ДОРОЖКА ОТ КОЛОДЦА ДО ПАТЕФОНА

Григорий Семёнович Шаповалов всю жизнь прожил в деревне. Красиво звалась деревня - Высокие родники. Два холма разделял по низине ручей. Холмы пологие, тягучие. Бывало, ручей перейдешь и тянешься, никак дойти не можешь. Тропинка от мостика сперва круто прыгает вверх, в весёлый березнячок, а как на дорогу свернёт, так и начинается тягун. Что с одного, что с другого холма встречают поднимающегося путника и потом ещё долго глядят вслед одинаковые жёлтые, синие и зелёные домишки – избы-пятистенки. А ручей, стеснённый холмами, чуть впереди делает правый вираж и растекается привольной водой среди луговой поймы. Особенно с левого холма хорошо видна блестящая серебром речка Песчанка. Сначала частокол плотных прибрежных кустов, в зелени которых мерцает речная вода. Другой, высокий, берег весь порос старыми, упавшими ивами; а дальше, сколько хватает глаза, плоско и далеко тянутся заречные травы; и только уже у самой линии фиолетового горизонта узкой дымчатой полоской угадывается лес. Если не знать, что там лес, то глазу кажется, как где-то очень далеко заречные, могучие травы прорастают в склонённое небо, и если долго, долго идти прямиком, попадёшь в само Царствие Небесное. На левом холме, на самой его макушке, стояла изба Григория Семёновича. Срубили её отец с дедом ещё в далеком тысяча девятьсот двадцать третьем году. За восемь десятков лет жизни дома - три раза печи перекладывали, дважды крышу перекрывали да оконные рамы раз поменяли. А стены, как вывели полуметровым кругляком, так и по сей день стоят, будто время над ними не властно.

Почитай вся жизнь позади. На будущее лето Григорию Семеновичу будет девяносто.

- Столько не живут! – подсмеивался сам над собой Григорий Семёнович, - а я вот и деда Льва, и батю, Сёмена Львовича разом пережил. Им вместе восемьдесят девять, а мне скоро девяносто. Эхе-хе! И ноги ещё крепкие, и в руках какая-никакая, а сила есть, и голова соображает, и глаза видят. Вот слуха в ушах после контузии мало осталось да спину немилосердно крючит - это есть. Но из города слуховой аппаратик привезли. Одно ухо совсем глухое, а другое, в аппарате, слышит. И от спины есть печь да крапива…

Летом рвёт дед Гриша в огороде крапиву и там же, в огороде, задрав рубашку и приспустив штаны, сам себя хлещет.

Спина и задница сперва покрывались волдырями. Теперь ничего. Маленько только щиплет. Зато после такого массажа весь разгибаешься, будто годов тридцать разом сбрасываешь. Зимой спасает печь. Протопишь, залезешь, ляжешь спиной на подстеленную овчину, сперва покряхтишь, а наутро протомившиеся косточки - младенчески свежие.

И дед, и отец, и сам Григорий Семёнович были колодезных дел мастерами. «Чтобы колодец поставить, землю надо учиться любить! – бывало, говорил отец, - В школах этому не научат. От самой земли надо учиться!» Учился Семён Львович у своего отца, а потом сына своего Гришку учил этой науке.

Пошло это ещё от деда Льва. В округе, почитай, все колодцы были его.

Колодец не прячь за домом, а ставь перед домом – была первой заповедью деда Льва: и сам хозяин с водой будет, и другой человек при нужде без воды не останется, и всякий путник попить сможет. Божия она и людям божиим должна служить.

Так и ставил колодцы дед Лев. Все его колодцы были не во дворах за заборами, а вдоль улиц перед домами. И непременно два журавлика. Когда выводили стойки над срубом, в которых вороток крепился, так концы их всегда чуть поднимались над козырьком. Из этих торчащих концов и резались журавлики - две птичьи головки, клювами смотрящие друг на друга. Григорий Семёнович запомнил на всю жизнь тот день. Отец с дедом батюшке - отцу Владимиру - в соседнем селе Рымны колодец копали. Ему тогда тринадцатый год пошёл. Тогда и вырезал своих первых журавлей Гриша. Уже на третьем метре пришёл плывун. Верхняя вода - плохая вода. Она питается тем, что всосет земля, и потому всегда мутная и пахнет гнильцой. Другой колодезник стал бы на этой воде сруб мастерить. Другой, но не отец. Нельзя делать такие колодцы. Надо плывун проходить. А вода прибывает и прибывает. Дожди прошли в сентябре сильные, да и лето было в тот год холодным. Дед Лев и он, Гришка, вёдрами на верёвках воду отчёрпывали, а отец в яме вёдра наполнял.

Вот в вёдрах с водой и песком стали попадаться куски глины. Это значило, что плывун пройден. Надо было теперь укрепить стены и перекрыть доступ в яму воды. Это самая трудная и опасная часть работы. Колодезный короб, сколоченный из красных осиновых досок, лежал приготовленный у ямы. Короб состоял из трёх двухметровых конструкций. Каждая конструкция должна быть опущена и встать пирамидкой одна на другую. Но это когда яма вырыта. А пока глубина была чуть больше трёх метров, и главная вода находилась ещё ниже под глиняным пластом. Дед пошёл, чтобы подтащить ближе сколоченные щиты, которыми временно должен перегородиться плывун. Верхнюю, осеннюю воду остановить невозможно. Она всё равно будет сочиться и, напрягая жилу, рвать препятствия.

«Природу не перешибёшь», – говорил дед Лев. Но временно это можно сделать. И вот когда такие заградительные щиты поставлены, остается времени - два часа, от силы. И надо успеть зарыться на достаточную глубину и сунуть в яму хотя бы один нижний короб. Отец быстро укрепил два спущенных щита, и Гришка с дедом снова стали энергично таскать полные ведра. Потом что-то скрипнуло и сразу же хрястнуло. Гришка хотел заглянуть в яму, но был отброшен в сторону сильной рукой деда. Дед крикнул и полез. Из дома на крик выбежали отец Владимир и матушка Елизавета Васильевна. Отца вытащили, он лежал у ямы на земле мокрый, облепленный грязью и совершенно неподвижный. Елизавета Васильевна обмывала ему лицо. Накрапывал мелкий, противный дождь. А батя был похож на вытащенный из земли старый, давно вкопанный столб. Плывун с камнями высадил щит. Щит ударил в спину отца и сбил его с ног. Сверху ударила и сразу накрыла тяжёлая, густая масса воды, песка и щебня.

На другой день дед запряг в волокушу мерина и пошёл с Гришкой в дальний лес. Там он срубил две лесины, которые лошадь притащила домой. Дома дед распустил стволы на доски и сколотил гроб. Схоронили отца на Рымнинском кладбище. Отпевал батю отец Василий.

Сколько вырыто было за большую жизнь колодцев? Пятьдесят, сто или все двести? Кто же их считал? Дед в память сына неподалёку от колодца, перед домом, посадил деревце и сладил скамейку со спинкой. Теперь это в два обхвата могучая ветвистая липа. Будто отец, поднявшийся из земли, высоко и мощно разостлал руки-ветви над домом, закрыл собою и сам дом, и всех живущих в нём от будущих бед. Привык Григорий Семёнович сидеть здесь на скамеечке. Жара или мелкий дождик - сидит седой дед под деревом. Крупные, костистые руки покойно лежат на коленях, к стволу прислонена палка, а у ног дремлет Рыжуха.

Мимо, кто в горку, кто вниз, проходят люди, здороваются. Колодцы теперь мало кому нужны. Если только для форсу. А так почитай все скважины бурят. А в Рымнах – там вообще водопровод по селу протянули. Пробурили геологи сразу десять скважин. Да таких мощных, что залить водой всю округу можно. Поставили водонапорную башню и трубы по селу, под землёй, бросили. Круглый год вода, и прямо в доме.

«Вот и выходит, - думает Григорий Семёнович, - колодцы отходят…»

С фронта ранней весной сорок четвёртого, контуженный, вернулся к матери в свой дом солдат Григорий Шаповалов. Две медали «За отвагу» красовались на выцветшей гимнастёрке. Из всего трофейного богатства он привёз иностранный патефон образца тысяча девятьсот тридцать девятого года и дюжину чёрных пластинок. В соседнем селе Рымны, где на кладбище лежали отец, дед Лев и баба Фрося, где всю войну колоколила не закрывающаяся церковь Ильи Пророка и была школа-семилетка, там же находился и один на десять окрестных деревень медпункт. Казённая, на высоком фундаменте, изба с крыльцом, сенями и двумя выбеленными комнатами. В сельсовете была лошадь с телегой для объезда подведомственных деревень, а в медпункте за коротеньким дощатым столом сидела фельдшер Варенька Берёзкина. Но Варенькой Григорий называл молодую фельдшерицу лишь в сердце своём. Конечно, единственный вернувшийся целым с войны на всю деревню, да ещё с двумя медалями Гришка, несомненно, был завидным женихом. Тридцать пять лет – мужик в самом соку. Ну и что же, что фельдшерице двадцать? Главным препятствием было совсем не это. Препятствием был председатель колхоза «Красный коммунар» Панас Тарасович Загарулько. И когда блестящий «виллес» председателя подкатывал к крыльцу медпункта, все понимали, что это не случайно. Варю Березкину два месяца как назначили после училища фельдшером в райцентр Рымны. Пятидесятивосьмилетний Панас Тарасович, председатель колхоза; участник империалистической и гражданской войны, коммунист с одна тысяча двадцать второго года, вдовец и ещё вполне крепкий мужик. Что мог противопоставить ему солдат?

А влюбился Гриша в худенькую чернобровую Вареньку с первого раза, как пришёл вставать на учёт по контузии; и влюбился, вдобавок, с первого взгляда, ибо в его запорошенные войной глаза заглянули такие ясные, с глубиной самых прозрачных и самых бездонных озёр, девичьи очи, что не усидеть бы ему на медицинском табурете, если бы не фронтовая выправка да вошедший следом в медпункт Панас Тарасович!

И тут сразу обнаружился узел, с которым надо было что-то делать. Панас Тарасович что делать знал. Увидев хлопца, он тут же предложил ему трактор и бригаду в своём колхозе - ведь близилась посевная. После этого председатель отправил солдата знакомиться со стальным конём, а сам пристально поглядел на фельдшерицу. Вряд ли от его глаз скрылся густой румянец на лице девушки и сдвинутые бровки. Но что же она могла? Действие оставалось за Гришей. Вот только какое?

Ни в какую тракторную бригаду Григорий не пошёл. Пять километров от райцентра до своей деревни шёл солдат с кипящими как в раскалённом котле мыслями. И как из котла, кроме пара, ничего не образовывалось, так и рваные, перегретые мысли только давили на черепную коробку, от чего голова была готова вот-вот рвануть осколочной полевой миной. В этот вечер в клубе в Рымнах должны были быть танцы под гармошку.

«Пойду! Отыщу! И всё скажу ей!» - решил Гриша. Придя домой, он поел что сготовила мать; наносил от колодца воды на стирку и поросёнку; поправил покосившуюся на сарае дверь; и к вечеру, переодевшись в сапоги и гимнастёрку, пошел в Рымны. По дороге купил и выпил бутылку водки. В клубе уже собрались девки, незамужние бабы и молодые вдовы. Из мужиков был Серёга - инвалид на деревяшке и ещё два нетрезвых мужика из какой-то деревни. Мужики, делая вид, что общаются друг с другом, то и дело громко ржали. При этом они нагло разглядывали девок и молодых баб. Все ждали гармониста дядю Тимошу. Гриша осмотрелся. Вареньки не было. Тут какая-то рябая девка вбежала с улицы и разводя руками сказала, что дядя Тимоша не придёт. На расспросы, почему, девка хмурила брови и повторяла:

- Выпимший… упал… лежит под лавкой…

Народ загудел. Мужики, наметив двух молодок, уже клеились к ним. Тут появилась Варенька. Она вошла, улыбнулась и, отойдя в сторонку, заговорила с высокой девкой. Гриша дождался, когда Варя заметила его. Девушка чуть кивнула, и Гриша ринулся то ли в бой, то ли в омут.

- Варвара… Федоровна… – только и смог выдавить он, подойдя.

- Вот видите, - сказала с грустью в глазах Варенька, - дядя Тимоша заболел и танцев не будет.

- Будут! – вдруг выпалил Гриша. - У меня есть патефон и пластинки! Я сейчас притащу!

- Патефон есть у Панаса Тарасовича, – сказала высокая девка. – Может, сходить к нему?

- Зачем нам этот Панас!? Я мигом! Подождёшь? – и Гриша только тут, прямо и всем сердцем, взглянул девушке в глаза.

Как же она тогда тихо улыбнулась! Эта улыбка, спустя даже полвека, Григорию Семёновичу при воспоминании греет душу и бередит уже слабое сердце!

- Эх, ма! - вздыхает теперь, на скамеечке, Григорий Семёнович. А там, в сельском клубе она улыбнулась, и Гриша полетел… И разве имело какое-то значение, что в оба конца беглого ходу было не меньше десяти верст? Когда через час Гришка, хрипя как взмыленный конь, в стоптанных сапогах, в мокрой от пота гимнастёрке и с патефоном в руках подбежал к клубу, на дверях уже висел тяжёлый амбарный замок. «Что? Почему? Как же это?» – рвались из груди слова. Он тряс замок, заглядывал в окна, беспомощно оглядывался, не желая понимать, что всё кончилось. Что теперь делать?

Он не знал. Да и что в этой ситуации можно сделать? Ведь ему нужна была только она! Идти её искать? Но где её дом? Где она живёт? Бегать по селу с патефоном и с бешеными глазами навыкате просто уже не было сил. И Гриша сел под стеной клуба, бросив голову на руки. А у ног стоял лакированный чемоданчик и холщовый мешок с десятком пластинок. Если б он не был так взволнован, то наверняка заметил бы слабый огонёк в окошке медпункта. Но Гриша сидел и, сильно сжимая веки, кусал нижнюю губу. А в медпункте за дощатым столом при свете керосинки фельдшер Варвара Фёдоровна читала книгу. В одиннадцать часов она погасила свет и заперла медпункт. Проходя мимо клуба, девушка разглядела, что кто-то сидит под окном. Она подошла ближе и узнала парня. Солдат спал, когда тёплая рука бережно легла ему на голову.

- Мама! – ещё барахтаясь в полусне, проговорил Гришка.

А патефон всё же пригодился, да ещё как! Его маленькое патефонное нутро с пружинным механизмом, с иглой и звукоснимающим устройством трудилось целую неделю на свадьбе солдата Гриши и фельдшерицы Вари.

- Здравствуйте Григорий Семёнович, - голос вывел старика из задумчивости. Перед калиткой стоял среднего роста, коренастый человек. Глаза скрыты под козырьком спортивной кепки. Белая тенниска обозначала округлость мягкого живота. Ниже шли обрубанные, ниже колен штаны.

Григорий Семёнович поднял руку и приветственно махнул. Человек был незнакомый. Да мало ли сейчас тут всякого люда бродит? Одних дачников из Москвы летом наезжает полдеревни.

- Можно войти? – более по губам и выражению лица понял Григорий Семёнович. Мужчина взялся уже за щеколду калитки и лишь ожидал подтверждения от старика.

- Что же, - сказал Григорий Семенович, - заходи, коли пришёл.

- Константин, - протянув руку, сказал мужчина.

- Ну, садись, милый, - пожал мягкую, пухлую ладонь старик.

- Курите? - и Константин пододвинул открытую пачку.

- Нет. Мои папиросы все прокурены. Кури сам.

- Не курите - это правильно. Я пока бросить не могу, - закуривая, стал говорить Константин, - а я к вам по делу. Мне порекомендовал вас Александр. Знаете такого?

Григорий Семёнович взял палку и теперь ею щекотал брюхо распластавшейся под лавкой Рыжухи. Когда в калитке появился гость, собака напряглась. Рыжуха рычала, кося глаз на деда. Но почувствовав спокойствие хозяина, вновь забралась под лавку, и по сандалии старика обувной щеткой заскользил её хвост.

- Хренова дочка! – улыбаясь, проговорил старик.

- Что вы сказали? - спросил гость.

- Рыжуха моя, дурёха! Глянь, как хвостом чешет.

«Старик глухой», – отметил Константин и повторил громче.

- Как, говоришь, Александр? Нет, такого, кажись, не припомню. Может, и знаю да память старая стала.

- Как же? – удивился пришедший, - а он сказал, что ученик ваш.

- Ученики теперь по школам сидят, а я, старый, чему научить могу?

«Что-то старый пургу гонит, – глядя на улыбающегося старика, прикидывал гость. - Или впрямь впал в глубокий маразм?»

- Вы разве его не учили колодцы строить? - громко, членораздельно, как для слабоумного, почти по слогам, стал выговаривать слова Константин.

- Колодцы учу строить? Есть у меня один паренёк. Кличут его Саньком.

- Значит, Александр?

- Какой Александр? Санёк, говорю же тебе.

- Ну, хорошо, что хоть вспомнили, – облегчённо вздохнул Константин.

- Да ты, мил человек, хочешь чего?

- Колодец, батя, я хочу строить. И хочу вас в качестве консультанта пригласить. Мне во всей деревне на вас указывают. И ваш Санёк работу выполнить берётся, если вы его, так сказать, благословите и место укажите.

- А чего Санька благословлять? Малый он смышлёный, колодцев много накопал. И места знает как выбирать.

- Так-то так, - более настойчиво стал говорить гость, - работу я ему поручил. Его у вас в деревне рекомендуют. Но всё же мне хотелось, чтобы вы глянули на участок. Я вас не обижу.

- Э, милый, меня обижай не обижай - я уже такой засушенный пень, что никакая обида меня не возьмет. А деньги - так на что мне они?

- У меня сейчас работают хорошие рабочие. Я попрошу их, они вам крышу перекроют или забор поправят. Сделают, что скажёте.

- Ладно… Сговоримся… А где твой дом?

- За ручьём, у берёзовой рощи.

- Это там, где теперь стройка идёт?

- Да, там, – удовлетворённо кивнул Константин.

- Завтра утром приду, погляжу. Только я места под колодцы мечу перед домами.

- Это как? – не понял Константин.

- Да перед домом. Вот как у меня, – и старик палкой указал на колодец за липой.

- Нет. Зачем мне на улице колодец? Мне он нужен во дворе. У меня мощёный внутренний дворик, и там хочу, чтобы был колодец! - улыбался круглым лицом Константин - и улыбался щербатым ртом старик.

- Ну, так договорились? Хотите, могу за вами машину прислать?

- Утром завтра приду.

Константин поднялся и, попрощавшись, вышел. Он подошёл к колодцу и заглянул.

- А водичка у вас мутная! – крикнул он. - Чистить надо...

- Будь здоров! – махнул рукой Григорий Семёнович.

Вечером зашёл к старику Санёк.

- Ну что, дядь Гриша, уже на печку залез? - остановившись в дверях, пробасил он. Дед приподнял с кровати голову. «Неужто, клюкнул?» – подумал он и уже потом, спуская мосластые ноги на пол, сказал:

- Экий ты, Санёк, дурень, коли кровати от печи отличить не можешь.

- Да ведь я так фигурально выражаюсь, - Санёк переступил порог, подошёл к столу и сел на табуретку. Он смотрел, как тяжело дед слазит с кровати, какие у него худые, с выступившими синими жилами, ноги и мрачные глаза.

«Дед недоволен чем-то», – сообразил он и потому намеренно развязнее сказал:

- А меня зовут, тут, колодец копать!

Старик уже всунул ноги в коротенькие валенные чуйки, и теперь стоял у кровати. Сильно болела спина, будто кто перешиб ломом.

- Я говорю, колодец зовут меня копать! – громче повторил Санёк.

- Слышу, не глухой! Чего орёшь? Колодец копать - не бабу ебать. Тут мозги сухие нужны.

Малый понял намёк.

- А что? Мозги мои сухие, - как нашкодивший кот стал оправдываться Санёк. Старик подошел к столу и остро заглянул малому в глаза.

- Сухие, говоришь? А керосином пахнет.

- Ну, не веришь? Хочешь, дыхну?- засуетился Санёк. Он действительно заглянул к приехавшему из города Федьке Барабанову. У Федьки дочка родилась. Две рюмашки опрокинул за то и закусил хорошо. Пахнуть не должно. С Федькой Барабановым Санёк в школу ходил; подростками покуривать вместе стали; потом винишком баловаться приучились; в клубе, на танцах, девок вместе тискали. Федьку в армию забрили, а Санёк с плоскостопием да бронхиальной астмой потёрся в пределах разлагающегося колхоза, по случаю спёр машину с комбикормом и сел на те же два года. В девяносто пятом оба бритых снова показались в деревне. Лихое время катилось тогда по стране. Мозги народа словно вирусом охватила лихорадка. Россия, забыв сама себя, бросилась отчаянно во все тяжкие! Была одна примета, по которой узнавался многий тогдашний человек, - глаза. Точнее, не сами глаза, а то, как и куда ими человек глядел. Появился стойкий, шальной металлический блеск. И настроенные на металл глаза уже не хотели смотреть прямо. Они научились цепко шарить по закоулкам жизни; в чужих карманах; выискивая, где что плохо лежит. А лежало, как выяснялось, всё и везде плохо. Оттого и стало развиваться в народе стойкое косоглазие. Первым между друзей стал косить Санёк. Его новый взгляд простирался мимо человека, мимо собственного дома, мимо родной деревни. Тогда и решили друзья вместе ехать в Москву за длинным рублём.

- Пиздец колхозу, деревне и советской власти! - сказали оба и рванули в новую жизнь! От колыбели рос Санька байструком. Его мамка, Зинка Потапова, деревенская молодка, привезла с севера, где работала маляром. Привезла ребятёнка и мужа. Недолго побыл с ней муженёк. Поехал дальше к югу счастье искать. Зинка пометалась туда-сюда… В Анапу на год жить уезжала. Вернулась и «горькую» стала попивать. Взял тогда мальца Григорий Семёнович в подмастерья. Летом стали вместе по деревням ездить колодцы копать. За пяток лет малый вытянулся, подрос и делу колодезному выучился. Мог уже сам и место нужное отыскать, и не хуже Григория Семёновича чутьё земное развил в себе. Нюхать по-особенному землю умел. Нагибался, словно кланялся земле,; ухо прикладывал, на зуб пробовал,; в пальцах комья перекатывал. И всегда точно определял глубину жилы. Даже потом, в тюрьме, дело это спасало его.

- Двадцать колодцев вырыл, дед! – похвалялся вернувшийся Санёк, будто на конкурсе знатных колодезников побывал. А пути столичные у Санька с Федькой разошлись. Федька как-то быстро тогда из Москвы вернулся. На вопросы не отвечал, больше отмалчивался, только рукой махал, будто чёрта невидимого отгонял. Потом скоро женился. Верку бухгалтера в райцентре нашёл. Сперва тут, у матери жили. А как в райцентре дом отстроили, так туда уехали. Дом с газом, тёплый туалет и вода с подогревом круглый год. А Санёк тогда на три года в Москве застрял. Поначалу приезжал, матери продукты закупал, крышу починил. А потом пропал.

«Может, и не в Москве был, а ещё где… «- продолжал думать свою думу Григорий Семёнович. Им с Варей своих деток Господь не привёл. Как поженились в сорок четвёртом, года три ничего не получалось. А в начале сорок восьмого Варенька понесла. Сама маленькая, худенькая, и животик едва заметен. Работать продолжала в медпункте. Как-то в марте пришлось ехать в Устюжное. Край района - двадцать восемь вЁрст по талому снегу. Ребёнок с гнойным отёком горла. Туда лошадка скоро довезла. Трубкой отсасывала, сплёвывала в чашку гной Варвара Фёдоровна. Ребёнка надо было срочно вести в больницу. До Рымн возвращались на лошадке. Лошадка старая, беззубая, в горку и пустую телегу едва тащит. В телегу посадила мамашу с укутанным дитём. Под колёсами снег рыхлый. Варенька рядом с телегой все двадцать вёрст шла. А как стали ручей переезжать, лошадь воду перешла и встала. Варя на одном берегу, лошадь на другом, а телега с дитём и мамашей в воде.

- Стегни её! – крикнула Варя. Мамаша вожжи не взяла, лишь палкой по хребту животину огрела. Коняга напряглась, рванула и вытащила телегу. А когда телега кривилась да скрипела, вытаскивая колеса из студёной грязи, слетела медицинская сумка. А в ней всё - и инструменты, и документы, и лекарства. Бросилась Варя в воду. И потом три версты мокрая, дрожащая шла за телегой. Ребёночка в больнице выходили, а Варя слегла с воспалением лёгких. Потом пошло воспаление всей её женской части, была тяжёлая операция, и с тех пор детей у них уже не было.

Двенадцать лет, как схоронил старик свою Вареньку, шестьдесят шесть годов жизни было ей. Лежит она на кладбище в Рымнах рядом с дедом Львом, отцом и матерью Григория Семёновича.

«Там моя вся семья, задержался я тут. К ним пора…» - такие мысли смешали уже давно дни и ночи Григория Семёновича. Вот и теперь стоит он, опершись узловатыми руками на круглый фанерный стол. Перед ним сидит его Санёк. И видит дед, что клюкнул парень. А ведь нельзя ему капли в рот брать. И завестись может, и здоровье слабое. Грудью кашляет, и дыхалка скрипит, задыхаться начинает. Говорит, что это аллергия. А дед знает, что водка всему причина. Пока не пьёт - дышать может. А как пойдёт «черный пьян», то и кожей и рожей малый чернеет, и воздух ртом ловить начинает. Воздуха у них в деревне – дышать не передышать, а глотнуть не может. Вот такие дела!

- Халтурку мне хозяин-москвичок подогнал, – начинает рассказывать Санёк. Старик уже знает: когда малый переходит на блатную феню - это нехороший знак, к запою. - Он там уже кольца купил и кирпич завез. Прикинь хочет кирпичный верх мастерить. А цепочка на вороток и ведро с ковшом - серебряные!

- Ну, да? Неуж, впрямь серебряные? – не верит старик. Он отодвигает стул и садится напротив.

- Божусь! Зуб даю! Сам видел! – начинает горячиться парень.

- Да на что ему вёдра серебряные? Воду можно и простым черпать...

- Дед, ты не въезжаешь! Серебро имеет способность к заряжанию воды. Сечёшь? Опустил на серебряной цепочке серебряное ведёрко, и пока тянешь вверх вороток, водичка из обычной становится посеребренной. Пользительно для здоровья!

- Сто лет хотят прожить, что ли? - пожимает плечами старик.

- Не сто, а двести, – хохочет парень, - стольник ты и без серебряных ведёрок почти намотал! А они хотят двести!

- Зачем? – пристально глядит в глаза Санька старик, - ты где выпил?

- К Федьке зашёл. Он вчера с Веркой приехал. У них месяц назад дочка родилась. Между прочим, зовёт меня крестить.

- Нельзя тебе, Саня, пить! Куда она тебя заводит, сам знаешь, и дыхалка плохая. Забыл, как по осени прихватило?

Санёк хорошо помнил, как хватал пересохшими губами сладкий, густой воздух. Хватал, и ухватить не мог. Не брали лёгкие. Упал и синеть начал. Дед тогда целую ампулу ему в задницу всадил… Уже не в первый раз такое случается. Острая форма. Пить категорически нельзя. А он не просто пьёт, а одолевает малого «чёрный пьян». Так старухи в деревне называют болезнь от водки. Являться начинает «чёрный пьян». Трезвому его не видать, а пьяный видит. Будто друг, товарищ какой в дом зашёл. Садится рядом, выпивает, разговаривает, в магазин за бутылкой просит сходить. Иной раз в образе молодой, красивой бабы приходит. Тогда совсем пропадает человек. К мужикам является бабами «чёрный пьян». Запрётся парень в избе, даже родителей может прогнать. Водки накупит и гуляет с ней. Из избы сначала слышны разговоры и музыка с пением, а потом, дня через три-четыре, наступает тишина. Это «чёрный пьян» берётся за своё дело. Начинает он чернить тело и душу бедняге. Чёрным становится лицом и телом человек... Но ещё можно вытащить бедолагу из лап «чёрного пьяна». А как нутро почернеет, то это уже смерть. Говорят, что от водки сгорел. А это «чёрный пьян» забрал.

Знал все это дед и за Саньком. Чего уж там от самого себя таить. Любил Григорий Семёнович непутёвого малого как сына или внука, если по возрасту ровнять. Мать родная не любила, а он любил. Мать Зинка - та сама погибала. Изба их давно пустой и холодной стояла. Зимой не каждый день печь топили. Две кровати, разделённые перегородкой; старый продавленный диван, заваленный грязным и вонючим тряпьём; на кухне по углам паутина и плесень да годами немытые чашки и чёрные сковородки. Весной кое-как полугнилую картоху в землю покидают, а осенью кое-что сумеют накопать - тем и живут. Зинка на инвалидности по почкам. С почты ей каждый месяц деньги приходят. И Саньку надо бы давно справку оформить по астме. Но не идёт. Гордый!

- Мне, дед, двадцать семь лет! Какой я инвалид? Мне ещё жениться надо!

- Жениться ему надо! – ворчит сам с собой по ночам, в кровати, старик. - Не жениться, а пить сначала надо бросить!

- …Тебя хозяин зовёт, чтобы ты место указал и всей колодезной стройкой руководил, – хихикает Санёк. - Мы с Андрюхой всё выкопаем и поставим, а тебе честь, почёт и денюшка на карман.

- Да на что мне твоя денюшка? На гроб и похороны отложил.

- Ну, денег не хочешь - они могут крышу поправить или чего надо в доме отремонтировать. У него там целая кодла негров вкалывает!

- Ты, значит, в негры уже подался?

- Нет. У нас особый разговор. Он каменный колодец делает. Ты для форсу ему нужен.

- Как это - для форсу?

- Ну, как-как! Ты кто у нас? Ты самый главный на всю округу… Да что там округа - на всю область, даже на всю страну известный мастер! Про тебя и газеты писали, и телик показывал. Разве забыл, как приезжали из Москвы телевизионщики? Потом по первому каналу показали! На всю Россию прославился!

- Было дело! – согласно кивнул Григорий Семёнович. Он помнил, как пошли отовсюду к нему письма! Чего только не писали! И советы всякие просили. И звали, приглашали, и работу предлагали, и самого писать просили, и потом какие-то из области ребятишки приезжали, записывали его рассказы. А одна, из города Сочи, даже звала к себе жить! Он тогда два года как схоронил свою Вареньку, и сил было больше чем теперь. Ответил он Елене Николаевне письмом, написал про себя и про жизнь свою. А она взяла и сама приехала. Говорит, поехали, Григорий Семёнович к тёплому морю. Помоложе она была его Вареньки и ладная такая! Рыпнулось тогда сердце Григория Семёновича. Уж больно сладкую и покойную жизнь рисовала Елена Николаевна: и море, и тёплый песочек, и много солнышка, и мандарины с лаврушкой на улицах просто растут.

- Но куда я от семьи своей поеду? Вся она тут, на кладбище. И мне надо быть тут, - только и ответить смог он хорошей женщине. А про главное сказать - не сказал. Главным для него был - Санёк. Для кладбищенских память нужна, а за парнем пригляд.

- Ты, дед, походишь у него с важным лицом. И хозяина ублажишь, и себе заработаешь, и мне подсобишь. Как-никак, я твой ученик.

«Разве же ученик ты мне? – сидит и глядит на парня Григорий Семёнович, - сродник ты мне первый и единственный! За сына люблю тебя, охламона!» Разве такое вслух скажешь? Да и надо ли всё, что в душе живёт обнаруживать? Кому надо, тот всё и так поймет, а кто не поймёт - тому Бог судья!

- Был он у меня сегодня, твой хозяин, – сказал Григорий Семёнович, - обещал я ему завтра придти.

- Придёшь?

- Приду. Утром заходи, вместе пойдём.

На том разговор и кончился.

- Поставь чайник, попьём чайку. В холодильнике сыр и масло возьми.

Саня встал и, выйдя в кухню, загремел там чайником.

- Что это за чемоданчик? – услышал голос парня Григорий Семёнович. Шаркая чунями, старик прошёл в кухню.

- А, это? Это - патефон.

- Патефон? – нарезая хлеб на бутерброды, удивился Санёк.

- С войны привез. Трофейный!

- Это что, музыка такая?

- Ещё какая, музыка! – и глаза Григория Семёновича заблестели. - Германский аппарат! Ключиком подкручиваешь пружинку, и пластинка играет. Всю нашу свадьбу обслужил, трудяга! - и Григорий Семёнович, подойдя к столику, ласково провёл сухой ладонью по чёрному лакированному корпусу.

- Что, и теперь работает? - подсаживаясь к столику, заинтересованно стал разглядывать чемоданчик Санёк.

- А чего ему будет? Германского качества машина!

- Это как магнитофон с большими катушками?

- Какой магнитофон? Патефон, говорю же!

- Патефон, магнитофон – какая, чёрт, разница? Или ты хочешь сказать, что эта штука такая… с большой трубой? Где же тогда труба?

- Эх ты, дурень! С трубой - это граммофон. А без трубы - это патефон!

- Значит, проигрыватель? Пластинки крутить?

- Ну да, пластинки.

- А что, у тебя и пластинки есть?

- Да, были где-то. Я давно его не пробовал. А вот вчера решил достать, да поглядеть в каком состоянии.

- Что, ретро-дискотеку на всю деревню закатим? А, дед?

- Да хрен бы тебе! Говорю же, хочу механику просмотреть. Может, что подремонтировать или подмазать надо.

- А потом бабульку какую-нибудь заманишь! Туда-сюда! Пластиночки, чаёк, музычка! А, дед? Вижу, вижу, как глазёнки-то заблестели! – смачно чавкая, пережёвывал хлеб с сыром и запивал чаем Саня. – Ну, ладно, дед, бывай до завтра! - поднимаясь из-за стола, попрощался парень, - завтра утром зайду. Смотри, не проспи!

Григорий Семёнович глядел в окошко за парнем. Тот запер калитку, глянул в окно на старика, потом в нерешительности чуть потоптался на дороге и направился к своему дому.

«Главное, чтобы с катушек парень не съехал, – подумал дед, - а там работа завертит его и может, пронесёт нечистую. Дёрнул же чёрт приехать этого Федьку! Девочка у него родилась! Ну и сидел бы с ней у себя в городе. Чего шататься?»

Потом Григорий Семёнович пододвинул чемоданчик и, положив его, аккуратно нажал на рифлёную металлическую защёлку. Защелка послушно отскочила и старик торжественно, как что-то очень дорогое и почти священное, поднял крышку. Металлический стержень, на который одевается пластинка; тонкий резиновый коврик; лапка с иглой и со звукоснимателем; два рычажка; сбоку выдвижные ящики. В одном - запасные иглы. И ящичек с ключом от завода пружины. Григорий Семёнович, осмотрев ящички, снова их затворил. Потом тряпочкой отёр пыль с лапки, с резинового коврика и с внутренней стороны крышки. Хотелось проверить на действие пружину. Но усталость и сильная слабость одолевали. Он опустил крышку и, заперев дверь, пошёл спать.

Утро было пасмурным и свежим.

Часы показывали без пяти шесть. Старик встал и, накинув фуфайку, пошёл во двор, по нужде. Вернувшись, поджёг горелку и поставил чайник. Поджидая, пока закипит вода, сидел за столом. Перед ним был патефон, а на стене висел отрывной календарь с числом - двенадцатое августа. Старик встал и оторвал листок.

Илья Пророк десять дней как нассал в поток и с неба солнце уволок! - разглядывая утреннее небо в окно, прошамкал старик. Было пасмурно, но всё же солнце должно появиться. Теперь причиной мрачности мыслей Григория Семёновича был Санька.

«Если не придёт, - думал старик,- значит, загудел, гадёныш!» Но тут же скрипнула калитка, и по дорожке к дому быстро прошёл Санёк. «Кажись тверёзый», – поднимаясь, чтобы достать хлеб, сыр и масло, успел подумать старик. Они наспех позавтракали и пошли. По дороге прицепилась Рыжуха. Она чёрт знает откуда выскочила, но теперь бежала так спокойно и уверенно, будто всю ночь провела, охраняя дом старика, и теперь продолжая нести службу, провожает его.

- Ух, шлёндра! - замахнулся на Рыжуху дед. Но собака даже ухом не повела, лишь чуть больше скосила на него левый глаз.

- Как там мать? - уже подходя к ручью, спросил парня старик.

- А чего ей? Спит. Я вчера про серебряное ведро, про цепочку и про ковшик рассказал… Она смеялась, но кажись, не поверила! – шагая по кладням, громко говорил Саня. Между холмов в низине его бас тяжело рвал хрусталь раннего утра. - Я говорю, что сам видел, а она смеётся. Чудно, как в сказке!

- Конечно, как в сказке, кто же из серебряных вёдер воду в нашей жизни пьёт?

- Так и ты не веришь? Как придём, я попрошу, чтобы Константин Петрович показал, – и Санёк начал бодро насвистывать.

В березняк, куда прыгнула тропинка, они не пошли, а свернули направо.

- Здесь ближе, – вступая в тяжёлую, росистую траву, сказал Санёк. Старик и парень пошли по кромке, где луговая трава примыкала к роще. Обогнув березнячок, они оказались нос к носу с огромным краснокирпичным кубом. Два этажа на поднятом с узкими окошками цокольном фундаменте, с высоким крыльцом и под черепичной крышей. Всю эту махину венчали две побелённые трубы.

- Ух, ты! Ну и домина! – вздохнул Григорий Семнович. – Куда перед этим наши лачуги! Сколько же дров нужно, чтобы протопить эту зверюгу?

- У него в подвале автономная котельная и по всему дому трубы с батареями проложены.

- Знатно! А топит чем?

- Можно углем или электричеством.

- Дорогая, должно быть, зараза.

- А чего ему? Денег лопатой рубит, видишь, какой забор ставит?

Забор был под стать дому: ленточный фундамент с кирпичной кладкой и с промежуточными высокими, в два метра, кирпичными столбами, между которыми морёного дуба щиты. Дед остановился и стал оглядываться.

- Чего, старый, застрял? – обернулся Санёк.

- Да гляжу, где колодец рыть придётся.

- Так ведь не здесь колодец, а во дворе. Я же тебе говорил.

- Нельзя во дворе. Не положено. Вода общая, значит, и пользовать её надо сообща. Как иначе?

- Ты, дед, лысого не лепи! – взъерошился Санёк, - ему твоя философия по барабану! Это мы с тобой знаем, а ему во дворе надо. Понимаешь?

Тут отворилась высокая, глухая калитка, и навстречу вышел вчерашний гость. Следом выскочила громадная чёрная псина и со знанием дела тут же прицелилась на чужаков.

- Фу, Карра! – скомандовал Константин. - Постойте минутку, - крикнул он старику и Саньку. - Карра должна вас обнюхать.

- Стой! – продублировал команду хозяина Санёк. Они остановились, а псина, уже без злобы, но настороженно подбежала и обнюхала.

- Гуляй! – дал команду собаке Константин и подошёл.

- Здравствуйте, спасибо, что пришли. Пойдёмте, двор посмотрим.

Может, Санёк и прав? – размышлял старик. - Времена теперь другие настали. Вон, какие крепости строят! Мы на фронте такие блиндажи с пушками да гранатами брали. Да и улицы здесь уже нет никакой. Построился в стороне, на отшибе. Деревня вся для него сбоку. А, хай его!

Во дворе, окружённом кирпичными постройками, они остановились. Мимо быстро ходили загорелые, крепкие, чернявые люди. Они кудахтали на каком-то птичьем языке. «Должно быть, те самые негры», – подумал старик.

- Где-нибудь здесь, – и Константин Петрович очертил рукой центр дворового пространства, - как вы считаете, Григорий Семёнович, можно?

- Можно оно-то можно, - почесал затылок старик, - а вы хотите непременно здесь?

- А вы что предлагаете?

- Может, перед домом, как принято?

- Кем и где, простите, принято? - Константин Петрович улыбался. Было видно, как ему хорошо от того, что он крепок и достаточно ещё молод; что теперь свежее, бодрое утро; что он хозяин и этого дома, и этих бегающих тут людей, и всей жизни; что просто он здоров и не страдает утренними запорами. - Я хочу, уважаемый Григорий Семёнович, чтобы вы меня раз и навсегда хорошо и правильно поняли, - в калитку вбежала псина, Константин Петрович, жёстко скомандовал: «Место, Карра!» - и с прежней улыбкой продолжил, снова обращаясь к старику: - Мне близки и нравятся эти места, и я решил здесь построиться. В традиции и условности вашего деревенского уклада я не вмешиваюсь и, не дай Бог не стремлюсь что-либо менять. Но на своей земле, которую я купил, думаю, что волен делать, что хочу. Вы согласны, я надеюсь? - Санёк, а вслед за ним и старик, кивнули. - Ну и славно! Так вот, я хочу здесь выстроить колодец, настоящий, со вкусной водой.

- Что ж, - снова, зачем-то огляделся дед, - хозяин-барин, а вода - она тут везде. Можно и тут… - Григорий Семёнович указал в центр площади, где было расчищено пространство и вбит железный кол.

- Вы уверены, что здесь найдём воду?

- Уверен, милый. Десять метров копать придётся, - и старик поглядел на Санька. «Как, осилишь?» – спрашивали глаза деда.

- Не меньше, - кивнул Санёк. - Помнишь, Казаковым копали, они чуть повыше живут, с той стороны холма, ближе к реке - так у них двенадцать колец я поставил.

- Копать когда начнёте? – спросил хозяин.

- А за Андрюхой схожу - и сразу начнём.

- Ты тут осмотрись пока, я домой пойду и к Андрюхе зайду, - сказал старик. - Чего тебе бегать туда-сюда? Ты же с ним уже разговор имел?

- Да, конечно! Он ждёт, как позову.

- Ну и ладненько, - удовлетворённо кивнул Константин Петрович. - С тобой, Саня, мы обо всём договорились. Плачу я тебе, а ты уж там сам, кому сколько дашь, это твоё дело. К вам, Григорий Семёнович, я сегодня ближе к вечерку подъеду. Ну, с Богом, как говорится! - Константин Петрович повернулся и тут же стал давать распоряжения рабочим.

- Ну, паря. Давай. Человек он деловой - это хорошо. Дело сладишь, денег заработаешь, матери поможешь, дом поправишь… Тут будет плывун, - и старик ковырнул носком сапога землю близко к земле. Потом, метрах на пяти, ещё один. Ставь крепкую опалубку и пусть эти вам воду откачивать помогают. Два, а то и три насоса понадобится. Есть? Проверить каждый надо. Пока я Андрюху вызываю, ты сам насосы и шланги проверь. Место, сам видишь здесь цивильное, значит, грунт возить на тачках за забор придётся. Опять же, с хозяином это обсуди, есть ли тачки, куда вывозить и кто это делать будет. Плывун тот может оказаться текучим, с сильным ручьём. Если так будет, дня три придётся воду откачивать. Укрепить надо опалубку получше. Завалить может. Плывун быстро проходи. Там должен пойти твёрдый грунт, зелёная или голубая глина, узнаешь. И потом щебень. Если на жилу не наткнёшься, то рой до следующей глины. Но это уже будет за десять метров. Вторая глина до метра в толщину бывает. Пройдёшь её. И вот там наша, настоящая водица!

- Да знаю я всё! – отмахнулся Санёк. - Почитай весь этот холм изрыли с тобой, - хотя парень кочевряжился, но старик видел, как внимательно слушал он его слова.

- Ладно. Знаю, что знаешь. Давай, начинай. С Богом! - старик дёрнул парня за кончик уха.

- А журавлик нужен? - спросил Санёк.

- А пёс его знает. Сам решай, - и старик поискал глазами Константина Петровича. Тот как раз вышел на улицу.

- Константин Петрович, - выйдя из калитки, старик отозвал в сторонку хозяина.

- Ты, мил человек, исполни мою просьбу. Парень мой дело хорошо знает. Я про твою землю всё рассказал. А ты ему пока денег не давай. Дело пусть сделает, потом дашь. Слаб он у меня на это дело… - и старик указательным пальцем правой руки почесал свой громадный, как яблоко, кадык.

- Ладно, Григорий Семёнович, базара нет. Хорошо, что предупредили.

Потом, когда старик возвращался домой, захотелось ему, чтобы колодец, который начнёт копать Санёк, вышел бы самым лучшим из всех, сколько их приходилось рыть. Почему такая мысль вдруг пришла ему в голову? Ведь всё, что старик делал в жизни, он всегда делал только так, как следовало делать, то есть, по уму, как самого учили. И Санёк, в этом смысле, по правде работает. Запить может, буянить может, украсть даже может, а соврать в работе не может. В последнем старик был уверен, как в себе. Может, такая радость овладела стариком оттого, что он шёл теперь и видел, как над холмом из-за реки вставало крупное, ленивое на тепло августовское солнце, распевались в лугу птицы, пастух Серёга гнал деревенское стадо на выпас… Сам наступающий день обещал за собой что-то неуловимо хорошее; и начинала звенеть единственно оставшаяся струнка в душе, от мелодии которой хотелось жить!

- Это ещё жизнь радует меня! – шёл и думал старик.

Вечером старик задумал истопить баню.

«Сам попарюсь, - решил он, - спина уж больно разболелась, да и малого погрею после работы. Он любит дедов пар!»

Григорий Семёнович рассчитал так: к десяти там должны закончить. Стало быть, к десяти и баню надо сделать. Уже в семь часов он стал подтаскивать дровишки. Выбирал самые сухие, берёзовые чушки. Когда сделал первую закладку, приехал Константин Петрович.

- Баню топите? Это хорошо. Я баню тоже люблю, хотя пока нет ни минутки свободного времени. Вот срочно вызывают … Завтра на заре в Москву еду. Вы, Григорий Семёнович, на эти день-два приходите ко мне… Отказу вам ни в чём не будет - покушать или отдохнуть, там… А вы уж и за своими ребятками приглядите, совет может понадобиться. Кстати, сколько вы хотите за ваши услуги?

- Да какие там услуги! Мы, знаешь, как до войны колодцы рыли? Собрались мужики - и за день вырыли, сначала одному, потом другому, третьему... Какая тут может быть услуга? Ты лучше моего малого не обидь, вот и услуга будет.

- Хорошо. Договорились. Я вашу мысль понял. Не обижу. А вы завтра подходите. До свидания.

- Малому передайте, как закончит - пусть париться приходит! - в уходящую спину прокричал дед.

«Как у них теперь всё просто: пришёл, вопрос задал, ответ получил и ушёл. И весь разговор!» - глядя на отъезжающую большую машину, думал старик.

К десяти часам баня была готова. Печь протоплена и заслонки закрыты; вода для помывки нагрета; два веника - берёзовый и дубовый - замочены, а малый всё не шёл. Пол-одиннадцатого старик разделся и полез в парную. Усевшись поудобнее на лавке и отряхнув веники, он стал осторожно, едва касаясь тела, охаживать себя. Тут что-то загремело в предбаннике. «Малый, что ли, ломится?» – успел подумать дед, как тут же дверь в парную распахнулась, и на пороге выросла фигура Константина Петровича.

- Где он? - раздался на всю баню крик. Старик от неожиданности, как развёл руки с вениками, так и замер в этой смешной позе.

- Ты что, оглох? Не слышишь, что тебя спрашивают? Где твой ублюдок?

И тут старик понял: случилось что-то страшное. Зазвенела и тут же лопнула так хорошо начавшая играть сегодня струнка его жизни.

- Осмотрите дом, эту чёртову баню и все сараи! – кричал уже кому-то в предбаннике «хозяин жизни».

Старик спустился с лавки, вышел в предбанник. Тут никого не было. Он слышал, как по участку и в доме бегают люди. Старик натянул штаны и рубаху.

- Где он живет? - вбегая в предбанник и хватая старика за рубаху, продолжал кричать вчерашний гость.

- Да что случилось? Ты путём объясни, мил человек!

- Тамбовский вор вам мил-человек! – отрывисто бросал словами Константин Петрович, - твой ублюдок срубил с меня весь аванс, да ещё ковш спёр! Где он? Где его дом?

- По улице вверх, справа предпоследний, зелёный.

- Слышали? Мигом туда! - бросил приказ в темноту хозяин. Тут же взвыла и рванулась машина.

- Ковш, между прочим, из чистого серебра, да ещё старинной работы! Всю вашу деревню грёбанную с потрохами за него купить можно, и еще куча бабла останется! Ты это, дед, понимаешь?

Старик отошел в сторонку и сел на приступок. Что он мог сказать разъярённому хаму? Было ясно, что его Санька что-то очень нехорошее натворил.

- Зачем ты денег ему дал? Я же тебя просил… - одними губами, из последних сил, бормотал старик. Его никто не услышал. Вернулась машина. Кто-то подскочил к хозяину. Старик расслышал лишь обрывки фраз: «…там нет… пьяная баба… обыскали…»

- Его дома нет, – снова подошёл к старику Константин Петрович. - Где он может быть? - голос его был уже ровным, хотя чувствовалось сильное волнение и сдерживаемое напряжение.

- Кто же его, охламона, знает? Деньги получил, и мозги отказали!

- Может, у кого сидит? Вы должны знать его дружков!

- А Андрюха где? – спросил старик.

- И этого козла тоже нигде нет. Вдвоем зарылись куда-то!

- Может, в Рымны поехали? Там, сказывали, кабак недавно открыли. Может, туда…

- Баба есть у него?

- Есть, кажись, молодка…

- Где живёт? Звать как?- не унимался Константин Петрович.

- Ты меня пытаешь, как немец в войну пытал! – только и успел сказать старик. От сильного удара в грудь он повалился под отцовскую липу.

- Я тебе дам, немец! Я тебя за яйца подвешу, если ты хоть словом спиздел! Едем в Рымны! - и вся шобла, заскочив в машину, тут же отчалила. Старик поднялся и пошёл в дом. В кухне и дальше, в горнице горел свет. Вся немудрёная утварь и вещи были сброшены, растрёпаны и перевёрнуты. У телевизора на полу лежала разбитая статуэтка. Это была сделанная из кисловодского фарфора обнажённая девушка.

Девушка стояла, подняв над головой руки. Её Григорий Семёнович купил, когда они с Варварой Фёдоровной первый и последний раз в их жизни съездили по путёвкам на курорт. Уж больно статуэтка была схожа с его молоденькой Варей! И вот теперь она, разбитая, лежит на полу. Старик нагнулся и, встав на колени, стал аккуратно собирать все осколки. Он это делал тщательно и осмотрительно, будто тщательностью собирания разбитых частей можно было вернуть жизнь. Собранное он отнёс на кухню и ссыпал в железную миску. На столике у окна стоял патефон. Он был открыт, боковые ящички выдвинуты. Но, кажется, лапка с иглой и звукоснимателем была цела, и ключ завода отыскался на полу. Григорий Семёнович закрыл патефон и унёс его в комнату. Там он задвинул чемоданчик под кровать и, не раздеваясь, лёг.

Утро следующего дня было на редкость ясным. И проснувшемуся как всегда рано старику всё произошедшее, вчерашнее показалось страшным сном. Ему снился кошмар, но вот он проснулся, и нет ничего. Так в детстве бывало: всякая дрянь снится, будто кто-то гонится, догоняет, убивает, а ты проснулся, и всё в порядке. Но по дому разбросаны вещи, сорвана занавеска, отгораживающая запечье от горницы.

Нет, это не сон. Старик тяжело поднялся, спустил ноги и отыскал глазами чуни. Кое-как прибравшись, он поставил на плиту чайник. После чая долго убирал в бане: чистил печь; мыл парную; выливал из тазов и вёдер ещё тёплую воду. Потом сидел перед домом под липой, на скамейке. Пришла Рыжуха. Повиляв хвостом, улеглась рядом.

- Что же ты, сучка, драная! Не защитила своего хозяина вчера? Или я не твой хозяин? - Рыжуха внимательно выслушала старика. Уши собаки чуть подрагивали. Потом она встала и пошла осматривать двор.

- Ну, видишь, что тут вчера стряслось?

Рыжуха в знак того, что поняла, вильнула хвостом и снова забралась под лавку. Но теперь она не впала в привычную спячку, а продолжая лежать, зорко и чутко осматривала окрестное пространство. Вдруг, к часам одиннадцати, прибежала растрёпанная и опухшая от слёз и водки Зинка.

- Убили! Малого убили! – плача, могла лишь это одно выкрикивать женщина.

Вечером Саню привезли домой. Старик не пошёл.

- Пойду утром, – решил он.

А по деревне как змеи поползли слухи. Что случилось, толком никто не знал. Ясно было, что Санёк с Андрюхой Шишковым взяли от хозяина деньги и поехали в Рымны. Там жила Санина зазноба - Тамарка Шевцова, бедовая молодка, бездетная, разведёнка. Тамарка работала на рынке, на хозяина, торговала чаем и кофе. Но ни она, ни Андрюха, оба они ничего толком сказать не могли. И следователю, и в уши людей они говорили какую-то невнятицу: Андрей подтвердил, что копал в тот день у москвича с Саней колодец и что Саня получил вперёд аванс; что они вечером поехали в Рымны к Тамарке Шевцовой. Втроём они завалились в привокзальный ресторан «Встреча». Потом, взяв с собой бухла, пошли к Тамарке. И вот на пути от ресторана к тамаркиному дому на них напали. Кто напал – этого ни Тамарка, ни Андрей сказать не могли. Их мгновенно сбили с ног, скрутили и с кляпами во рту побросали в машину. Бить стали уже в машине. Требовали что-то отдать… Саша признался… говорил, что взял… и утром хотел вернуть… Их, помутузив, выбросили из машины, а Санька повезли. Тело парня обнаружили местные бабы утром в лесу, за селом. В доме же у москвича шли плановые работы, трудилась бригада из десяти человек; во дворе была на пять метров вырыта под колодец яма. Всё подтвердил старший по работам: действительно, здесь работали на колодце два парня, получили аванс и больше не появлялись. Хозяина не было. Он в тот же день, вечером, вынужден был уехать срочно по делам в Москву. Будет через два-три дня.

Старик целый день сидел под липой и слушал, слушал, слушал. Ходили мимо люди, здоровались и кто на минутку, кто на две, подсаживались к Григорию Семёновичу. На другой день старик надел чёрные штаны, ботинки и тёмно-зелёную рубаху - чёрной не было; взял палку и пошёл в дом Зинки. Парень, умытый, выбритый и одетый, как большая убитая рыба, лежал на столе. Кроме матери, в доме была старушка, вся в чёрном.

- Меня, батюшка, отец Геннадий прислал подсобить тут… - сказала она вошедшему старику. - Мы Сашеньку обмыли, одели… Молоденький такой! Что же это такое? Господи, помилуй! - и старушка, отойдя, стала креститься на икону. Мать сидела на кухне и молчала. Старик не был уверен, что она вполне понимает происходящее. На все вопросы Зинка лишь сильнее начинала качать головой. Старик постоял в кухне, вернулся в комнату, постоял там и снова вернулся в кухню. Он спросил про гроб.

- Гроб… Ага… Ага… - качала седой головой Зинка.

Назавтра в Рымнах на кладбище схоронили Сашу. Дядя Прокопий сколотил простой, неструганный сосновый гроб. Гроб оказался чуть коротковат. Длинные ноги остались согнуты в коленках. Создавалось впечатление, что вот-вот чёрная игра должна кончиться; Саша откроет глаза, крикнет, что это была шутка и выпрыгнет из ящика. Но игра затягивалась; красивый, молодой парень неподвижно лежал; и лишь согнутые в коленках ноги ещё что-то продолжали обещать. Но вот закрыли и заколотили крышку и ящик на верёвках спустили в яму. Четыре человека: отец Геннадий, старушка в чёрном, Зинка и старик глядели, как два рабочих лопатами кидали в яму землю. Поодаль стояла ещё одна женщина. «Может, это и есть та самая Тамарка?» - равнодушно подумал он.

Поминок не было. Все разошлись.

Старик плёлся домой.

Сколько раз за свою жизнь он мял ногами эту дорогу! Вся жизнь тут - между двух холмов; меж двух сёл; между кладбищем и домом. Куда он всегда шёл по этой дороге? Что нашёл? Что понял? Зачем жил? Нет. Теперь он, идя домой, не задавал себе этих вопросов. Он вообще редко о чём-то таком думал. Эта земля, которую одну он всю жизнь только и топтал, как топтали дед и отец; земля, которую он защищал на фронте; земля, которая подарила ему единственную и на всю жизнь любовь - с этой землёй старик чувствовал, как крепко и навсегда был повенчан. Он копал её, и она дарила самую лучшую на свете воду. Люди говорили спасибо и пили воду, а он всё копал, и копал, и копал… Что же в жизни - лично ему было дадено? Всё самое дорогое, что было у старика, взяла эта же земля. Вот и его Санёк, которого он любил, как любил бы родного сына, отнят. И больше нет ничего, и ничего уже не будет. Он вспомнил, как ещё три дня назад он шёл от дома москвича; было хорошее, доброе утро; тренькали птички, и тогда зазвенела, как звенела раньше всю его долгую жизнь, радостная струнка. Как же был счастлив в те минуты старик! Будто кто ему, засохшему пню, посулил пред гробом ещё малость счастья. Мало по всей жизни набирается таких ясных минуток! Наберутся на час-другой, а человек живет жизнь, будто путник идёт, идёт, идёт, потому что могучей силой обладают такие минуты! Они подобно скрепам, держат всю бестолковую жизнь. Выпала последняя скрепа, и распалась старая школьная тетрадка с надписью «жизнь Гришки Шаповалова».

И вот шёл теперь по пыльной дороге, по своей земле бывший солдат Григорий Шаповалов и не чувствовал, как из немигающих, выцветших глаз по щекам текут слёзы. Неделю не выходил из дома старик. Лежал на кровати и желал одного - поскорее помереть. Ночи и дни перемешались, то ли снами, то ли старческими грёзами. Являлись мать, отец, дед Лев и сынок Саня. Лишь Варенька не приходила.

«Не зовёт она...» – беззвучно шамкал ртом старик. Он вставал, наливал из чайника холодный чай, пил и снова ложился. Как-то зашла Зинка. Была трезва, без опухлости и мешков под глазами. Села, достала из сумки тряпицу, развернула и поставила на стол серебряный ковш.

- Саша в ту ночь принёс… мне показать… - стала говорить Зинка, - я не верила, что такие бывают… смеялась… говорила, что сказка это… А он кричал - принесу… покажу… И принёс… Когда принес, я… спала… ничего не помнила… Так он ковш в тряпки запрятал… и поехал… Думал, утром вернётся и покажет… - Зинка помолчала, перевела дух. - Я ковш вчера нашла… стала тряпки перебирать и нашла… Чего с ним делать, скажи, Григорий Семёнович?

Долго молчал старик. Что мог он, уходящий из мира, сказать этому миру?

- Отнеси в церкву… Пусть за душу Санька молятся добрые люди…

А потом, в ночь, старику приснился сон. Как в кино ясно и подробно увидел снова всю, от начала, историю своей жизни… Солдат в сапогах и гимнастёрке бежал по дороге с патефоном под мышкой и потом сидел под окном пустого клуба. Вдруг, как много-много лет назад, почувствовал старик тепло руки, бережно коснувшейся его головы.

- Варя, это ты? – старик открыл глаза. Перед ним стояла его молодая Варенька.

- Где твой патефон, солдат? - спросила девушка.

- Ты пришла за мной? - Варенька расхохоталась, как могла смеяться лишь одна она.

- Ты его забросил под кровать! - и она, нагнувшись, достала чёрный лакированный чемоданчик.

- Мы сейчас будем танцевать! Вставай же! - Варя поставила чемоданчик на стол, открыла и из-за печки принесла пластинку. - У тебя осталась одна пластинка. Но ничего. Нам сойдёт и одна. Ведь здесь тот самый вальс, под который ты мне отдавил сапожищами все ноги, - Варя вставила в отверстие ключик и до упора закрутила пружину. Пластинка легла на круглый резиновый коврик, щёлкнул рычажок и лапка опустилась на чёрный диск. Сначала поплыло шипение, треск - и только потом тихий голос на чужом языке стал рассказывать историю про простую и неповторимую любовь солдата Гриши Шаповалова и девушки с красивым именем Варя.

31 Января 2010 г.; Москва.