голову.
- Как же мне плохо! - раскачиваясь, стонал он.
- Надо водки, – откашлявшись, сказал Костыль.
И тут из-за занавески появилась заспанная Маруся с чекушкой в руках.
- Смотри! Я же говорил: золотая женщина моя Маруся! Разве нет?
- Нет, нет, нет, - мотал головой Кролик, - подождите, я сейчас умру.
- Умрёшь, если не примешь! – голосом совершенно трезвого доктора сказал Костыль.
- Ты, батюшка Кролик, не пей, а только полечись! - услышал Марусю в своей раскалывающейся голове Кролик. Потом послышались булькающие звуки.
- Пей! – сказал доктор. Кролик вскинул невидящие глаза. Мерцнуло пятно, похожее на медицинский халат.
«Откуда здесь халат?» - думал, заглатывая водку, Кролик. Прошло ещё некоторое время. Ничего не изменилось. Но голова уже болела меньше.
- Можно, я пойду домой, – попросил Кролик.
- Ещё порцию, и я тебя провожу, – ответил доктор.
С закрытыми глазами Кролик принял поданный ему стопарь и опрокинул в глотку. Куртка и ботинки были очищены от грязи.
- Штаны дома постираешь, - поправляя ворот у куртки, хлопотала Маруся. Одетый, допивал из пузыря водку Костыль.
- Ну, земеля, пойдём, что ли?
9
На улице было ещё темно. Морозец цепко прихватил дневные проталины.
- Давай присядем? – попросил Кролик.
Костыль кивнул, и они сели. Костыль закурил.
- Я вчера звонил жене? Что я ей говорил?
- Говорил, что любишь, – безразлично ответил Костыль.
- Что ещё?
- Говорил, что очень любишь!
- Ладно, не свисти!
- Божусь! А ведь мне вчера клялся, что только народ любишь!
- Ты что, вправду сидел? - вспомнил вчерашние разговоры Кролик.
- Было дело под Москвою, – затянулся и длинной струёй выпустил дым Костыль.
- За что?
- Ладно, пойдём. По дороге поговорим, – поднимаясь и затаптывая докуренный бычок, сказал Костыль. Они спустились вниз и свернули на тропку. На востоке едва начинала бледнеть мартовская ночь. Некоторое время оба шли молча.
- Знаешь, Вася, - начал Костыль, - почему я не стал библиотекарем? Хотя на зоне пришлось немножко полопатить. Последние полгода до свободы был библиотекарем. Кровью стал харкать, так меня в книжную пыль засунули.
- Почему?
- Может, помнишь, у нас экзамен по специальности принимал такой Федор Соломонович?
- Нет. Не помню.
- А я вот запомнил. Он два балла влепил, и я дважды ездил к нему домой пересдавать. Пока бутылку армянского коньяка не приволок, трояк даже ставить не хотел. Так вот, этот Фёдор Соломонович мне прожужжал все мозги одной цитатой. Ставит очередной банан в зачётку и дует в уши: «…коммунистом может стать только тот, кто овладеет всем культурным багажом, накопленным человечеством». Была у него на языке такая жвачка. Заучил прыщ цитатку, и ею как кнутом по мозгам! И даже, когда коньяк взял и трояк поставил, то и тогда цитаткой придавил. Я же всегда тугодумом был. И лишь с третьего раза задумался. И вышло, что этот прыщ мне глаза открыл, сам того не желая. Задача ведь была неподъёмная. С таким замахом единственным настоящим коммунистом мог стать только Бог! Вот тогда я крепко задумался и послал к чёрту всю их ёбаную идеологию!
- Я ничего не помню. Ни что сдавали, ни этого Соломоновича. Сдавал экзамены как орехи лущил, и всё забыл. Ты вот помнишь, - сказал Кролик.
- Ты учился хорошо.
- Красный диплом получил! - ухмыльнулся Кролик. Помолчали.
- А сел я тоже как-то бестолково. Только из монастыря пришёл в баню на котельную. Маруся работала прачкой. Она хорошенькая была. При бане прачечная с кипятком. Люди стираться приходили. Мы только с ней сошлись – не расписались, а начали жить. Я из каморы к ней перебрался. И вот как-то заглядывает в котельную паренёк. Я его так видел, но что он и кто – толком не знал. Попросил девочку побаловать в моей каморе. Ну, я не против. А что мне? Я уже у Маруси живу. Камора пустая. А дело молодое, понятное. Ну, к вечеру они вдвоём приходят. Он водки принёс, закуски всякой. Сели, выпиваем, смеёмся. Это пятница была. Я под субботу баню топлю. Всю ночь топить надо. Две лопаты в час – и всё дело. К утру баня с хорошей парной и кипятком. Короче, это моя работа. Перед уходом я на всякий случай сразу шесть лопат зафигачил. Пришёл утром, ещё шести не было. В каморе всё разбросано – бутылки пустые, стол перевёрнут, закуска на полу, а в котельной уголь рассыпан. Лопату еле отыскал. Ну, стал прибираться. Прибрал камору. Убирая, под кроватью туфельку нашел. ЕЁ туфелька. Ещё подумал, как же она без одной туфельки поскакала? Два банных дня прошли, а в понедельник ко мне в котельную менты пожаловали. Спрашивают, кто был, да что делали? Я понимаю, что парень что-то натворил. Но не колюсь. Леплю горбатого, что никого здесь ночью не было. Они сунулись в камору, а там под кроватью стоит её туфелька. Ну, тут уж делать нечего. Я рассказал. Что приходили и так далее. А они рыскают по углам и в котельной всё перерыли. На полу под рассыпанным углем нашли бурые пятна. Оказалась кровь. Когда печка остыла, стали они шлак выгребать. Потом экспертиза обнаружила среди шлака непрогоревшие человеческие косточки. Вот так паренёк развлекся с девочкой. Она залётная была. Вроде шалавы какой. Так дай пиздюлей да выгони нафиг. А он её задушил и частями в печи сжёг. Меня же шконку давить да химию гнать на два года за Урал загнали. Вот такие дела, Вася. Маруся ждала, посылки слала, ездила ко мне, и потом мы поженились. Двенадцать лет прошло. Я, как видишь, всё ту же печку топлю да кровью харкаю. Ты мне расскажи, что там у тебя в «Лаванде» стряслось?
И Кролик подробно рассказал. Костыль слушал, не перебивая. Лишь потом два уточняющих вопроса задал: как звали молодца в ресторане и какая модель мобильника?
У калитки они пожали друг другу руки.
- Есть у меня в городе старые связи. Постараюсь что-нибудь разнюхать. Отдыхай, Вася. Полтинник – это самая горка жизни. Просторно и всё видать. Главное – туда добраться. А смерть – она дура-баба! Позовёшь – так и прибежит. Живи – не тужи. Бывай.
И Костыль, развернувшись, медленно пошёл назад. С крыльца Кролик обернулся и в последний раз увидел его сутулую спину. Костыль приостановился. Голова нагнулась, и из-под левого уха рванулся дымок.
«Курить бы ему не надо», - устало подумал Кролик.
Проснулся он лишь к вечеру. Стёпки дома не было.
«Надо полить цветок», - вспомнил Кролик. Он набрал в кружку воды, и, стоя у окна, глядел, как жадно земля всасывала влагу. За окном прошла соседка тётя Шура, сразу за ней два пьяных мужичка. В плотности надвигающихся сумерек он не сразу углядел стоящего у забора паренька.
- Что? Меня? - стукнул он себя в грудь. Парень помахал. Кролик, удивлённый, стал одеваться. Лишь когда в накинутом бушлате подходил к калитке, то в пятне света от фонарного столба разглядел и узнал. Это был из ресторана молодец.
- Дядя, а я вас выстукиваю уже второй час. Спали вы, что ли?
- Чего тебе? – нахмурился Кролик.
- Вчера в ресторане, помните? Пьяные мы были. Извините. Вот, я ваш телефон принёс. Вы его там выронили. «Когда на полу под ударами твоих копыт лежал!» – хотелось сказать Кролику.
- Возьмите, - и парень протянул через калитку телефон. Кролик молча взял.
- Так вы нас извиняете? - заискивающе вглядываясь в глаза, спросил парень.
- Кто тебя прислал?
- Дядя Стёпа. Кто же ещё.
«Какой ещё дядя Стёпа? - подумал Кролик, - видимо это дела Костыля».
- Нет, не извиняю. Костюм мне новый и куртку купишь, тогда поговорим, - и Кролик пошёл.
- Дядя, постой, - окликнул парень. – Вот, держи, на костюм и куртку. Здесь десять тысяч рублей, - парень протягивал деньги. Кролик взял деньги и молча, не оборачиваясь, пошёл домой.
Прошла неделя. К субботе Кролик как обычно собрался в баню. Свернув на тропинку, он увидел чёрный дым из котельной.
«Ванька углём топит, - радостно подумал Кролик, - обязательно зайду». Он по дороге купил бутылку водки. После бани Кролик открыл калитку в белом заборе. К котельной среди гор шлака вилась тропинка. Дверь была открыта. Кролик толкнул её и застыл на пороге. Раздетый до пояса, кидал в отворенную топку уголь парень из ресторана.
- А, дядя! Привет! - не прекращая махать лопатой, проговорил он.
Кролик некоторое время стоял молча.
- А где дядя Ваня? - наконец спросил он.
Парень разогнулся и отёр со лба чёрный пот.
- Дядя Ваня ночью приказал долго жить.
- Как это… кому приказал?
- Да нет. Письменного указа не выходило. Вчера мотор остановился. А вы к тёте Марусе зайдите. - и с этими словами парень стал снова лопатой бросать уголь. Он больше не оборачивался.
«Что же это такое? Как это мотор остановился? Ведь мы ещё неделю назад…» – выбираясь из котельной, думал Кролик.
Дверь в дом была отворена. В кухне за столом сидела, опустив толстые руки на колени, Маруся.
- А, батюшка, это вы. А мой Ваня того… - и она чуть махнула рукой за занавеску. - Там он.
Кролик отодвинул висящую перед лицом тряпку и тут же увидел Костыля. Костыль лежал на столе. Чистое вымытое лицо, мокрые расчёсанные волосы, белая рубашка с расстёгнутым воротом, тёмно-зелёные брюки и голые пятки. Именно белые круглые пятки придавали комизм всей обстановке.
Он вытащил из кармана купленную бутылку и поставил на стол. Левый глаз Костыля был чуть приоткрыт. Казалось, он наблюдал за Кроликом. Кролику захотелось пощекотать пятки. Неужели, после этого Костыль ещё будет его разыгрывать?
- «Ну да, вот в углу и гитара. - огляделся Кролик. - Ну же! Ванька, поднимайся!
И Кролик, бросив под ноги сумку схватил гитару:
- Эх, раз, да ещё раз!
Ваське в рыло, Ваньке в глаз!
А Володе Ильичу
В жопу толстую свечу!
Он рвал струны, орал песню, а на него глядела Маруся. Было чувство, что нужна лишь минутка, чтобы и он, и Маруся, и сам Костыль – все они пустились тут же в неудержимый весёлый пляс!
Черный дым из котельной продолжал коптить весеннее солнце. По склонам к большой воде неудержимо текли ручьи. Мальчишки городили плотины и пускали кораблики. Сделанные из газет лодки быстро намокали, но бурлящая вода все равно продолжала нести раненную флотилию., Вот одна пущенная лодочка, промокнув, осела и легла на бок. Но сильная вода крутанула и та, выпрямившись, с гордо поднятым парусом, ручьем вынеслась на большую воду.
23 марта 2010